THE NEW HISTORICAL BULLETIN · Белоусов С.С. Русские переселенцы на...

THE NEW HISTORICAL BULLETIN

№ 4(62)2019

Москва 2019

2 3

РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИСТОРИКО-АРХИВНЫЙ ИНСТИТУТ

Журнал основан в 2000 г.

ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОРС.В. Карпенко

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРАП.Н. Лебедев

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯА.Б. Безбородов, О.Г. Буховец, В. Голдман, Н.Т. Ерегина,

В.П. Зиновьев, В.Г. Корнелюк, Н.Г. Кулинич, О.В. Павленко, А.М. Пашков, А.А. Симонов, В.Л. Успенский,

Д. Фильцер, Л. Чех, П.П. Шкаренков

Переводчики О.Н. Судакова, К.Дж. Сторэлла

Обложка А. Надточенко

Выходит 4 раза в год

Адрес редакции: 121433, Москва, Б. Филевская, 69-2-67

Эл. почта: [email protected]Сайт: www.nivestnik.ru

Подписной индекс по каталогу «Урал-Пресс»: ВН002537

© Новый исторический вѣстникъ, 2019 © Редакция «Нового исторического вестника» ООО «Смелый дизайн», 2019 © Издательство Ипполитова, 2019

RUSSIAN STATE UNIVERSITYFOR THE HUMANITIES

INSTITUTE FOR HISTORY AND ARCHIVES

Founded in 2000

EDITOR-IN-CHIEFSergey V. Karpenko

DEPUTY EDITOR-IN-CHIEFPavel N. Lebedev

EDITORIAL BOARDA. Bezborodov, O. Bukhovets, L. Čech, N. Eregina, D. Filtzer,

W. Goldman, V. Karnialiuk, N. Kulinich, A. Pashkov, O. Pavlenko, P. Shkarenkov, A. Simonov, V. Uspensky, V. Zinoviev

Translators O. Sudakova, C.J. StorellaCover Designer А. Nadtochenko

Quarterly journal

Address: 69-2-67, Bolshaya Filevskaya St., Moscow, Russia, 121433

«Ural-Press» Catalogue Subscription Index: ВН002537

© Novyy Istoricheskiy Vestnik, 2019© Novyy Istoricheskiy Vestnik Editorial Staff LLC “Smelyi Dizayn”, 2019 © Ippolitov Publishing House, 2019

4 5

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Российская государственность

Белоусов С.С. Русские переселенцы на калмыцкие земли и их использование Русской православной церковью как средства христианизации калмыков (последняя треть XIX – начало XX веков)..................................................................................6

Каиль М.В. Послевоенное православие: Епископат, духовенство и государственное регулирование церковной жизни в СССР(1943 – 1953 годы)..............................................................................22

Хаминов Д.В. Подготовка историков в период «перестройки»: новая «надстройка» на старом «фундаменте» (на примере высшей школы Сибири)...................................................................................36

Россия и мир

Пивоваров Н.Ю., Джалилов Т.А. Советская внешнеэкономическая стратегия: Ведомственные проекты и бюрократический механизм (конец 1950-х – первая половина 1960-х годов)..............................55

Европа в прошлом

Александрова О.И., Зайцев Д.В. Афины и Эретрия: О становлении межполисных отношений в архаической Греции............................76

Сморчков А.М., Шкаренков П.П. Демократия в современном научном и политическом дискурсе: Опыт и наследие Древнего Рима............94

C O N T E N T S

Russian Statehood

Belousov S.S. Russian Immigrants to the Kalmyk Lands and Their Use by the Russian Orthodox Church as a Means of Christianizing the Kalmyks(the last third of the 19th – early 20th Centuries)..................................6

Kail M.V. Post-war Orthodoxy: Episcopate, Clergy, and State Regulation of Church Life in the USSR (1943 – 1953).............................................22

Khaminov D.V. The Training of Historians in the Period of “Perestroika”: A New “Superstructure” on an Old “Foundation” (On the Example of the Higher School of Siberia)..............................................................36

Russia and the World

Pivovarov N.Yu., Dzhalilov T.A. Soviet Foreign Economic Strategy: Departmental Projects and Bureaucratic Mechanism (late 1950s – first half of 1960s).......................................................................................55

Europe in the Past

Aleksandrova O.I., Zaytsev D.V. Athens and Eretria: On the Formation of Inter-Polis Relations in Archaic Greece...............................................76

Smorchkov A.M., Shkarenkov P.P. Democracy in Modern Scientific and Political Discourse: The Experience and Legacy of Ancient Rome....94

6 7

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬRussian Statehood

С.С. Белоусов

РУССКИЕ ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ НА КАЛМЫЦКИЕ ЗЕМЛИ И ИХ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ

ЦЕРКОВЬЮКАК СРЕДСТВА ХРИСТИАНИЗАЦИИ КАЛМЫКОВ

(последняя треть XIX – начало XX веков)*

S.S. Belousov

Russian Immigrants to the Kalmyk Lands and Their Use by the Russian Orthodox Church as a Means of Christianizing the

Kalmyks(the last third of the 19th – early 20th Centuries)

По истории христианизации калмыцкого народа существует бо-гатая научная литература, в которой исследованы различные перио-ды и аспекты этой политики. Из современных калмыцких историков наибольший вклад в разработку данной темы внесли Г.Ш. Дорджи-ева1 и К.В. Орлова2. Тема миссионерской политики нашла отраже-ние в исследовании американского ученого М. Ходарковского3.

Историкам в целом удалось реконструировать историю христи-анской миссии Русской православной церкви среди калмыков. Вме-сте с тем в историографии православного миссионерства остаются еще аспекты, которые совсем не изучены или изучены недостаточно полно. К таким относится роль переселенческого населения в поли-тике христианизации калмыков. О переселенческом факторе в исто-рии миссии РПЦ упоминали в своих трудах многие исследователи, однако объектом специального изучения он так и не стал. Между тем переселенцы оказали заметное влияние на становление и раз-витие православной миссии, при этом влияние это было достаточно противоречивым и по-разному оценивалось современниками.

Возникновение проблемы переселенцев в политике христиани-зации напрямую связано с учреждением для крещеных калмыков

* Исследование проведено при поддержке государственной субсидии: проект «Комплексное исследование процессов общественно-политического и культурно-го развития народов Юга России» (№ АААА-А19-119011490038-5).

специальных стационарных поселений и проникновением в них с целью устройства на постоянное жительство лиц некалмыцкого про-исхождения. На калмыцких землях Астраханской и Ставропольской губерний данный процесс получил свое развитие во второй трети XIX – начале XX вв., когда РПЦ проводила политику учреждения миссионерских станов, и в них, наряду с крещеными калмыками, стали селиться, обычно без разрешения властей, также русские крестьяне, мещане и торговцы. Духовные власти были поставлены перед необходимостью выработки определенной позиции и мер по отношению к незваным ревнителям православия.

Основной целью данной статьи является исследование пересе-ленческого фактора миссионерской политики РПЦ по отношению к калмыкам на протяжении последней трети XIX – начала XX вв.

Главными источниками написания статьи послужили докумен-ты Государственного архива Астраханской области и Национально-го архива Республики Калмыкия, а также опубликованные отчеты Астраханского епархиального комитета Православного миссионер-ского общества.

* * *

Миссионерские станы на калмыцких землях Астраханской гу-бернии стали возникать после открытия 3 января 1871 г. в Астрахани Астраханского епархиального комитета Православного миссионер-ского общества, а в Большедербетовском улусе Ставропольской гу-бернии, после учреждения в 1889 г. в Ставрополе – Ставропольского епархиального комитета Православного миссионерского общества. Оба комитета являлись подразделениями всероссийского Право-славного миссионерского общества, образованного в 1865 г. по ини-циативе отдельных гражданских и духовных лиц и поддержанного императором Александром II и руководством РПЦ в целях активи-зации и повышения результативности миссионерской работы сре-ди нехристианских народов России. 21 ноября 1869 г. АлександрII утвердил устав общества, которым предусматривалось создание в каждом епархиальном центре миссионерских комитетов.

В 1871 г. Астраханский епархиальный комитет разослал священ-никам, вблизи приходов которых проживали калмыки, опросные листы с целью выявить численность калмыков и узнать мнение свя-щенников о возможностях их христианизации, а в 1876 г. направил в кочевья для проведения проповедей и крещения иеромонаха Покро-во-Болдинского монастыря Гавриила. Из этой поездки иеромонах Гавриил вынес убеждение, что для поддержки крещеных и более успешного продвижения дела миссии необходимо создать постоян-ные миссионерские пункты в калмыцких кочевьях4. Астраханский епархиальный комитет прислушался к его мнению и принял реше-ние об учреждении миссионерских станов в поселке Улан Эрге и на

8 9

урочище Наин-Шиирвюжной части Малодербетовского улуса. Оба миссионерских стана открылись в 1877 г., в них были построены церкви и туда были направлены миссионеры.

Улан Эргинский миссионерский стан предназначался для ре-лигиозного обслуживания крещеных калмыков и ведения миссио-нерской работы среди калмыков Икицохуровского улуса. Этот улус располагался в центральной части Калмыцкой степи и не имел ста-ционарных поселений с постоянным составом населения. Миссио-нерский стан решили разместить в небольшом поселке Улан Эрге (64 душ мужского пола в 1876 г.), который находился в окружении земель икицохуровских калмыков, хотя административно он при-надлежал к Черноярскому уезду Астраханской губернии. Поселок был основан русскими крестьянами за 12 лет до открытия стана. Русские жители поселка Улан-Эрге охотно согласились разместить у них миссионерский стан, надеясь использовать подвернувшийся случай для того, чтобы построить храм и открыть православный приход. Они обязались за свой счет выстроить дом для миссионера и снабдить его топливом, приготовить и перевезти камень под фун-дамент церкви, а также перевезти купленный в Астрахани храм5.

Вблизи поселка Улан Эрге кочевали 65 человек крещеных калмы-ков, принадлежавших к разным родам. Отношение к ним со сторо-ны калмыков-буддистов было неприязненным, и их сильно стесняли в землепользовании. В конце 1884 г. крещеные калмыки обратились в Астраханский епархиальный комитет с просьбой принять их в ула-нэргинское общество, а также прирезать к наделу поселка калмыц-кие земли на урочище Баин Доржи6. Астраханский епархиальный комитет попросил крестьян приписать калмыков в свое общество, и те согласились, но при условии исправного несения новоселами повинностей, уплаты податей и без круговой поруки за калмыков. Предложенные крестьянами условия не соответствовали закону, поэтому гражданские власти их отклонили. Астраханский епархи-альный комитет в отчете за 1884 г. с сожалением отмечал: «Нет со-мнения, что законное основание для воспрепятствования крещеным калмыкам сделаться оседлыми членами крестьянского общества есть. Но эта законность слишком неблагоприятна для миссионер-ского дела, для улучшения быта калмыков вообще и для крещеных в особенности»7.

Трудности, возникшие при попытке приписать крещеных кал-мыков к обществу крестьян поселка Улан Эрге, заставили руковод-ство миссии задуматься о создании для крещеных икицохуровских калмыков отдельного поселения. Для него было выбрано урочище Чилгир, где проживали 26 крещеных в 1876 г. иеромонахом Гаврии-лом кибиток и несколько поселившихся по приглашению калмыков русских семей. Последние обосновались на урочище без разреше-ния властей и, согласно закону, подлежали высылке за пределы Кал-мыцкой степи, но за них вступились крещеные калмыки, которые

уговорили Главного попечителя калмыцкого народа, действительно-го статского советника Н.О. Осипова оставить их в Чилгире. Свою просьбу калмыки обосновывали полезностью для них русских, об-учавших их строительству домов, земледелию и вообще навыкам оседлой жизни. В 1882 г. Управление калмыцким народом дало со-гласие на проживание в поселке Чилгир семи русским семьям, но при условии, что больше русские поселенцы допускаться к посе-лению не будут. С русских взяли подписку о том, что они будут ис-правно и наравне с калмыками уплачивать налоги и нести повинно-сти, и, кроме того, дополнительно возьмут на себя перевозку почты8.

Интерес к Чилгиру проявили торговцы города Черный Яр, ко-торые много лет торговали с калмыками и хотели закрепиться в Калмыцкой степи на постоянное жительство. 24 декабря 1876 г. в Астраханский епархиальный комитет поступила докладная записка от черноярских торговцев В.И. и М.А. Якуниных, М.Г. и Я.Г. Суббо-тиных и П.А. Стороженкова, в которой они просили разрешить им поселиться в поселке Чилгир. Они готовы были за свой счет постро-ить церковь, дом для миссионера, землянки для крещеных калмы-ков и уверяли, что могут быть полезны миссии, поскольку владели калмыцким языком и хорошо знали калмыков9. Торговцам отказали в поселении, но свою лепту в дело православной миссии они внес-ли. Они добились разрешения и построили на свои деньги в 1893 г. часовню в ставке Икицохуровского улуса, на урочище Яшкуль, где вскоре был открыт миссионерский пункт. В 1908 г. черноярские и астраханские торговцы инициировали строительство часовни в ставке Утта Харахусовского улуса и выделили на это большие сум-мы. Яшкульская и Уттинская часовни обслуживали православных русских и калмыков и находились в ведении чилгирского миссио-нера.

