From Peter to Putin:

The Enduring Myth of St. Petersburg

Prof. Thomas J. Garza Department of Slavic and Eurasian Studies

The University of Texas at Austin March 9, 2016

HEMISPHERES  2016  

Early 19th Century Texts  Aleksandr  PUSHKIN  

“The Bronze Horseman” A Petersburg Story (1833)

PROLOGUE В С Т У П Л Е Н И Е On a deserted, wave-swept shore, На берегу пустынных волн He stood – in his mind great thoughts grow – Стоял он, дум великих полн, And gazed afar. The northern river И вдаль глядел. Пред ним широко Sped on its wide course him before; Река неслася; бедный чёлн One humble skiff cut the waves’ silver. По ней стремился одиноко. On banks of mosses and wet grass По мшистым, топким берегам Black huts were dotted there by chance – Чернели избы здесь и там, The miserable Finn’s abode; Приют убогого чухонца; The wood unknown to the rays И лес, неведомый лучам Of the dull sun, by clouds stowed, В тумане спрятанного солнца, Hummed all around. Кругом шумел. And he thought so: И думал он: ‘The Swede from here will be frightened; Отсель грозить мы будем шведу, Here a great city will be wrought Здесь будет город заложен To spite our neighborhood conceited. На зло надменному соседу. From here by Nature we’re destined Природой здесь нам суждено To cut a door to Europe wide, В Европу прорубить окно, To step with a strong foot by waters. Ногою твëрдой стать при море. Here, by the new for them sea-paths, Сюда по новым им волнам Ships of all flags will come to us – Все флаги в гости будут к нам, And on all seas our great feast opens.’ И запируем на просторе.

<  .  .  .  >  A small island’s Остров малый Seen in the sea quite near a shore. На взморье виден. Иногда A fisherman, the late catch for, Причалит с неводом туда Would sail to it with his net, silent, Рыбак на ловле запоздалый Sometimes – and boil there his soup, poor; И бедный ужин свой варит, Or an official clerk would moor Или чиновник посетит, To it in a boat-walking Sunday’s. Гуляя в лодке в воскресенье, The empty isle. Seeds don’t beget Пустынный остров. Не взросло There any plant. A player, sightless, Там ни былинки. Наводненье The flood, had pulled there a ghost, sad, Туда, играя, занесло Of an old hut. The water over, Домишко ветхой. Над водою It had been left like a bush, black. Остался он как черный куст. Last spring, by a small barging rover, Его прошедшею весною It was conveyed to the shore, back – Свезли на барке. Был он пуст Destroyed and empty. By its entry, И весь разрушен. У порога They’d found the poor madman of mine Нашли безумца моего, And, for a sake of the Divine, И тут же хладный труп его Buried his corpse in that soil, scanty. Похоронили ради бога.

Early 19th Century Texts  Nikolai  GOGOL  

НОС

I

Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

— Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком. (То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, — подумала про себя супруга, — останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! — сказал он сам про себя, — что бы это такое было?»

Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

— Где это ты, зверь, отрезал нос? — закричала она с гневом. — Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.

Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую середу и воскресенье.

— Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок; пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.

— И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала! Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал — и не знал, что подумать.

(1835)

Early 19th Century Texts  Nikolai  GOGOL  

THE NOSE I

On 25 March an unusually strange event occurred in St. Petersburg. For that morning Barber Ivan Yakovlevitch, a dweller on the Voznesensky Prospekt (his family name is lost now — it no longer figures on a signboard bearing a portrait of a gentleman with a soaped cheek, and the words: “Also, Blood Let Here”) — for that morning Barber Ivan Yakovlevitch awoke early, and caught the smell of newly baked bread. Raising himself a little, he perceived his wife (a most respectable lady, and one especially fond of coffee) to be just in the act of drawing newly baked rolls from the oven. “Prascovia Osipovna,” he said, “I would rather not have any coffee for breakfast, but, instead, a hot roll and an onion,” — the truth being that he wanted both but knew it to be useless to ask for two things at once, as Prascovia Osipovna did not fancy such tricks. “Oh, the fool shall have his bread,” the wife thought, “So much the better for me then, as I shall have that much more coffee.” And she threw one roll on to the table. Ivan Yakovlevitch donned a jacket over his shirt for politeness' sake, and, seating himself at the table, poured out salt, got a couple of onions ready, took a knife into his hand, assumed an air of importance, and cut the roll open. Then he glanced into the roll's middle. To his intense surprise he saw something glimmering there. He probed it cautiously with the knife — then poked at it with a finger. “Quite solid it is!” he said to himself. “What in the world is it likely to be?” He stuck in his fingers, and pulled out — a nose! .. His hands dropped to his sides for a moment. Then he rubbed his eyes hard. Then again he probed the thing. A nose! Sure enough a nose! Yes, and one familiar to him, somehow! Oh, horror spread upon his feature! Yet that horror was a trifle compared with his spouse's overmastering wrath. “You brute!” she shouted frantically. “Where have you cut off that nose? You villain, you! You drunkard! Why, I'll go and report you to the police myself. You brigand, you! I have already heard from three men that, while shaving them, your pulled their noses to the point that they could hardly stand it.” But Ivan Yakovlevitch was neither alive nor dead. He realized that the nose was none other than that Collegiate Assessor Kovalev, whom he was shaved every Wednesday and Sunday. — “Stop, Prascovia Osipovna! I'll wrap it in a rag, in some corner: leave it there for awhile, and afterwards I'll take it away.” “And I won't hear of it! As if I'm going to have a cutoff nose lying around the room! Oh, you old stick! Maybe you can just strop a razor still; but soon you'll be no good at all for the rest of your work. You loafer, you wastrel, you bungler, you blockhead! Aye, I'll tell the police of you. Take it away, then. Take it away. Take it anywhere you like. Oh, that I'd never caught the smell of it!” Ivan Yakovlevitch was dumbfounded. He thought and thought, but did not know what to think. (1835)