В налаживании миссии среди калмыков поучаствовал известный в Астраханской губернии купец-меценат И.И. Губин. Когда он уз-нал, что на урочище Алцын Хута Астраханский епархиальный ко-митет намерен возвести часовню для крещеных калмыков, он сразу же обратился к епископу Астраханскому и Енотаевскому Евгению (Н. Шерешилов) с просьбой разрешить ему взять на себя расходы по ее строительству и транспортировке на место. Церковь построили в короткие сроки, однако к этому времени епископ Евгений отменил решение об устройстве храма на Алцын Хуте. Тогда Губин предло-жил установить церковь в деревне Барановке Черноярского уезда, где в имении К.Ф. Полиеэктовой размещался приют для детей кре-щеных калмыков10. На деньги Губина была также построена церковь в посселке Калмыцкий Базар, в котором находился миссионерский пункт.

Одновременно с уланэргинским в Калмыцкой степи возник мис-сионерский стан на урочище Наин-Шиир, предназначенный прово-дить христианизацию среди калмыков южной части Малодербетов-

10 11

ского улуса. В 1876–1877 г. иеромонахи Гавриил и Антоний крести-ли 90 кибиток (273 человек) Ульдючиновского рода, кочевавших на урочище Наин-Шиир. Новообращенные выразили желание перейти к оседлости, при этом многие из них вполне сносно говорили по-русски, а некоторые даже занимались земледелием11.

Астраханский епархиальный комитет пошел им навстречу и в 1877 г. открыл на урочище Наин-Шиир миссионерский стан, выде-лив на нем для крещеных калмыков место под поселение, названное «Бислюртой». Как только об этом стало известно крестьянам со-седних с Наин-Шиирским урочищем сел, они принялись донимать Главного попечителя калмыцкого народа статского советника А.Г. Кандибу просьбами поселиться в стане. Свое желание водвориться среди крещеных калмыков почти все они объясняли стремлением помочь делу христианизации, однако на самом деле крестьянами двигали экономические мотивы: им нужна была земля. Просите-лями в основном выступали не получившие прописку в сельских обществах, так называемые иногородние крестьяне. Они принадле-жали к числу поздних переселенцев, прибывших в приграничные с Калмыцкой степью селения после завершения их землеустройства. Старожильческое население не приняло их в свои общества, поэто-му эти люди остались без земельного надела, и, следовательно, без главного источника существования. Образование в Калмыцкой сте-пи поселения, естественно, породило у них надежды получить зем-лю и подтолкнуло к активным действиям.

Количество русских, желающих водвориться, исчислялось сот-нями семей, причем большинство из них имели приговоры от кре-щеных калмыков о принятии их в поселок и в общество. Калмыки знали их лично, так как крестьяне арендовали у них земли, вели с ними совместную хозяйственную деятельность, а некоторые при крещении были крестными отцами. Общие дела с калмыками об-легчали крестьянам возможность получать от них положительные приговоры.

Поскольку законодательство запрещало поселение на калмыц-ких землях лиц некалмыцкой национальности, улусные власти и Управление калмыцким народом отклонили ходатайства крестьян и взяли с крещеных калмыков расписки о том, что впредь они не будут давать крестьянам приемных приговоров. Запрет властей селиться отрезвляюще подействовал не на всех иногородних: наиболее сме-лые и активные среди них решили все же попытать счастья и начали небольшими группами, по несколько семей, переезжать в стан и под предлогом оказания помощи крещеным калмыкам в строительстве жилья и приучения к занятию земледелием, постепенно там обу-страиваться на постоянное жительство.

Самовольных переселенцев поддержал возглавлявший Наин-Шиирский стан иеромонах Андрей. В донесении епископу Астра-ханскому и Енотаевскому Герасиму (Г.И. Добросердов) от 18 апреля

1879 г. он откровенно описал трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться после его назначения в стан. К ним он относил незна-ние калмыками русского языка, тяжелое материальное положение новокрещеных, недостаточное финансирование стана, невоспри-имчивость калмыков к оседлому образу жизни и отсутствие под-держки и даже противодействие православной миссии со стороны светских властей, поверхностное усвоение калмыками основ хри-стианства. Общий его вывод был таков: «Калмыков крестили, но вере их еще не научили»12. Изменить ситуацию в лучшую сторону, по его мнению, можно было только допустив к поселению в стане русских крестьян, которых он назвал «наиполезнейшими помощни-ками миссионера»13. Он предупреждал епископа Герасима, что если этого сделать, то крещеные просто «разбредутся по степи и церковь останется пустой»14.

В донесении 14 июля 1879 г. в Астраханский епархиальный ко-митет иеромонах Андрей уже в ультимативной форме потребовал выполнить свою просьбу: «Если не будет разрешено вместе с нарез-кою земли селиться и русским с калмыками, то я не только не пойду проповедовать калмыкам христианскую веру, но и не стану крестить более ни одного калмыка, как бы убедительно кто не просил меня об этом»15.

Выступить со столь жестким заявлением, недопустимым в цер-ковной субординации, у миссионера Андрея были серьезные осно-вания. Первые месяцы пребывания его в стане показали, что его по-допечные, хотя и приняли крещение и на словах изъявили желание перейти к оседлости, на самом деле не прониклись новой верой и продолжали вести кочевой образ жизни. По существу, миссионер был поставлен перед выбором: или оставить все по-старому и тем самым потерять стан, или же сознательно нарушить закон, пригла-сив на жительство крестьян, которые обеспечат устойчивое разви-тие поселения и помогут калмыкам лучше усвоить азы христиан-ства и перейти к оседлости. Иеромонах выбрал второй путь.

Не только здравый смысл, но и мотивы другого характера, лежа-щие в области культуры и человеческой психологии, двигали мисси-онером, когда он делал упомянутые выше заявления. Очевидно, что выросшему в русской культурно-бытовой среде миссионеру было непросто свыкнуться с жизнью среди чуждого ему кочевого народа, поэтому он, чтобы скрасить свое духовное одиночество, решил при-гласить в стан духовно близких ему русских крестьян. Подобный дискомфорт в той или иной степени испытывали русские миссионе-ры и в других станах. В годовых отчетах Астраханского епархиаль-ного комитета последней трети XIX в. не раз констатировалось, что зачастую миссионеры, вместо того чтобы всецело заниматься кал-мыками, «охотнее обращались с русскими переселенцами ближай-ших селений»16. Большинство миссионеров к тому же не владели калмыцким языком, а калмыки – русским, что, конечно же, осложня-

12 13

ло налаживание контактов между ними и понижало действенность проповеди. Но даже знание миссионером калмыцкого языка не сближало его с калмыками, ибо для того, чтобы это произошло, ему необходимо было понять культурно-бытовую среду и национальный характер калмыков, а это было достижимо только в том случае, если человек происходил из их среды или прожил среди них многие годы. Миссионеры обычно свое назначение в миссионерский стан рассма-тривали как тяжелую ношу и временное явление, поэтому долго в нем не задерживались, стараясь при первом подвернувшемся случае перевестись в русский приход на должность священника.

Астраханский епархиальный комитет пытался привлечь к мис-сионерской деятельности православных священников и церковнос-лужителей из числа калмыков, однако результаты оказались весь-ма скромными. Православных священников-калмыков было очень мало, и, они, за редкими исключениями, не проявляли желания воз-вращаться к своим сородичам в степь.

Епархиальные власти сочувствовали русским поселенцам в станах и старались по мере возможности помочь им прописаться в общества крещеных калмыков, понимая, что без них миссионер-ские станы и построенные в них храмы быстро придут в запустение. «Недопущение русских и крещеных людей селиться среди калмы-ков весьма неблагоприятно влияет на дело христианизации», – гово-рилось в отчете Астраханского епархиального комитета за 1884 г.17.

Однако законодательство Российской империи однозначно за-прещало поселение на калмыцких землях лиц некалмыцкого про-исхождения, и, чтобы исправить ситуацию, необходимо было или вносить изменения в законы, или в каждом конкретном случае при-нимать специальные акты.

До того, как это произойдет, губернские власти и Управление калмыцким народом обязаны были следовать букве закона, то есть бороться с самовольными поселенцами. Чтобы заставить их уйти из станов, светские власти действовали не только методом угово-ров и угроз: в отношении наиболее упорных поселенцев возбужда-лись судебные дела, в отдельных случаях к ним применяли силу. Все эти действия чиновников раздражали руководителей епархии и православных миссионеров, считавших, что они противоречат под-держиваемой на государственном уровне политике христианизации калмыков. Духовные лица много раз высказывали Астраханским губернаторам тайному советнику Н.Н. Биппену (1868–1880 гг.), ге-нерал-лейтенанту Н. А. Протасову-Бахметьеву (1880–1882 гг.), гене-рал-майору Е.О. Янковскому (1882–1883 гг.) и генерал-майору Н.М. Цеймерну (1884–1888 гг.), как и Главным попечителям калмыцко-го народа статскому советнику А.Г. Кандибе (1875–1881 гг.), дей-ствительному статскому советнику Н.О. Осипову (1882–1886 гг.) и действительному статскому советнику И.С. Картелю (1887–1892 гг.) свое недовольство политикой местных гражданских властей, жало-

вались на равнодушное отношение губернских чиновников к делу миссии, большинство из которых по вероисповеданию были право-славными.

Астраханских губернаторов и Главных попечителей калмыцко-го народа обращения православных миссионеров ставили в весь-ма щекотливое положение: легализовать самовольных поселенцев стана, как о том просили миссионеры, они не имели права, отказ же помочь миссии мог быть расценен как несогласие с политикой христианизации. В 1883 г. Главный попечитель калмыцкого наро-да, действительный статский советник Осипов подготовил попечи-телям улусов циркуляр, который был представлен на рассмотрение епископу Астраханскому и Енотаевскому Евгению (Н. Шерешилов) и Астраханскому епархиальному комитету. В нем говорилось, что улусные попечители должны более внимательно относиться к хода-тайствам крещеных калмыков о поселении с ними русских людей, и что «прежде чем отказывать им в просьбе, надо изыскивать пути другие для осуществления их просьб»18.

Русские поселенцы получили право проживать в миссионерском стане Наин-Шиир после того, как император Александр III 17 апре-ля 1892 г. утвердил положение Комитета министров о легализации всех самовольных переселенцев и поселков в Калмыцкой степи. Это решение, однако, не распространялось на тех переселенцев, кото-рые незаконно поселились на калмыцких землях после 17 апреля 1892 г. В Наин-Шиирском стане под действие положения попали 29 русских семей (280 человек), несколько позже крещеные калмыки согласились принять еще четыре крестьянские семьи, и общее коли-чество легализованных возросло до 33 семей19.

Приток самовольных переселенцев происходил и в миссионер-ском стане Калмыцкой степи Астраханской губернии – Кегульте. Его основали, принявшие в 1895–1903 гг. крещение 200 калмыков, для которых, согласно их просьбе, в 1901 г. отвели землю, а в 1907 г. открыли миссионерский стан. Иногородние крестьяне появились в нем после отвода земли крещеным калмыкам и, очевидно, по их приглашению. Русские помогали калмыкам наладить оседлый быт, обучали их земледельческим занятиям и постепенно обустраива-лись, в надежде прописаться в калмыцкое общество. В 1909 г. их насчитывалось в стане уже 211 человек, в то время как калмыков – 129 человек20.

В Ставропольской губернии христианизацией калмыков занима-лось Братство им. Андрея Первозванного. 13–14 мая 1889 г. епископ Ставропольский и Екатеринодарский Владимир (И.П. Петров) лич-но крестил в Большедербетовском улусе 14 калмыцких семей (52 человек), для которых по его инициативе в следующем году отве-ли место под поселение, назвав его в честь святого князя Михаи-ла Тверского – «Князе-Михайловским»21. По словам православного миссионера и ученого-этнографа, прослужившего в Большедербе-

14 15

товском улусе более пяти лет (1889–1894 гг.; вначале в должности псаломщика Князя-Михайловского стана, затем учителя церковно-приходской школы и помощника попечителя улуса) Я.П. Дубровы, весть о создании поселения вызвала «настоящее волнение» среди крестьян, которые сотнями, а в 1891 г. и тысячами, начали прибы-вать в Большедербетовский улус и осаждать местную администра-цию просьбами поселиться в стане22. Чтобы получить разрешение на поселение в стане, они предлагали самые разные услуги. «Иные из пришельцев, – пишет Дуброва, – просили принять их за обяза-тельство всю жизнь служить даром сторожами при церкви; другие – церковными старостами; те – безвозмездно обучать калмыков ого-родничеству, земледелию, мастерствам… были и такие, что согла-шались даром кормить вдов, сирот; хотели жениться на калмычках или же отдавать своих дочерей за выкрестов»23.

Улусной администрации и губернским властям удавалось сдер-живать массовый натиск переселенцев, однако некоторым из них все же удалось просочиться в стан. В 1904 г. из 191его жителей 152 человек являлись крещеными калмыками и 39 русскими24. По ви-димому, появление русских в стане не обошлось без помощи иеро-монаха Мефодия, возглавлявшего Князе-Михайловский миссионер-ский стан в 1893–1896 гг. На его причастность к этому событию, во всяком случае, намекает в своей книге Дуброва: «И пусть извинит меня миссионер Князе-Михайловского поселка иеромонах Мефо-дий за невольный с моей стороны упрек по его адресу за то, что он, не имея на то ни малейшего права и основания, решился смутить не-которых крестьян, подав им надежду, даже уверенность в осущест-влении несбыточной мечты о причислении их к Князе-Михайлов-скому поселку»25.

Для русского населения миссионерских станов перелом в по-ложительную сторону наступил в начале XX в. В его первое деся-тилетие численность русских, несмотря на запрещение селиться в миссионерских станах, продолжала возрастать и вскоре превысила численность крещеных калмыков. На рубеже 1900-х – 1910-х гг. в трех миссионерских станах Астраханской губернии (Наин-Шиир, Чилгир, Кегульта) проживали 874 человек русских и 700 человек крещеных калмыков, при этом во всех из них русские составляли более половины населения26. В Улан-Эргинском стане насчитыва-лось 939 жителей; из них 927 русских и 12 крещеных калмыков, но здесь надо учитывать тот факт, что этот стан создавался на базе из-начально не предназначенного для миссионерских целей русского поселения и русские в нем всегда доминировали и в абсолютных и в относительных цифрах.

Русское население преобладало также в Князе-Михайловском миссионерском стане Ставропольской губернии: в 1912 г. из 366 его жителей 160 человек были крещеными калмыками и 266 русски-ми27. В 1913 г. ставропольские губернские власти разрешили рус-

ским остаться в стане, однако к обществу крещеных калмыков их так и не приписали. Тем не менее, русские из стана не ушли, надеясь когда-нибудь получить в нем прописку.

Во втором десятилетии XX в. русское население миссионерских станов продолжало увеличиваться за счет притока новых поселен-цев и высокой рождаемости. В апреле 1910 г. министр внутренних дел П.А. Столыпин распространил на калмыков действие циркуляра № 24 МВД от 17 марта 1910 г. о праве инородцев самостоятельно ре-шать вопросы о приеме в свои общества посторонних лиц28. После этого процедура принятия русских в станы облегчилась, хотя кре-щеные калмыки все чаще стали задумываться об отрицательных по-следствиях приема большого количества русских крестьян и более избирательно подходить к выдаче им положительных приговоров.

В период с 1909 по 1915 гг. численность русских в миссионер-ских станах Калмыцкой степи Астраханской губернии (Наин-Шиир, Чилгир, Кегульта) возросла с 847 до 1 067 человек, а калмыков – с 700 до 707 человек29, то есть почти не изменилась, несмотря на то, что у крещеных калмыков все это время сохранялся естественный прирост и имели место случаи принятия христианства. В Князе-Ми-хайловском миссионерском стане Ставропольской губернии числен-ность русских за период 1911–1914 гг. увеличилась со 142 до 298 че-ловек, в то время как калмыков сократилась со 166 до 133 человек30.

Получив равные с крещеными калмыками права и став домини-рующей по численности группой, переселенцы быстро заняли го-сподствующие позиции в экономике, а крещеные калмыки попали в зависимость от них. «Результатом преобладания русских явилось стеснение инородцев – явление столь обычное для многих право-славных миссий»,31 – отмечал в 1915 г. миссионер Иринарх (Мас-лов). В отчете Астраханского епархиального комитета за 1914 г. го-ворилось, что в Наин-Шиирском миссионерском стане «население, независимо от прироста, увеличивается путем самовольного наплы-ва русских, и все попытки к предотвращению такового, ни к чему не привели и они продолжают селиться, кто где хочет, покупая турлуш-ки у крещеных калмыков за дорогие цены, так как для иногородних Наин-Шиир является заманчивым уголком», и, что положение кре-щеных калмыков изменилось в худшую сторону, поскольку «из го-сподствующего положения теперь они занимают угнетенное поло-жение, и, как менее культурные… подпали под влияние русских»32.

Переселенцы не оправдали возлагавшихся на них православной миссией надежд: крещеные калмыки не перешли к земледелию, оставшись в массе своей скотоводами, более того, сами крестьяне основной отраслью своих хозяйств сделали скотоводство. Очень трудно давалось калмыкам усвоение навыков оседлого образа жиз-ни, они не смогли и улучшить свое материальное положение, кото-рое было хуже, чем у кочующих калмыков-буддистов. Наплыв пере-селенцев привел также к сокращению земельного фонда станов: в

16 17

середине второго десятилетия XX в. калмыки Чилгирского и Наин-Шиирского станов имели на 1 мужскую душу по 30–33 дес., в то вре-мя как их кочующие сородичи – по 116–118 дес. Русские не оказали сколько-нибудь заметного влияния на процесс усвоения калмыками православной веры, восприятие которой, как и раньше оставалось поверхностным. В целом, наверное, можно согласиться с мнением миссионера Иринарха, что «допущенный администрацией прирост населения в среду крещеных калмыков, с надеждою культивирова-ния их, привел к результатам, идущим вразрез интересов миссии»33. К 1917 г. миссионерские станы вследствие резкого увеличения чис-ленности русского населения и оттока крещеных калмыков в значи-тельной степени утратили свой миссионерских облик, и постепенно превращались в обычные приходы РПЦ.

* * *

Исторический опыт христианизации калмыков показывает, что губернским властям и РПЦ не удалось при помощи миссионерских станов создать из крещеных калмыков устойчивую и способную к саморазвитию этно-конфессиональную группу. Учреждением мис-сионерских станов светские и духовные власти намеревались ре-шить несколько задач: укрепить новообращенных в православной вере и установить над ними более действенный надзор, изолировать их от влияния буддизма, приучить к оседлому образу жизни и заня-тию земледелием, создать непосредственно на территории калмыц-ких кочевий сеть миссионерских станов, которые призваны были стать форпостами христианизации калмыков.

Поселение русских в миссионерских станах не планировалось, однако оно оказалось востребовано самой жизнью. Будучи носи-телями стационарной поселенческой культуры, русские оказались тем цементирующим ядром, благодаря которому стало возможным не только существование, но и поступательное развитие миссионер-ских станов как населенных пунктов.

Вместе с тем русские поселенцы не оправдали надежд право-славного миссионерства в плане приобщения калмыков к христиан-ству, оседлой жизни и занятию земледелием. Более того, они, став преобладающей по численности этнической группой и утвердив-шись в станах, заняли в них ключевые позиции в экономике и обще-ственной жизни, что в значительной степени спровоцировало исход калмыков из миссионерских станов, который начался в начале XX в.

Таким образом, поселение русских в миссионерских станах, в конечном счете, не принесло положительных результатов в деле христианизации калмыков.

Российское правительство поддерживало деятельность РПЦ по христианизации нерусских народов, поскольку она соответствовала государственному курсу на интеграцию народов России в русское

социокультурное пространство, однако в Калмыкии данная поли-тика вошла в противоречие с действовавшим в то время законода-тельством, которое запрещало поселение на калмыцких землях лиц некалмыцкого происхождения. Следуя закону, светские власти за-прещали русским селиться в миссионерских станах, а тех, кто там уже поселился, стремились заставить выселиться за пределы кал-мыцких земель. Эффективность этих действий во многом зависе-ла от личностных качеств руководителей губернской и калмыцкой администрации, и в первую очередь, от степени их религиозности. В большинстве случаев в губернском аппарате работали чиновники, равнодушные к православному миссионерству, которые в своей де-ятельности старались не выходить за рамки своих прямых служеб-ных обязанностей.

Руководство РПЦ, наоборот, как могло, поддерживало русских поселенцев, рассчитывая с их помощью решить многие задачи пра-вославного миссионерства. Отношение к ним изменилось в худшую сторону в начале 1910-х гг., когда интересы христианизации вошли в противоречие с процессом резкого увеличения численности рус-ского населения, приведшем в итоге к уходу крещеных калмыков из станов.

Русский фактор был важным фактором, но не причиной оттока крещеных калмыков из станов и возвращения многих из них в лоно буддизма

На наш взгляд, главная причина неудачи поселения крещеных калмыков и вообще христианизации заключалась в том, что властям не удалось создать в глазах калмыков привлекательный образ жизни в станах. Принятием христианства и переходом на оседлый образ жизни калмыки надеялись поправить свое материальное положение и зажить более обеспеченной жизнью, чем их сородичи-кочевники, однако эти ожидания не оправдались. Необходимо также учитывать и тот факт, что предоставляемые крещеным калмыкам льготы по на-логообложению и повинностям носили в основном временный ха-рактер. После завершения переходного периода крещеные калмыки должны были поступить в разряд крестьян и принять на себя все положенные данному сословию налоги и повинности, которые были тяжелее по сравнению с кочевниками. Для примера укажем, что на кочевников не распространялась воинская повинность, они не пла-тили поземельный и подушный налоги и прочие.

В числе причин неуспеха православного миссионерства среди калмыков назовем также недостаточное финансирование право-славных миссий и отсутствие системности в действиях властей по христианизации. Государственная власть, хотя и поддерживала по-литику христианизации, но необходимых денег на ее проведение не выделяло, основную часть материальных средств на поддержку миссии РПЦ должна была изыскивать из своих источников. Отме-тим также то, что ни у светских, ни у духовных властей не было ни

18 19

продуманного плана, ни отработанной системы по проведению по-литики христианизации в Калмыцкой степи.

ПримечанияNotes

1 Дорджиева Г.Ш. Буддизм и христианство в Калмыкии: Опыт анали-за религиозной политики правительства Российской империи (середина XVII – начало XX вв.). Элиста, 1995.

2 Орлова К.В. История христианизации калмыков: Середина XVII – на-чало XX в. Москва, 2006.

3 Khodarkovsky M. “Not by Word Alone”: Missionary Policies and Reli-gious Conversion in Early Modern Russia // Сomparative Studies in Society and History. 1996. Vol. 38. № 2. P. 267–293.

4 Орлова К.В. История христианизации калмыков: Середина XVII – на-чало XX в. Москва, 2006. С. 100.

5 Государственный архив Астраханской области (ГААО). Ф. 597. Оп. 1. Д. 61. Л. 12.

6 Отчет Астраханского православного епархиального миссионерского общества за 1884 г. // Астраханские епархиальные ведомости. 1885. № 7. С. 113.

7 Там же. С. 114. 8 Национальный архив Республики Калмыкия (НАРК). Ф. И-9. Оп. 5.

Д. 615. Л. 147–148.9 ГААО. Ф. 597. Оп. 1. Д. 61. Л. 13об.10 ГААО. Ф. 597. Оп. 1. Д. 213. Л. 3.11 Извлечение из путевого журнала миссионера, иеромонаха Гавриила

// Астраханские епархиальные ведомости. 1877. № 32. С. 14.12 ГААО. Ф. 597. Оп. 1. Д. 94. Л. 3.13 Там же. Л. 3об.14 Там же. Л. 4.15 Саввинский И.И. О деятельности Астраханского епархиального ко-

митета по распространению христианства среди калмыков и киргизов за все время его существования (1871 – 1909 гг.) // Астраханские епархиаль-ные ведомости. 1910. № 19. С. 696.

16 Отчет Астраханского православного епархиального миссионерского общества за 1885 год. Астрахань, 1886. С. 3.



19 Белоусов С.С. Поселение начиналось с церкви: Село Воробьевка (Бислюрта), 1877 – 1917. Москва, 1998. С. 19.

20 Саввинский И.И. О деятельности Астраханского епархиального ко-

митета по распространению христианства среди калмыков и киргизов за все время его существования (1871 – 1909 гг.) // Астраханские епархиаль-ные ведомости. 1910. № 20. С. 724.

21 Мефодий (Львовский Н.В.) Князе-Михайловский миссионерский стан Ставропольской епархии. Казань, 1906. С. 4.

22 Дуброва Я.П. Быт калмыков Ставропольской губернии. Элиста, 1998. С. 35.

23 Там же. С. 38.24 НАРК. Ф. И-21. Оп. 1. Д. 186. Л. 204.25 Дуброва Я.П. Указ. соч. С. 38.26 Саввинский И.И. О деятельности Астраханского епархиального ко-

митета по распространению христианства среди калмыков и киргизов за все время его существования (1871 – 1909 гг.) // Астраханские епархиаль-ные ведомости. 1910. № 19. С. 682, 691; № 20. С. 724.

27 НАРК. Ф. И-21. Оп. 1. Д. 314. Л. 24.28 НАРК. Ф. И-9. Оп. 4. Д. 1771. Л. 9829 Иринарх. Несколько слов о рациональной постановке инородческой

миссии среди калмыков-ламаитов Астраханской губернии // Астраханские епархиальные ведомости. 1915. № 35-36. С. 809.

30 НАРК. Ф. И-21. Оп. 1. Д. 282. Л. 196.31 Иринарх. Несколько слов о рациональной постановке инородческой

миссии среди калмыков-ламаитов Астраханской губернии // Астраханские епархиальные ведомости. 1915. № 35-36. С. 809.