Early 20th Century Texts  Aleksandr  BLOK    

«Ночь,  улица,  фонарь,  аптека...»        Ночь,  улица,  фонарь,  аптека,  Бессмысленный  и  тусклый  цвет.  Живи  ещё  хоть  четверть  века  –  Всё  будет  так.  Исхода  нет.    Умрёшь-­‐начнёшь  опять  сначала,  И  повториться  всё,  как  встарь:  Ночь,  ледяная  рябь  канала,  Аптека,  улица,  фонарь.  

-­‐-­‐  Александр  Александрович  Блок                10  октября  1912      Night, a street, a streetlight, a drugstore,

A meaningless and dull light.

Live even another quarter century -

All will be the same. There's no way out.

You'll die - and begin again from the beginning,

And everything will repeat, as of old:

The night, the icy ripple of the canal,

The drugstore, the street, the lamppost.

-- Aleksandr Aleksandrovich Blok

October 10, 1912

Early 20th Century Texts

Andrei  BELY  

ПЕТЕРБУРГ

ПРОЛОГ

Ваши превосходительства, высокородия, благородия, граждане!

Что есть Русская Империя наша? Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых -- великую, малую,белую и червонную Русь; во-вторых -- грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает... Но -- прочая, прочая, прочая. Русская Империя наша состоит из множества городов: столичных, губернских, уездных, заштатных; и далее: -- из первопрестольного града и матери градов русских. Град первопрестольный -- Москва; и мать градов русских есть Киев. Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что -- то же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем. Распространимся более о Петербурге: есть -- Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что -- то же). На основании тех же суждений Невский Проспект есть петербургский Проспект. Невский Проспект обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов -- и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский Проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект; то есть: проспект для циркуляции публики (не воздуха, например); образующие его боковые границы дома суть -- гм... да: ...для публики. Невский Проспект по вечерам освещается электричеством. Днем же Невский Проспект не требует освещения. Невский Проспект прямолинеен (говоря между нами), потому что он -- европейский проспект; всякий же европейский проспект есть не просто проспект, а (как я уже сказал) проспект европейский, потому что... да... Потому что Невский Проспект -- прямолинейный проспект. Невский Проспект -- немаловажный проспект в сем не русском --столичном-- граде. Прочие русские города представляют собой деревянную кучу домишек. И разительно от них всех отличается Петербург.

1913

Early 20th Century Texts

Andrei  BELY  

PETERSBURG

1913

Mid 20th Century Texts

Anna  AKHMATOVA  

«Поэма без героя»

ВСТУПЛЕНИЕ Из года сорокового, Как с башни, на все гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с чем давно простилась, 1941 год. Август. (Осажленный Ленинград Как будто перекрестлась И под темные своды схожу.

Я зажгла заветные свечи И вдвоем с ко мне не пришедшим Сорок первый встречаю год, Но Господняя сила с нами, В хрустале утонуло пламя И вино, как отрава жжет... Это всплески жуткой беседы, Когда все воскресают бреды, А часы все еще не бьют... Нету меры моей тревоги, Я, как тень, стою на пороге Стерегу последний уют. И я слышу звонок протяжный, И я чувствую холод влажный. Холодею, стыну, горю И, как будто припомнив что-то, Обернувшись в пол оборота Тихим голосом говорю: Вы ошиблись: Венеция дожей Это рядом. Но маски в прихожей И плащи, и жезлы, и венцы Вам сегодня придется оставить. Вас я вздумала нынче прославить, Новогодние сорванцы. 1963

Mid 20th Century Texts

Anna  AKHMATOVA  

“Poem without a Hero”

INTRODUCTION Atop the century‘s fortieth year, Like from a tower I gaze down upon all. I bid my farewell once more To that which I‘d condoned once, 1941 August (Leningrad besieged) As if to make the sign of the cross Before I go down the crypt‘s stairwell. I have lit my treasured candles, one by one, to hallow this night. With you, who do not come, I wait the birth of the year. Dear God! the flame has drowned in crystal, and the wine, like poison, burns Old malice bites the air, old ravings rave again, though the hour has not yet struck. Dread. Bottomless dread... I am that shadow on the threshold defending my remnant peace. Let the gossip roll! What to me are Hamlet's garters, or the whirlwind of Salome's dance, or the tread of the Man in the Iron Mask? I am more iron than they. Prince Charming, prince of the mockers — compared with him the foulest of sinners is grace incarnate... That woman I once was, in a black agate necklace, I do not wish to meet again till the Day of Judgment.

1963