32 Отчет о деятельности Астраханского епархиального комитета Пра-вославного миссионерского комитета за 1914 год. Астрахань, 1915. С. 9.

33 Иринарх. Несколько слов о рациональной постановке инородческой миссии среди калмыков-ламаитов Астраханской губернии // Астраханские епархиальные ведомости. 1915. № 35-36. С. 810.

Автор, аннотация, ключевые слова

Белоусов Сергей Степанович – канд. ист. наук, доцент, старший на-учный сотрудник, Калмыцкий научный центр, Российская академия наук (Элиста)

[email protected]

В статье на основе впервые использованных архивных документов показана роль русских переселенцев на калмыцкие земли в христиани-зации калмыков. Русская православная церковь стремилась использовать русских переселенцев в своей миссионерской деятельности в Калмыцкой степи. Со своей стороны, российское правительство поддерживало дея-тельность Русской православной церкви по христианизации нерусских народов, поскольку она соответствовала государственному курсу на инте-грацию народов России в русское социокультурное пространство. Одна-ко в Калмыкии эта политика вошла в противоречие с законодательством, которое запрещало поселение на калмыцких землях лиц некалмыцкого

20 21

происхождения. Следуя закону, светские власти запрещали русским се-литься в миссионерских станах, а тех, кто там уже поселился, стремились заставить выселиться за пределы калмыцких земель. Эффективность этих действий во многом зависела от личностных качеств руководителей гу-бернской и калмыцкой администрации, и в первую очередь, от степени их религиозности. В большинстве случаев в губернском аппарате работали чиновники, равнодушные к православному миссионерству, которые в сво-ей деятельности старались не выходить за рамки своих прямых служеб-ных обязанностей.

Руководство Русской православной церкви, наоборот, как могло, под-держивало русских переселенцев, рассчитывая с их помощью решить многие задачи православного миссионерства в Калмыцкой степи. Однако в начале 1910-х гг. отношение Русской православной церкви к русским переселенцам изменилось в худшую сторону. Причина состояла в том, что рост численности русского населения в миссионерских станах привел к уходу оттуда крещенных калмыков.

Главная причина неудачи поселения крещеных калмыков в миссио-нерских станах и вообще христианизации калмыков заключалась в том, что светским и церковным властям не удалось создать в глазах калмыков привлекательный образ жизни в этих станах. Принятием христианства и переходом на оседлый образ жизни калмыки надеялись поправить свое материальное положение и зажить более обеспеченной жизнью, чем их сородичи-кочевники, однако эти ожидания не оправдались.

Калмыкия, калмыки, Русская православная церковь, христианизация, православное миссионерство, переселенец, переселенческая политика, Астраханская губерния, Ставропольская губерния.

References(Articles from Scientific Journals)

1. Khodarkovsky, M. “Not by Word Alone”: Missionary Policies and Reli-gious Conversion in Early Modern Russia. Сomparative Studies in Society and History, 1996, vol. 38, no. 2, pp. 267–293. (In English).

(Monographs)

2. Belousov, S.S. Poselenie nachinalos s tserkvi: Selo Vorobyevka (Bisly-urta), 1877 – 1917 [The Settlement Began with the Church: The Village of Vo-robyovka (Bislyurt), 1877 – 1917.]. Moscow, 1998, 78 p. (In Russian).

3. Dordzhiyeva, G.Sh. Buddizm i khristianstvo v Kalmykii: Opyt analiza religioznoy politiki pravitelstva Rossiyskoy imperii (seredina XVII – nachalo XX vv.) [Buddhism and Christianity in Kalmykia: The Experience of Analyzing the Religious Policy of the Government of the Russian Empire (mid-17th – early 20th Centuries).]. Elista, 1995, 126 p. (In Russian).

4. Orlova, K.V. Istoriya khristianizatsii kalmykov: Seredina XVII – nachalo

XX v. [The History of the Christianization of the Kalmyks: The Middle of 17th – beginning of 20th Centuries.]. Moscow, 2006, 207 p. (In Russian).

Author, Abstract, Key words

Sergey S. Belousov – Candidate of History, Senior Lecturer, Senior Re-searcher, Kalmyk Scientific Center, Russian Academy of Sciences (Elista, Re-public of Kalmykia, Russia)

[email protected]

The article based on new archival documents shows the role which Russian migrants in the Kalmyk lands played for the Christianization of the Kalmyks. The Russian Orthodox Church tried to use Russian migrants in its missionary work in the Kalmyk steppe. In its turn, the Russian government supported the efforts of the Russian Orthodox Church aimed at Christianizing non-Russian peoples as that was in line with the course pursued by the Russian state to integrate the peoples of Russia into Russia’s social and cultural space. How-ever, this policy contradicted to the Kalmyk legislation that prohibited people of non-Kalmyk origin to settle on Kalmyk lands. Following this law, the secular authorities did not allow the Russians to settle in missionary settlements and made those already residing there leave Kalmykia. The effectiveness of those acts depended on the personal qualities of the provincial and Kalmyk admin-istration, primarily, on the degree of their religiosity. In most cases the provin-cial bureaucrats were indifferent to Orthodox missionary work choosing to stay within their immediate professional duties.

The leadership of the Russian Orthodox Church, on the contrary, did their best to support Russian migrants hoping that the latter would help it resolve nu-merous issues in its Orthodox missionary work in the Kalmyk steppe. However, in the early 1910s the attitude of the Russian Orthodox Church to the Russian immigration took a negative turn after the Christened Kalmyks had to leave the missionary settlements as the Russian population there kept on growing.

The main reason why the missionary settlements with Christened Kalmyks and the Christening of the Kalmyks, in general, were a failure was that both secular and church authorities did not succeed in making the life-style image at the missionary settlements attractive for the Kalmyks. By converting to Chris-tianity and settling down, the Kalmyks sought to improve their economic po-sition and live a better life compared to their nomad counterparts, but their expectations were not met.

Kalmykia, Kalmyks, Russian Orthodox Church, Christianization, Orthodox missionary work, migrant, resettlement policy, Astrakhan province, Stavropol province.

22 23

М.В. Каиль

ПОСЛЕВОЕННОЕ ПРАВОСЛАВИЕ: ЕПИСКОПАТ, ДУХОВЕНСТВО И ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ

ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ В СССР (1943 – 1953 годы)*

M.V. Kail

Post-war Orthodoxy: Episcopate, Clergy, and State Regulation of Church Life in the USSR (1943 – 1953)

В историографии известно, какие глубокие изменения в государ-ственной вероисповедной политике Советского государства повлек-ли события 1943 г., а именно встреча И.В. Сталина с архиереями, созыв Архиерейского собора с избранием патриарха и легализацией определенных церковно-управленческих институтов и практик1.

При этом секулярное государство, ранее действовавшее декре-тивно, меняя курс вероисповедной политики в 1943–1945 гг., соз-дает соответствующие в бюрократической практике институты реализации государственной вероисповедной политики, а именно Совет по делам Русской православной церкви, действовавший в 1943–1965 гг. Структура Совета в первые годы постепенно расши-рялась, с пяти членов и 10-12 сотрудниками в 1943 г. до 43 сотруд-ников в 1947 г.2 Эта тенденция свидетельствовала как о расширении объема подведомственных Совету дел, так и, косвенно, о признании государственным аппаратом необходимости расширения своего ад-министративного присутствия в церковной сфере.

Совет привлекал внештатных экспертов, но, главное, сформи-ровал сеть своих чиновников-представителей – уполномоченных Совета на уровне краев, областей и республик. Сегодня существует яркий кинематографический образ взаимоотношений местного пра-вославного сообщества и уполномоченного Совета – фильм «Чудо» (реж. А. Прошкин), позволяющий представить условия и практику работы уполномоченных.

К 1946 г. уполномоченные были назначены уже повсеместно, но зачастую, будучи назначенцами областных исполкомов, они были далеки от религиозной проблематики. Часто на эту работу «ссыла-ли» проштрафившихся на более ответственном участке «социали-стического фронта» чиновников, нередко назначались люди, не спо-собные к тяжелой исполкомовской работе, о чем свидетельствовал сам председатель Совета Г. Карпов. В результате центральному ап-

* Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда «Инсти-туты православия и православное общество в новейшей истории России 1914 – 1964 гг.: церковная традиция и идентичность в эпоху модернизации» (проект № 19-78-00120).

парату приходилось постоянно инспектировать региональных упол-номоченных и разбирать сложные случаи непосредственно, прово-дить методические и обучающие мероприятия.

Но если коллективный портрет региональных уполномоченных в общих чертах написан в современной историографии3, то церковная иерархия эпохи остается слабо исследованным поколением в цер-ковной жизни, в истории иерархии. Связано это как с децентрали-зацией и фрагментарностью архивных сведений (церковные архивы недоступны, персональные дела в государственных – находятся на особом режиме хранения), так и с рядом вопросов этического свой-ства. Известно, что легализация (обеспечение возможности закон-ного церковно-иерархического управления) имела для церкви свою цену: государство отныне непосредственно влияло на кадровую по-литику патриархии и епархиальных епископов, причем нередко не по линии Совета по делам РПЦ, а в силу установок МГБ, МИДа и других влиятельных политико-административных и силовых струк-тур.

* * *

Положение церковно-административных структур к 1943 г. было сложным, с 1935 г. не действовал Синод, и именно вопрос о выс-шей церковной власти был поставлен местоблюстителем патриар-шего престола митрополитом Сергием (Старогорским) на встрече со Сталиным 4 сентября 1943 г. На свободе и не на оккупирован-ных территориях находилось всего 19 архиереев, которые и приняли участие в соборе и избрании патриарха. Это положение дел опреде-лило необходимость инфраструктурной и кадровой реконструкции РПЦ. Потребность в этом была огромной: только за первый месяц работы Совета по делам РПЦ поступило 517 заявлений по вопросу открытия церквей из 39 регионов. В первой половине 1944 г. таких ходатайств поступило 3 0454.

Основной для военного времени 1943–1945 гг. была проблема ос-вобожденных от оккупации территорий, в том числе областей Цен-тральной России. Известно, что оккупационные власти проводили довольно тонкую вероисповедную политику: в стремлении снискать лояльность верующего населения и разобщить его с «властью сове-тов» повсеместно открывались приходы, оккупанты не препятство-вали возрождению православия «снизу». Таким образом, после ос-вобождения возникала проблема действующих в оккупации храмов и определение их юридического статуса. В большинстве случаев там, где приходы были сформированы и приходская жизнь разви-валась еще в оккупационное время, приходы побуждали к регистра-ции в соответствии с советским законодательством (преемственно-сти в делопроизводстве с оккупационными бургомистрами не было, их документы изымались органами МГБ), в иных случаях активные

24 25

члены приходов и организаторы общин попадали под следствие как пособники оккупантов (тогда приходы могли быть рассеяны). Имел место и «уход с немцами» отдельных представителей духовенства, и в этом случае оставшаяся без попечения община могла ходатайство-вать перед советскими властями об открытии прихода и назначении священника.

Во всех случаях основной заботой церковного центра и светской власти в 1943–1945 гг. стала кадровая проблема – назначение на но-вооткрытые приходы священников, коих практически не осталось. С той же остротой стояла и проблема администрирования диоце-зов: недостаток в епископах был еще более острым. В результате последние военные годы стали временем реконструкции церковной инфраструктуры, массовых священнических и епископских хирото-ний. Очевидно, назначения были спешными, а назначаемые нередко не вполне соответствовали традиционным не только для имперской России, но и для первых советских десятилетий критериям (опыт-ное монашество, высшее богословское образование, долгое вдов-ство для авторитетного протоиерея).

Так, решение Синода о замещении Смоленской кафедры (Смо-ленск был освобожден от оккупации 25 сентября 1943 г., а область – в течение октября) состоялось 16 ноября 1944 г. со следующей формулировкой: «Кандидатом на эту епископскую кафедру мог бы быть настоятель Георгиевской церкви села Матвеева Спировского района Калининской обл. Претендент Смирнов Александр Викто-рович 1883 года рождения, окончивший С.-Петербургскую духов-ную семинарию, вдовый с 1939 года. Протоиерею Смирнову А.В., по пострижении в монашество, быть епископом Смоленским и До-рогобужским с тем, чтобы наречение и хиротония были совершены в Москве по указанию Патриаршего Местоблюстителя»5. В данном случае необходимые критерии (вдовство) соблюдались, да и хирото-нисанный был опытным священником, хотя и не без белых пятен в биографии.

В собственноручно заполненной анкете епископ Сергий писал о том, что священствовал с 1914 г. последовательно на двух приходах, но в 1939 г. «вышел в заштат, при наступлении немцев эвакуировал-ся в Иркутск, где работал в научной библиотеке, 1944 г. был священ-ником в селе Матвееве Спировского р-на Калининской обл.»6.

В автобиографии епископ раскрывает некоторые детали своей биографии. Становится понятно, что родился он в семье дьякона церкви при Институте гражданских инженеров, однако стал к 1940-м гг. вполне советским человеком, определяя местом рождения «Ле-нинград», а адресом службы отца «Международный пр.». Окончив семинарию в 1908 г., будущий архипастырь не стал священником, но начал преподавать в церковно-приходской школе (отец умер ра-нее, и его место сын не унаследовал, что было нередко в ту пору) и лишь в 1910 г. был назначен священником в Лужский уезд. Болез-

ненную историю 1939 г. он описал так: «Ушел в заштат и находился на иждивении детей, проживавших в Малой Вишере под Ленингра-дом… В 1939 году я овдовел, в семействе имел 3-х детей, двух до-черей и сына. Старшая дочь Нина Александровна Данилович с сы-ном будучи одинокой в настоящее время проживает со мной, а сын Викторин, по окончании средней полной школы и поступлении в Ленинградский строительный институт в 1939 году был призван на действительную военную службу и в начале Отечественной войны пошел защищать свою Родину»7.

Та же автобиография раскрывает и специфику церковного управ-ления послевоенной Смоленщины: «В 1944 году возвратился из эва-куации и был назначен Архиепископом Калининским и Смоленским Василием священником в село Матвеево Спировского района Ка-лининской обл. В этом же году был вызван в Московскую Патри-архию и указом Священного Синода при Московском Патриархе от 23 ноября 1944 года за № 1974 был назначен на кафедру Епископа Смоленского и Дорогобужского»8.

Из биографических документов преосвященного Сергия стано-вится известно, что немногие из действовавших в 1943–1944 гг. ар-хиереев совмещали управление несколькими историческими кафе-драми. Так, упомянутый Сергием архиепископ Василий (Ратмиров) возглавлял одновременно Калининскую (исторически – Тверскую) и Смоленскую епископские кафедры. История с хиротонией Сер-гия обнаруживает и механизм рекомендации, с которой выступали действующие архиереи в отношении известных им клириков, чье положение не препятствовало епископской хиротонии. При этом ре-комендация архиепископа Василия свидетельствовала далеко не о высоких нравственных качествах кандидата. Ведь сей архиерей без духовного образования (бездоказательно писавший об окончании Киевской академии) почти два десятилетия проведший в обновлен-честве (то возлагая, то низлагая с себя сан), в июле 1941 г. принес-ший покаяние и получивший назначение на Калининскую кафедру, в годы войны помогал советской разведке на оккупированной терри-тории и тем снискал поддержку властей. Передав в 1944 г. Смолен-скую кафедру рекомендованному им Сергию, он возглавил9 церковь Белоруссии, завершив церковную карьеру в 1947 г. скандалом на по-чве кражи средств.

* * *

Каково же было положение типичной центрально-российской епархии в послевоенные период? С какими проблемами сталкива-лось священноначалие? Какие вопросы стояли перед церковным обществом той поры?

Нельзя не отметить, что общество, особенно на только что осво-божденных территориях, к коим относилась и Смоленская область,

26 27

испытывало массу социально-бытовых проблем. Так, в частности, жилищное положение послевоенных смолян описывает тот факт, что в первые годы после оккупации и по завершении войны неко-торые смоляне жили под сводами Смоленской крепостной стены, которая и сама находилась в плачевном состоянии. В таких экономи-чески ослабленных регионах вопросы администрирования церков-ной жизни в восприятии исполкома не могли быть осмыслены как значимые и существенные. Вероятно, в силу этого обстоятельства Смоленская область не была в числе первых, назначивших регио-нального уполномоченного Совета по делам РПЦ, а первые система-тические отчеты чиновника начинают поступать в Москву только в 1945 г. и вызывают почти постоянную критику (порой переходящую в трудно скрываемое даже в официальной переписке раздражение). Да и на пост уполномоченного в регионе был назначен Н. Митин, переведенный на «религиозный участок» с сельского хозяйства, при этом чиновник имел замечание по службе. Стиль и лексика его от-четов и оперативного делопроизводства свидетельствует о том, что смыслы религиозной жизни, административное устройство церкви и ее корпоративные правила были известны и понятны администра-тору не вполне.

При этом недостаточно опытный чиновник не спешил посыпать голову пеплом и нередко вступал в полемику с центральным аппа-ратом Совета по делам РПЦ, который стремился дисциплинировать Митина: «Совет считает необходимым еще раз обратить Ваше вни-мание на отмеченные ранее недостатки, состоящие в том, что у Вас имеет место в некоторых случаях формальный подход к проверке и рассмотрению заявлений верующих. Так, например, касаясь рассмо-трения ходатайства об открытии церкви в селе Соколино, Вы ссы-лаетесь на решение об отклонении этого ходатайства, которое было три года тому назад. В этом-то и состоит формальный подход к во-просу, т.к. верующие продолжают настаивать на своем ходатайстве, а за 2-3 года обстановка могла значительно измениться, и вынесен-ные решения, возможно, следует пересмотреть»10.

Совет отмечал управленческие слабости, стремление избежать ответственности и со стороны епископа Сергия, требуя в этой свя-зи решительности от своего представителя: «Совет обращает Ваше внимание на тот факт, что в отдельных случаях мотивировка епи-скопа Сергия об отклонении ходатайства верующих не является самостоятельной и ответственной. Так, например, по ходатайству верующих гор. Велиж он пишет: “По содержанию отношения Ваше-го… судя по переписке … учитывая малочисленность верующих в г. Велиж…” Подобная мотивировка не выражает собственно мнения епископа, а является ссылкой на Вас. Так и выходит, что в отдель-ных случаях Вы ссылаетесь на епископа, а епископ ссылается на Вас. Между тем верующие остаются неудовлетворенными и могут распространять нездоровые разговоры»11.

Член Совета Иванов заключал: «Сведение о движении хода-тайств об открытии церквей за все время Вашей работы показывает, что из 42 церквей, об открытии которых ходатайствовали верующие, разрешено открыть только одну церковь. Епископом отклонены хо-датайства по 13 церквам, а остальные ходатайства были отклонены Облисполкомом и Вами». И затем ставил конкретную задачу повы-сить ответственность за принимаемые представителем Совета ре-шения12.

При этом к началу 1947 г. на Смоленщине действовало 69 при-ходов. Служили епископ, 58 священников, 8 диаконов и 58 псалом-щиков13. Как видим, в эту пору расширения административного кон-троля в каждом приходе существовал «штатный» псаломщик, его связь с литургической жизнью храма фиксировалась, очевидно, с целью контроля за любой формой участия верующих в богослуже-ниях. Примечательно и разделение священнослужителей на «указ-ных» и служащих «по найму»14.

Сами отчеты уполномоченного обнаруживают нездоровую об-становку среди духовенства епархии, высокую динамику штатов священства в связи с несоответствиями по службе. За один только квартал 1947 г. «выбыло и снято с регистрации» 6 священников, из которых 1 отправился на обучение в Москву (богословские курсы), 1 ушел за штат по болезни и 1 умер, еще 1 ушел за штат по возрасту, а 2 священника были «уволены епископом» «за пьянство и бытовое разложение». При этом пополнился клир лишь двумя священниками через рукоположение дьякона и псаломщика, четверо священников прибыли из других регионов страны.

Вероятно, сам того не понимая, уполномоченный взял на воо-ружение принцип «разделяй и властвуй»: так, уволенным за нека-ноничное поведение священникам он рекомендовал жаловаться на епископа в патриархию. Нередко и сами члены причта, и верующие не вспоминали о христианских заветах и добродетелях: староста когда-то единственного открытого (и потому, очевидно, наиболее обеспеченного) храма Смоленска – Окопной церкви – жаловался «на незаконные действия епископа», «выразившиеся в содержании за счет церкви больного священника бывш. в этой церкви Зверева Б.Б.» – уполномоченный и тут рекомендовал обращаться (понимай: жаловаться) в патриархию15. Председатель ревизионной комиссии Ольшанской церкви Смоленского района жаловался на то, что свя-щенник потратил 2 000 руб. на встречу епископа (по традиции, в случае епископского богослужения храм украшался, на приходе на-крывался стол, нередко епископу подносили какой-то подарок). Как видим, дух доносительства, жалоб распространился и на православ-ные общины, представители которых вполне освоили приемы раз-бирательства «по-советски», вошедшие в обиход в 1930-е гг.16

Не могут не обратить на себя внимание и отношения между упол-номоченным и епископом. Уполномоченный явно не питал уваже-

28 29

ния к главе епархии, позволяя себе в его отношении и иронические уколы, и надменность. Епископ же испытывал такую неуверенность и опасливость, что без всяких требований уполномоченного переда-вал ему все материалы епархиального делопроизводства (протоколы совещаний и собраний, тексты посланий и проповедей), благодаря чему ныне они оказались в распоряжении исследователей. Митин так охарактеризовал епископа: «Управляющий епархией мало ин-тересуется церковной жизнью своей епархии, церквей не посещает вследствие слабого здоровья, однако там, где хорошо встречают, – он, несмотря на слабое свое здоровье, делает выезды и на довольно приличные расстояния…» Примечательно и указание на отношение к архиерею ближайших его помощников: «Выражает недовольство его личный секретарь протоиерей Поликарпов Валентин, обвиняя епископа в бездеятельности и алчности, называя его ограниченным человеком»17.

Епископ Сергий был столь не уверен в дозволенном формате об-щения со своей паствой, что пасхальное послание 1946 г. ограничил пятью строками общих поздравительных возгласов. При этом он составлял относительно пространные обращения к благочинным, священству и пастве в отношении патриотической работы (в пери-од завершения войны) и подробно обосновывал экстраординарные общепархиальные сборы, например, на восстановление зданий со-борного двора Смоленска.

К 1949 г. отношение к правящему архиерею даже такого далеко-го от церковного контекста уполномоченного, как Н. Митин, эволю-ционировало до полного неуважения и презрения: «Смирнов весьма ограничен, как епископ и как человек абсолютно не пользуется ав-торитетом среди духовенства и мирян. В разрешении и постановке вопросов безинициативен, непоследователен. Часто поставленные им вопросы, тут же, в силу их несерьезности, снимаются обратно. Например, Смирновым неоднократно ставились вопросы передо мной об организации курсов по переподготовке служителей культа. Однако на мой вопрос – какие у вас имеются для этого возможности, – он отвечал – я еще этого вопроса не продумал, – и через два-три дня снимал этот вопрос обратно и так повторялось несколько раз. В высшей степени, до мелочей, алчен (доходит дело до того, что сам торгует свечами из склада собора)»18.

Наконец, уполномоченный упоминает (в ряде синхронных ис-точников епархиального происхождения сведение подтверждалось): «имеются сведения, что Смирнов наркотик, странность его поведе-ния подтверждает вышесказанное». Епископ-морфинист с парали-зованной волей – шокирующая характеристика послевоенной цер-ковно-управленческой сферы.

При этом «слабый» и немало критикуемый архиерей пробыл на Смоленской кафедре до апреля 1955 г., провел на покое два послед-них года своей жизни. При нем развивалось и привычное для иерар-

хической среды кумовство (зачастую пресекаемое советскими кор-поративными влияниями). Так, в 1953 г. епископ без особого сопро-тивления уполномоченного и исполкома провел назначение своего родного брата священником в Смоленский кафедральный собор19. В попытке создания лояльной среды епископ предпринимал и по-пытки смены своего окружения: в том же 1953 г. он назначил осво-божденного из заключения В. Поликарпова (и это назначение свиде-тельствует об определенной свободе кадровой политики епископа).

Не был смоленский архиерей ограничен и в праве выезда. Так, в отчете уполномоченного за первый квартал 1953 г. есть упоминание о визите епископа в Ригу, где он обращался к латвийскому архиерею с просьбой помочь вверенной епархии священническими кадрами. В комплексе документов (ГА РФ. Ф. 5446), содержащем данные о всех официальных делегациях РПЦ, сведений о поездке Сергия в Ригу нет, что позволяет полагать, что такой визит мог быть частным либо паломническо-туристическим20.

В начале 1950-х гг. в Смоленской области сменился уполномо-ченный совета: им стал Г. Галинский, показавший себя более дея-тельным и корректным чиновником. В своей работе он действовал прагматично, безэмоционально, по всем сложным и спорным вопро-сам консультировался с сотрудниками МГБ. Только по рекоменда-ции органов госбезопасности он позволял себе «не рекомендовать» назначение того или иного священника, но у каждого из таких на-значений, как правило, была своя внутрицерковная подоплека, не-редко вскрывающая внутренние конфликты и противоречия.

При уполномоченном Галинском епископ Сергий предстает уже не столь беспомощным и бездеятельным: он совершает поездки, ре-крутирует священников, полагаясь при этом исключительно на их уровень образования и опыт. Однако попытка епископа перевести в Смоленск образованного священника из Пинской области обер-нулась конфликтом с соборным настоятелем, который обратился к уполномоченному с заявлением о «недовольстве действиями епи-скопа, который особенно в последнее время стал тянуть с запада священников» и он «этим западникам, воспитанникам пильсудской Польши не доверяет», клоня к тому, что кандидат-де явный шпион и о поведении епископа стоит задуматься в данном контексте21. В результате переговоров епископ пошел на попятную, но свою идею об обновлении соборного клира и смене епархиального секретаря не оставил, реализовав ее с новым кандидатом буквально через два месяца.

Галинский вникал в положение дел в районных городах, каждый квартал старался посетить один из райцентров, встречался и бесе-довал с духовенством, собирал сведения о нем во время поездок. При этом и визиты свои обставлял не как инспекции, но как деловые поездки с целью деловой помощи, а районное священство и не стес-нялось обращаться к уполномоченному, в том числе и за решением

30 31

своих социальных проблем (назначением пенсий, восстановлении на работе членов семьи и т.п.). Даже в начале 1950-х гг. некоторые приходские советы-«двадцатки» проявляли волю, жаловались на ар-хиерея и настоятеля, требовали смены старост (эта позиция контро-лировалась исполнительными органами и МГБ в силу влияния на хозяйственные дела, на экономику прихода).

Некоторые священники возвращались в те годы на службу из мест заключения. При этом большинство из них были осуждены во второй половине 1940-х гг. не за антигосударственную деятель-ность, а за «деятельность в период оккупации». Такие священни-ки чувствовали свою уязвимость и нередко шли на причудливый штурм уполномоченного. Так, побывав зимой 1953 г. в Рославле, уполномоченный Галинский возмущался попыткой одного из мест-ный священников вручить ему взятку22.

В начале 1950-х гг. в целом по-деловому с участием уполномо-ченного вне политико-идеологического контекста решались хозяй-ственные и даже инфраструктурные вопросы епархии. Так, епископ Сергий инициировал строительство 8-квартирного жилого дома для клира кафедрального собора. Получил содействие городского Со-вета, согласившегося на выделение участка земли, и одобрение па-триархии. Ныне такая амбициозная просьба не вызвала бы такого раздражения, которое вызвала в 1947 г. инициатива приобретения автомобиля для епископа и епархиального управления. Уполномо-ченный отмечал: «Считаю, что произвести постройку жилого дома вполне целесообразно, это с одной стороны увеличит жилой фонд, в котором город очень нуждается и, с другой стороны, служители культа не будут связаны с частным жильем»23.

При этом и контроль за деятельностью епархиального управле-ния и его управлением приходами был принципиальным и жестким. В случае, когда уполномоченный узнавал о практике единолично-го смещения священником хотя бы одного из членов «двадцатки», особенно таких «облеченных властью», как казначей или староста (с ними у священников и были связаны основные конфликты и не-допонимания), он добивался от епископа «снятия с работы» такого священника. Уполномоченный вникал в налоговые недоимки при-ходов (и через епископа требовал срочного погашения долгов перед финорганами), проверял инвентарные книги, вполне ответственно рассматривая церковное имущество в качестве социалистическо-го и пресекая любые попытки его несанкционированной передачи, сокрытия и т.п. С той же ответственностью пресекались попытки злоупотребления или хищения церковных денег (вплоть до возбуж-дения уголовных дел). Из типичных адаптационных приемов цер-ковной администрации уполномоченным отмечался такой: «Свечи покупаются не в епархиальном управлении, а в магазинах по деше-вым государственным ценам, которых не приходуют и продают их в церкви по весьма высоким ценам, а вырученные суммы присваива-

ют себе»24. Уполномоченный отмечал и напряжения по хозяйствен-ным вопросам внутри церковной среды. Так, епархиальное управ-ление проводило ревизии с целью взыскания недоимок по взносам в епархиальный совет.

Но и при повышении административной дисциплины в начале 1950-х гг., судя по некоторым оговоркам уполномоченного, стано-вится ясно отношение обкома КПСС и облисполкома к церковной проблематике: весной 1953 г. обком КПСС направил уполномочен-ного «в командировку по весеннему севу», в результате чего его ос-новная работа была фактически приостановлена.

* * *

Епархиальные реалии второй половины 1940-х – начала 1950-х гг. с убедительностью демонстрируют массу противоречий и де-структивных для развития собственно религиозной жизни и церков-ных институтов процессов и явлений.

Институционально возрожденная в 1943 г. церковная организа-ция сразу оказалась под жестким, хотя на местном уровне нередко и не вполне компетентным, контролем. Зависимость епископата и священства, их заискивание перед уполномоченными Совета по де-лам РПЦ и даже членами «двадцаток» (от позиции которых нередко зависела сама возможность службы священника) серьезно повлияли на атмосферу, моральный климат в православном сообществе эпохи.

Произошел очевидный поколенческий слом, когда к епархиаль-ному управлению и на священнические места пришли люди не всег-да безупречных личных качеств и даже ясной веры (нужно принять во внимание расхожие представления о том, что священник живет сыто, а дефицит священнических кадров, неполновластие и несво-бода епископов не позволяли принимать на места действительно подготовленных кандидатов).

Резко упал уровень религиозного образования, что проявлялось на всех уровнях и во всех практиках церковной жизни, от текстов посланий архиереев и проповедей приходских священников до уровня проблем, их волновавших и возглашаемых ими перед цер-ковным обществом.

Разумеется, в церкви изучаемой поры были и высокообразо-ванные архипастыри и пастыри. Они-то и были рекрутированы на выполнение главной публичной миссии церкви послевоенного пе-риода – внешнеполитической25. Но облик и настроения в церкви определяли все же епархиальные реалии.


1 Васильева О.Ю. Русская православная церковь в политике Советско-

32 33

го государства в 1943 – 1948 гг. Москва, 2001; Шкаровский М.В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церков-ные отношения в СССР в 1939 – 1964 годах). Москва, 2005.

2 Онищенко А.Б. О роли и значении Совета по делам Русской Право-славной Церкви в 1943 – 1953 годах // Церковь и время. 2011. № 2(55). C. 133–156.

3 Гераськин Ю.В. Уполномоченный Совета по делам Русской право-славной церкви: Исторический портрет // Вестник Московского государ-ственного областного университета. Серия: История и политические на-уки. 2008. № 3. С. 48–53; Гераськин Ю.В. Возникновение и становление института уполномоченного Совета по делам Русской православной церк-ви при Совете Министров СССР // Известия Алтайского государственного университета. 2008. № 4-4(60). С. 45–51.

4 Одинцов М.И. Русская православная церковь накануне и в эпоху ста-линского социализма: 1917 – 1953 гг. Москва, 2014. С. 308, 311.

5 Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 6991. Оп. 7. Д. 108. Л. 6.

6 Там же. Л. 3об.7 Там же. Л. 5об.8 Там же. Л. 5.9 Василий (Ратмиров) // Православная энциклопедия. Т. VII. Москва,

2004. С. 93, 94.10 ГА РФ. Ф. 6991. Оп. 1. Д. 204. Л. 2.11 Там же. Л. 3об.12 Там же. Л. 3.13 Там же. Л. 8.14 Там же. Л. 5.15 Там же. Л. 7.16 Общество и власть: 1930-е годы: Повествование в документах. Мо-

сква, 1998; Крестьянский мир в эпоху Большого террора: Письма смолен-ских крестьян в редакцию «Крестьянской газеты», 1917 – 1939 гг. Смо-ленск, 2018.

17 ГА РФ. Ф. 6991. Оп. 1. Д. 204. Л. 9, 10.18 ГА РФ. Ф. 6991. Оп. 7. Д. 108. Л. 7.19 ГА РФ. Ф. 6991. Оп. 1. Д. 1046. Л. 19.20 Там же. Л. 2.21 Там же. Л. 3.22 Там же. Л. 9.23 Там же. Л. 20.24 Там же. Л. 17.25 Якунин В.Н. Внешние связи Московской Патриархии и расшире-

ние ее юрисдикции в годы Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. Самара, 2001; Каиль М.В. «Православный фактор» в советской диплома-тии: Международные коммуникации Московского Патриархата середины 1940-х гг. // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2017. Т. 35. № 1. С. 19–40.


Каиль Максим Владимирович – канд. ист. наук, доцент, Смоленский государственный университет (Смоленск)

[email protected]

В статье комплексно рассматривается вопрос о епархиальном управле-нии и организации приходской жизни в центральной России после осво-бождения от немецкой оккупации в 1943 г. В качестве ключевого фактора влияния на деятельность институтов церковного управления и течение религиозной жизни рассматривается радикальное изменение вектора го-сударственной политики в отношении православия. Это изменение про-изошло в 1943 г. после встречи И.В. Сталина с иерархами Русской право-славной церкви, проведения архиерейского собора с избранием патриарха и последовавшей легализацией органов общецерковного управления.

За этим событием последовала, по сути, реконструкция церковных институтов как общецерковного, так и епархиального уровня, проявив-шаяся в восстановлении органов епархиального управления, назначении на места правящих архиереев и приходского духовенства. При этом по-слеоккупационные реалии характеризовались «зачисткой» священства, сотрудничавшего с германскими властями, что определило приход в цер-ковное управление новых кадров. Этот процесс приобрел масштаб смены поколений. При этом новая генерация священноначалия разительно отли-чалась от довоенной иерархии и священства по своему церковному опыту, образованию и мировоззрению, что прослеживается по биографическим данным епископата и священства 1943–1953 г. Епархиальное управление с 1943 г. было поставлено под непосредственный административный кон-троль института уполномоченных Совета по делам РПЦ при Совете ми-нистров СССР. В статье рассматривается основной спектр действий, прак-тик администрирования различных вопросов церковной жизни новыми уполномоченными, стиль и характер влияния уполномоченных на течение церковной жизни, профессиональные характеристики самих уполномо-ченных. Также рассматриваются взаимоотношения внутри православного сообщества.

В целом церковная жизнь послевоенного времени характеризуется противоречивостью и рядом болезненных влияний, искажающих тради-ционные ценности христианской общины, дореволюционные практики церковного управления. Эти вторжения в церковную повседневность были продиктованы переходом церковно-управленческого звена под контроль государственных органов в обмен на легализацию церковного управления.

Великая Отечественная война, немецко-фашистская оккупация, «по-слевоенный» сталинизм, Русская православная церковь, православие, ре-лигиозная политика, церковная иерархия, епархиальное управление, епи-скоп Сергий (Смирнов).

mailto:[email protected]

34 35


1. Geraskin, Yu.V. Upolnomochennyy Soveta po delam Russkoy pravo-slavnoy tserkvi: Istoricheskiy portret [The Commissioner of the Council for the Affairs of the Russian Orthodox Church: A Historical Portrait.]. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo oblastnogo universiteta. Seriya: Istoriya i politicheskie nauki, 2008, no. 3, pp. 48–53. (In Russian).

2. Geraskin, Yu.V. Vozniknovenie i stanovlenie instituta upolnomochenno-go Soveta po delam Russkoy pravoslavnoy tserkvi pri Sovete Ministrov SSSR [The Emergence and Establishment of the Institution of the Commissioner of the Council for the Affairs of the Russian Orthodox Church of the Council of Ministers of the USSR.]. Izvestiya Altayskogo gosudarstvennogo universiteta, 2008, no. 4-4(60), pp. 45–51. (In Russian).

3. Kail, M.V. “Pravoslavnyy factor” v sovetskoy diplomatii: Mezhdunarod-nye kommunikatsii Moskovskogo Patriarkhata serediny 1940-kh gg. [The “Or-thodox Factor” in Soviet Diplomacy: The International Communications of the Moscow Patriarchate in the mid-1940s.]. Gosudarstvo, religiya, tserkov v Rossii i za rubezhom, 2017, vol. 35, no. 1, pp. 19–40. (In Russian).

4. Onishchenko, A.B. O roli i znachenii Soveta po delam Russkoy Pravo-slavnoy Tserkvi v 1943 – 1953 godakh [On the Role and Significance of the Council for the Affairs of the Russian Orthodox Church, 1943 – 1953.]. Tserkov i vremya, 2011, no. 2(55), pp. 133–156. (In Russian).

(Monographs)

5. Odintsov, M.I. Russkaya pravoslavnaya tserkov nakanune i v epokhu sta-linskogo sotsializma: 1917 – 1953 gg. [The Russian Orthodox Church before and during the Era of Stalinist Socialism, 1917 – 1953.]. Moscow, 2014, 424 p. (In Russian).

6. Shkarovskiy, M.V. Russkaya Pravoslavnaya Tserkov pri Staline i Khrush-cheve (Gosudarstvenno-tserkovnye otnosheniya v SSSR v 1939 – 1964 goda-kh) [The Russian Orthodox Church under Stalin and Khrushchev: State-Church Relations in the USSR, 1939 – 1964.]. Moscow, 2005, 425 p. (In Russian).

7. Vasilyeva, O.Yu. Russkaya pravoslavnaya tserkov v politike Sovetskogo gosudarstva v 1943 – 1948 gg. [The Russian Orthodox Church in Soviet State Policy, 1943 – 1948.]. Moscow, 2001, 214 p. (In Russian).

8. Yakunin, V.N. Vneshniye svyazi Moskovskoy Patriarkhii i rasshirenie ee yurisdiktsii v gody Velikoy Otechestvennoy voyny 1941 – 1945 gg. [The Foreign Relations of the Moscow Patriarchate and the Expansion of its Juris-diction during the Great Patriotic War, 1941 – 1945.]. Samara, 2001, 211 p. (In Russian).


Maksim V. Kail – Candidate of History, Senior Lecturer, Smolensk State University (Smolensk, Russia)

[email protected]

The article offers a complex analysis of diocesan administration and orga-

nization of parish life in central Russia after liberation from the German-fascist occupation in 1943. A radical change in the state policy in relation to the Rus-sian Orthodox Church is seen as the key factor of affecting the administration of the Church institutions and clerical life. This change took place in 1943 af-ter J. Stalin’s meeting with the hierarchs of the Russian Orthodox Church, the Bishop’s Council which elected the Patriarch and the following legalization of institutions of Church administration.

This was followed by the actual reconstruction of clerical institutions of the highest as well as diocesan level which was manifested by the restoration of the diocesan administration institutions, nominations of bishops and parish clergy. The post-occupation reality was characterized by the “clean-up” of the clergy collaborating with the German-fascist authorities, which led to the in-take of new staff. This process had a generational change character, with the new generation of top clerics widely differing from the pre-war priesthood by their religious experience, education and outlook, which was reflected in the biographical data of the bishops and priests in the period of 1943–1953. Starting from 1943 the diocesan administration was put under the administrative control of the Council for the affairs of the Russian Orthodox Church under the USSR Council of Ministers. The article examines the main spectrum of administrative activities and practices undertaken by the new commissioners in dealing with different issues of the church life, the style and character of their influence on the administration of the Church, and the commissioners’ professional qualifi-cations. The relations within the Orthodox community is also analyzed.

In general, the post-war church life is marked by controversy and some painful influence distorting the traditional values of the Orthodox community and the pre-revolutionary practices of church administration. These intrusions into the church’s everyday life were due to the state control over church admin-istration in exchange for the legalization of church administration.

Great Patriotic War, German-fascist occupation, “post-war” Stalinism, Rus-sian Orthodox Church, Orthodoxy, religious policy, Church hierarchy, diocesan administration, Bishop Sergiy (Smirnov).

36 37

Д.В. Хаминов

ПОДГОТОВКА ИСТОРИКОВ В ПЕРИОД «ПЕРЕСТРОЙКИ»: НОВАЯ «НАДСТРОЙКА» НА СТАРОМ «ФУНДАМЕНТЕ»

(НА ПРИМЕРЕ ВЫСШЕЙ ШКОЛЫ СИБИРИ)*

D.V. Khaminov

The Training of Historians in the Period of “Perestroika”: A New “Superstructure” on an Old “Foundation”(On the Example of the Higher School of Siberia)

Разносторонние реформы, проведенные во второй половине 1980-х гг. и объединенные общим понятием «перестройка», вызва-ли к жизни масштабные перемены в СССР. Уже на ранней стадии «перестройки» руководство КПСС дало старт процессу обществен-но-политической трансформации.

В советской высшей школе устаревшие формы работы должны были, по замыслу творцов «перестройки», наполняться новым со-держанием. Предполагалось, что это будет достигаться путем под-нятия качества подготовки специалистов, изменения правил приема в вузы и принципов формирования студенческого контингента, раз-вития вузовской науки, изменения принципов формирования про-фессорско-преподавательского состава и повышения его «качества». Основой для реализации практических мер по перестройке работы вузов явился ряд совместных постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР, принятых в течение марта 1987 г., и других со-путствующих им партийно-государственных решений по высшей школе. Согласно их духу и букве, системе образования требовались коренные изменения, развитие инициативы и творческого начала в образовательной деятельности.

Вузы и факультеты получали самостоятельность в организа-ции учебного процесса с учетом специфики каждого структурно-го подразделения. Перестраивался учебный процесс: сокращались аудиторные занятия (уменьшение лекционной нагрузки в пользу семинарских занятий), увеличивалась за счет высвобождающегося времени самостоятельная работа студентов под контролем препо-давателей и т.п. Вузы ориентировались на расширение связи с про-изводством (в случаях с вузами, готовивших историков, – это связь со школами). Предписывалось широко применять интерактивные методы преподавания – дискуссии, деловые игры, моделирование производственных ситуаций и другие активные методы обучения,

* Исследование проведено в рамках выполнения государственного зада-ния Минобрнауки России по теме «Интеллектуальный и ресурсный потенциал Северной Азии: исторический опыт развития и ответы на вызовы современно-сти» (2017 – 2019 гг.)» (проект № 33.1687.2017/4.6.).

развивать научно-исследовательскую работу студентов как обяза-тельный элемент подготовки будущих специалистов.

Перестройка высшей школы понималась и как ее децентрализа-ция, демократизация, а также гуманитаризация. Значительное место отводилось модернизации и совершенствованию материально-тех-нической базы, расширению финансовой и организационной само-стоятельности вузов, ослаблению политического и идеологического контроля со стороны бюрократического аппарата КПСС, введению реальной выборности руководителей всех структурных подразделе-ний.

Особое же значение «перестройка» имела для системы высше-го исторического образования и науки. Переломный характер эпо-хи придал мощный импульс самой категории «историческое» в со-ветском общественно-политическом пространстве, актуализировал (одновременно еще сильнее политизировав) проблемы подготовки историков и перспективы исторической науки как таковой в стреми-тельно меняющейся стране.

По итогам прошедшего XXVII съезда КПСС (25 февраля – 6 марта 1986 г.) и Всесоюзного совещания заведующих кафедрами общественных наук высших учебных заведений (1-3 октября 1986 г.) состоялась череда собраний первичных партийных организаций в различных коллективах страны, в том числе и в вузовской исто-рической среде1. На самом съезде последние годы руководства Л.И. Брежнева были названы «периодом застоя», однако критика «застойных явлений» не касалась пока самого Брежнева и его окру-жения. На Всесоюзном совещании был подведен итог многолетней работы советских историков, на котором выступили крупнейшие ученые страны. Было принято решение разработать и принять спе-циальное постановление ЦК КПСС по исторической науке, а также остро стоял вопрос относительно преподавания истории в школе, речь шла и о новых учебных планах2.

Помимо издававшихся нескончаемым потоком партийных и пра-вительственных директив, ведомственных нормативов и иных рас-порядительных актов, направленных на регулирование организации высшего образования и науки в целом, как и отдельных ее сегмен-тов, самими историками в эти годы велись поиски путей дальней-шего развития исторической науки, определения форм и направле-ний научно-образовательной деятельности. Дискуссии, публикации, выступления видных ученых и иных общественных деятелей также формировали повестку развития и направлений исторического зна-ния. События, происходившие в центре, находили живой отклик на местах.

В местных газетах и журналах, включая литературно-художе-ственные и публицистические, историки публиковали большое количество исследовательских и публицистических работ злобод-невного содержания. Эти газеты являлись для историков местом

38 39

«апробации» их меняющихся взглядов, полигоном отработки ново-го источникового материала. Годы «перестройки» были очень ди-намичным периодом, поэтому материалы должны были оперативно доводиться до широкой публики, до массового читателя, а академи-ческие и вузовские издания не давали такой возможности.

В годы «перестройки» определяется круг новых историографи-ческих проблем и вопросов для отечественных историков. Вместе с переосмыслением прошлого страны, в том числе с учетом работ западных историков, вместе с поиском новых форм и методов иссле-дований, новых тем и направлений, исследованием «белых пятен», появлялись и новые историографические сюжеты, связанные с про-блемами истории и перспективами развития исторического образо-вания и науки в СССР3.

* * *

К моменту начала «перестройки» исторический сегмент совет-ской высшей школы пребывал в весьма неоднозначном состоянии. Структурное расширение высшего исторического образования, про-должавшееся в период 1960-х – 1970-х гг., придавало известный ди-намизм развитию данной отрасли, обеспечивая до поры до времени как, прежде всего, ее количественный, так и по ряду внутренних на-правлений качественный рост. В то же самое время консервация об-щественно-политической атмосферы с конца 1960-х гг. вкупе с уже имевшейся идеологической заданностью основных параметров со-ветского исторического дискурса приводили ко все большим дефор-мациям в развитии системы высшего исторического образования и науки. Одной из главных проблем вузовского исторического секто-ра, важность которого вскрылась уже по ходу самой «перестройки», являлся углублявшийся разрыв между образовательно-педагогиче-ской деятельностью его кадрового состава как основной и научной как второстепенной. В объективных же условиях исчерпания по-тенциала принятой модели регионализации вузовской науки все эти факторы способствовали осознанию частью научно-педагогическо-го сообщества текущей ситуации как тупиковой, что в дальнейшем и проявилось в качестве своеобразной внутренней готовности к гря-дущим переменам.

Реакция местных научных сообществ на новшества перестроеч-ной эпохи, как правило, носила инерционный характер, не всегда поспевая за столь высокой частотой колебаний «линии партии», а потом и вовсе дезориентировавшись ввиду стремительного демон-тажа несущих конструкций, на которых зиждились как советский исторический, так и педагогический дискурсы. Непосредственно же конкретные формы восприятия новой образовательной политики (и политики вообще) и ответы региональных коллективов историков и педагогов высшей школы зависели от путей их формирования на

предыдущих этапах, особенностей эволюции научных школ, харак-тера и степени развитости внутренних горизонтальных связей, взаи-моотношений между лидерами различных направлений, сложивши-мися традициями отношений с властями.

В результате политических, социально-экономических, идеоло-гических и иных преобразований в период «перестройки», в вузах шел процесс пересмотра и фундаментальных основ высшего обра-зования, прежде всего, базовых, обществоведческих дисциплин. На примере Исторического факультета Кемеровского государственно-го университета (КемГУ) на рубеже 1980-х – 1990-х гг. видны эти сложные и противоречивые процессы пересмотра преподавания (форм, содержания, методов и т.п.) дисциплин общественно-поли-тического цикла. Сначала был разрешен вопрос с преподаванием истории КПСС, который содержательно был заменен «Политиче-ской историей СССР», а организационно сам курс был передан от общеуниверситетской кафедры политической истории (бывшая ка-федра истории КПСС) вместе с нагрузкой на Исторический факуль-тет.

Позже, на совете Исторического факультета КемГУ, состоявшем-ся в мае 1991 г., был остро поставлен вопрос о преподавании поли-тэкономии для историков. Вопрос с этой дисциплиной был связан со сложностью ее преподавания в связи с общей ситуацией кризиса (общественно-политического и экономического) в стране, особенно в сфере хозяйствования. На многих факультетах КемГУ на протяже-нии нескольких предшествующих лет шел отказ от теории политэ-кономии, поскольку в ходе этого курса занимались преимуществен-но «чисто теоретическими проблемами», без привязки к реальной практике, без соотнесения того, что происходило реально в стране, с содержанием курса. Истфак КемГУ в лице декана Ю.Л. Говорова настаивал на том, что на историческом факультете для подготовки историков должна быть именно экономическая теория, а не поли-тэкономия, что нужно «отрекаться от прежних принципов натаски-вания». По мнению историков, важно было обращать внимание на историю политэкономической мысли, расширять исследование по-литэкономической мысли и политэкономического знания. В итоге со следующего учебного года был введен курс «Основы экономи-ческой науки» и утверждена новая программа курса на совещании заведующих кафедрами и методической комиссии истфака с усиле-нием теории экономической мысли4.

В историческом сегменте образования и подготовки историков существенное место занимала содержательная перестройка учеб-ных курсов и традиционных форм и методов работы со студентами. Например, во второй половине 1980-х гг. на кафедре всеобщей исто-рии Новосибирского государственного университета (НГУ) в курсе по истории древнего Востока (М.И. Рижский) большое внимание уделялось проблемам культуры и религии, но при этом здесь уже не

40 41

ставилась проблема атеистического воспитания на первый план, в нем преподавалась история и теория религии и культуры без идео-логических окрасок и оценок. В курс по истории древней Греции и Рима (Н.К. Тимофеева) вводились существенные элементы проблем-ности и дискуссионности, появлялись краткие исторические обзоры с указанием проблематики исследований, проблемы перехода от ан-тичности к средневековью, развития феодальных отношений у на-родов Европы и т.п. В курсе по истории средних веков (Г.Г. Пиков) стали появляться сюжеты, связанные с историей средневекового го-рода. В лекциях и семинарских занятиях по истории нового времени (Л.Ф. Лисс) усиливались методы сравнительного анализа, выход на истоки многих современных явлений и представлений и т.д.5

Активно и качественно в ином русле развивались отношения вузов, прежде всего пединститутов, со школами. Видоизменилась работа в базовой школе, которая представляла собой работу со спе-циализированным классом непосредственно в вузе. В частности, к работе в нем привлекались ведущие преподаватели истфаков. Так, с октября 1988 г. на базе Исторического факультета Тюменского госу-дарственного университета (ТюмГУ) был создан «малый истфак», который объединял учеников 8-10 классов Тюмени и пригородных населенных пунктов6.

Совет Исторического факультета Новосибирского государствен-ного педагогического института (НГПИ) в октябре 1988 г. обсуждал проект концепции среднего образования по материалам «Учитель-ской газеты»7. Концепция предлагала пути выхода из потенциально-го кризиса через соединение традиции и практики 1920-х и 1980-х гг. При обсуждении стало понятным, что разговор о приоритетности образования исторического и педагогического – это старый подход. Ведь если в основе был деятельностный подход, то вопрос о при-оритетности образования отпадал сам собой. Речь шла о педагоги-ческом образовании. При том что в историческом образовании, как утверждали собравшиеся, не было идеи гуманистического, гумани-тарного образования8.

Эксперименты и новшества в области подготовки историков и организации самого исторического образования, в том числе для средней школы, нашли в НГПИ большой отклик. Новаторская идея новосибирцев заключалась в обучении студентов без учебников. Итог – написанный «как будто» студентами учебник, в котором было собрано большое количество документального материала, который может быть использован в школе. По поводу связи со школами глав-ная задача заключалась в формировании собственной педагогиче-ской позиции, что осуществлялось через педагогическую практику, поскольку «студенты должны знать, зачем они идут в школу». Ре-альные задачи определялись четко: разрушить монополию учебника (школьного, вузовского) на знания9.

В самом конце советского периода (июнь 1991 г.) на совете

Исторического факультета Барнаульского государственного педа-гогического института (БарГПИ), в период первых альтернативных выборов декана факультета, в своем предвыборном слове кандидат М.А. Демин обозначил основные проблемные точки в развитии как самого факультета, так и исторического образования и науки, которые можно назвать характерными для всего исторического об-разования советских пединститутов. В частности, при определении дальнейших перспектив развития факультета он предлагал ориен-тироваться на потребность школы и органов народного образова-ния, на соответствие имевшихся специальностей школьным курсам, на усиление методической и психолого-педагогической подготовки выпускников. Он предлагал готовить студентов не по одной, а по не-скольким специальностям, что давало бы возможность, с одной сто-роны, серьезного творческого роста факультета, а с другой стороны, позволяло бы без ущерба для преподавателей комбинировать свою деятельность в условиях постоянно менявшихся школьных учебных планов10.

В начале 1990-х гг. в рамках реформ высшей школы традицией стало проведение самоаттестаций факультетов, на основе которых, в том числе, проводилась и аттестация пединститутов в целом цен-тральными органами управления образованием. Целью аттестации пединститутов в РСФСР в тот период было установление категории и статуса вуза. Это делалось для того, чтобы один из пединститутов крупной экономической зоны (макро-региона) мог стать педагоги-ческим университетом11. Однако эта инициатива так и не получила развития в ходе распада СССР.

С началом реформирования учебно-методической и научно-ор-ганизационной работы на исторических факультетах, отделени-ях и кафедрах, разрешения ряда злободневных проблем, историки сибирских вузов принялись на волне «перестройки» искать новые подходы к организации исторического образования, новые направ-ления подготовки, вытраивать перспективы развития факультетов и кафедр, а также открывать и учреждать новые научно-образователь-ные и вспомогательные структурные подразделения.

Факультеты принялись составлять собственные программы пер-спективного развития. Интересным оказалось видение своего раз-вития Историческим факультетом Иркутского государственного университета (ИГУ). В перспективе развития факультета была по-ставлена задача выйти с предложением в Министерство высшего и среднего специального образования РСФСР и Госкомитет по на-уке и технике СССР об открытии проблемной лаборатории на базе уже существовавших трех лабораторий при кафедрах с их темати-кой. В этом же ключе предлагалось выйти на совет университета с инициативой о разделении кафедры всеобщей истории на кафедру новой и новейшей истории, кафедру археологии и древнего мира, кафедру стран зарубежной Центральной и Восточной Азии, а ка-

42 43

федру истории СССР – на кафедру досоветского периода и кафедру советского периода. У коллектива имелись план и программы ор-ганизации единой межкафедральной специализации «Историческое краеведение», которые требовали согласования с министерством. Предполагалось создание комплексной научной межфакультетской программы «Проблемы взаимодействия человека и природной сре-ды в плейстоцене», которая должна была объединить усилия Исто-рического, Биолого-почвенного, Географического, Геологического и Математического факультетов12.

Перспективы своего развития Гуманитарный факультет НГУ связывал с расширением факультетской специализации по языкам народов Сибири, а также по истории и филологии Китая и Японии. Сложные национальные отношения в стране, отсутствие специали-стов по многим сибирским языкам, возросшая потребность у ма-лочисленных народов Сибири знать свою культуру и историю, их стремление сохранить себя как этнос – все это заставляло коллек-тив факультета обратиться к проблеме подготовки специалистов со знанием местных языков. Научной опорой при решении этой про-блемы должен был стать Институт филологии Сибирского отделе-ния АН СССР. Во второй половине 1980-х гг. активизировавшие-ся научные, культурные, экономические связи с Китаем и Японией актуализировали потребность в подготовке специалистов-востоко-ведов13. НГУ до начала 1990-х гг. был практически единственным вузом из находившихся за Уралом (не считая ИГУ), взявшим на себя по своей инициативе осуществление такой подготовки.

Одной из важнейших составляющих реформирования высшей школы в СССР должна была стать, согласно ряду постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР второй половины 1980-х гг., информатизация и компьютеризация учебного процесса. Поэтому на рубеже 1980-х – 1990-х гг. активно шел процесс компьютери-зации учебного и научного процессов при подготовке историков и проведении научно-исследовательских работ.

Так, в 1989 г. на Историческом факультете Алтайского государ-ственного университета (АлтГУ) появился первый компьютер. Точ-кой отсчета развития исторической информатики на факультете стал 1985 г., когда началась «кампания информатизации» высшего обра-зования. В том же году там был впервые прочитан учебный курс «Количественные методы в исторических исследованиях», но в то время учебный процесс не был обеспечен даже микрокалькулято-рами. В декабре 1990 г. на заседании кафедры всеобщей истории истфака АлтГУ обсуждался вопрос «Об участии кафедры в компью-теризации исторического факультета». Решением совещания заве-дующих кафедрами на 1991 г. было намечено создание компьютер-ного класса, который должен был заметно расширить возможности факультета в его работе. На факультете такой класс открывался на базе кафедры археологии, этнографии и источниковедения, что по-

зволяло внедрять в учебный процесс машины для создания учебных программ, а к этому времени уже были созданы пакеты подобных программ. Внедрение компьютерных технологий в научно-иссле-довательскую работу сотрудников факультета позволяло создавать информационно-поисковые системы, учебно-научные системы, по системе ключевых слов получать список литературы и т.п. Предпо-лагалось создание базы данных не только по литературе, но и по статистическим данным, источникам и т.п.

Возможностей это открывало очень много. Например, зачина-телем внедрения информационных и компьютерных технологий в исторические исследования и исторической информатики в АлтГУ доцентом В.Н. Владимировым на протяжении второй половины 1980-х гг. была создана база данных по истории Алтая, собраны и компьютерным способом обработаны статистические данные. Для этого специальные программы для ЭВМ закупались в МГУ, кото-рые к концу 1980-х гг. уже создали значительный банк данных14 и со временем адаптировались под региональные условия. В.Н. Вла-димиров специально командировался в МГУ и Институт научной информации по общественным наукам АН СССР для ознакомления с опытом по созданию и внедрению контролирующих программ, по-сле чего выступил с докладом на собрании перед коллективом ИФ АлтГУ: «Сейчас создается рынок чисто исторической науки, будем в курсе новинок, будем совершать обмен. Мы будем создавать ин-формационные данные на основе созданных в ИНИОН и МГУ и до-полнять со временем»15.

Важное место на волне перестроечных настроений занимали вопросы взаимоотношений между студенческим контингентом и профессорско-преподавательскими корпорациями университетов и пединститутов, проблемы самоорганизации студентов, участия их в общественной жизни и иных значимых процессах.

Например, совет истфака НГПИ состоял из двух палат: студен-ческая палата и научный совет. В совет факультета входили – ад-министрация факультета, преподаватели, представители профсоюза и партийной организации, студенты-общественники, студенческие группы по интересам (как, например, студенческое научное обще-ство «Скиф»). В студенческую палату проходили выборы на общем собрании факультета16. Студенты вносили конкретные предложения по улучшению качества преподавания, организации учебного про-цесса и научно-исследовательской работы студентов. Правда, не со всеми из них соглашалось руководство факультетов и вузов, но это был уже «конструктивный диалог», позволявший преподавателям взглянуть на проблемы глазами студентов, а студентам попробовать услышать не только собственное мнение, но и мнение педагогиче-ского коллектива.

«Перестройка» для сибирских вузов и их исторических факуль-тетов открывала новые возможности не только в вопросах органи-

44 45

зации образовательного, научного и воспитательного процессов, но и давала возможность коллективам историков формировать новые, междисциплинарные, смежные с историческим, направления под-готовки специалистов на базе собственных (или при их участии) структурных подразделений. В это время шел поиск новых направ-лений подготовки, что являлось ответом на вызовы времени. Необ-ходимо было искать свое место на рынке труда, на формирующемся еще «рынке» образовательных услуг, который набирал обороты в системе хозрасчетной экономики, создавать дополнительные обра-зовательные услуги.

В силу универсальности и фундаментальности самого историче-ского образования, разностороннему развитию и высокому уровню качества профессорско-преподавательского состава исторических факультетов, появлялись возможности открытия новых специально-стей и специализаций подготовки, сначала как внутри самих исто-рических факультетов и отделений, так и позднее уже отдельных и самостоятельных структурных подразделений на их базе. Особенно в этом отношении отличались университеты.

В Томском государственном университете (ТГУ) в конце 1980-х – начале 1990-х гг. сам Исторический факультет, а также его специ-алисты и выпускники стали основой для образования трех новых структурных подразделений: Философского факультета (выделился в 1987 г. из состава истфака на базе философской специализации), Культурологического факультета (был открыт как Центр культуро-логии ТГУ в 1994 г., а в 1995 г. реорганизован в факультет) и Психо-логического факультета (в 1992 г. на базе ТГУ открылся Психологи-ческий центр, а в 1996 г. – факультет). Преподаватели и выпускники истфака ТГУ стали основой для формирования профессорско-пре-подавательского состава этих новых факультетов.

Кризис власти второй половины 1980-х гг. неизбежно повлек за собою и переосмысление фундаментальных целей и ценностей са-мого политизированного сегмента высшего образования – истори-ческого. Это, в свою очередь, столь же неотвратимо приводило к обострению взаимоотношений внутри научно-педагогического со-общества.

Речь идет, прежде всего, об отмене в марте 1990 г. статьи 6 Кон-ституции СССР, закреплявшей «руководящую и направляющую силу» в СССР, определявшей КПСС как «ядро его политической системы, государственных и общественных организаций». И уже с нового учебного года произошло переименование по всей стране общеуниверситетских и общеинститутских кафедр истории КПСС в кафедры политической истории. В связи с изменением учебных планов подготовки специалистов в университетах вместо «Истории КПСС» ввели новую дисциплину – «Политическая история СССР». В ряде университетов такое переименование состоялось ранее, еще до 1990 г. Так, в ТГУ еще в 1989/90 учебном году кафедра истории

КПСС была переименована в кафедру политической истории в свя-зи с переименованием курса «История КПСС» в соответствующий курс «Политическая история СССР».

Надо отметить, что и ранее, в первой половине 1980-х гг., в ТГУ между истфаком и общеуниверситетскими кафедрами обществен-ных наук возникал вопрос о месте и административно-структурном соотношении кафедр общественных наук и руководства истфака в процессе подготовки студентов, специализировавшихся на факуль-тете по специализациям «История КПСС» и «Марксистско-ленин-ская философия». Обществоведческие кафедры стремились встать выше факультета в вопросах организации и проведения специализа-ции, что отрицательно сказывалось на воспитании студентов и ор-ганизации учебного процесса, так как они чувствовали свою «при-вилегированность» по отношению к историкам. В свою очередь, кафедра истории КПСС стремилась вывести свою специализацию с истфака, а руководство факультета было против того, чтобы отры-вать от общей истории специализацию по истории КПСС.

На протяжении второй половины 1980-х гг. специальности на-ходились в подвешенном состоянии. Не было единого мнения даже среди самих этих кафедр об их дальнейшей судьбе17. По мнению заведующего кафедрой философии гуманитарных факультетов про-фессора А.К. Сухотина кафедре было бы легче в организационном плане, если бы она слилась с факультетом. По мнению же профессо-ра М.С. Кузнецов (заведующего кафедрой истории КПСС), сливать кафедру истории КПСС с факультетом было нецелесообразно, при том что партком ТГУ (в лице его члена профессора М.П. Кортусова) считал, что кафедра истории КПСС должна войти в состав факульте-та. Во многом схожая ситуация во взаимоотношениях наблюдалась и между Экономическим факультетом ТГУ и кафедрой политэконо-мии (которая реализовывала свою специализацию на факультете): они тоже были сложными в организационных и административных вопросах.

После этих дискуссий и поиска оптимальных путей организаци-онно-технического решения разногласий и, главное, поиска консен-суса между интересами истфака и специальных кафедр обществен-ных наук было решено разделить единую кафедру истории КПСС с 9 июля 1987 г. на кафедру истории КПСС естественнонаучных факультетов (с 1991 г. она была переименована в кафедру политиче-ской истории естественнонаучных факультетов) и на кафедру исто-рии КПСС гуманитарных факультетов (с 1991 г. – кафедра полити-ческой истории гуманитарных факультетов). В ноябре 1987 г. был создан самостоятельный Философский факультет, выделившись из состава истфака, куда и отошла соответствующая специализация.

По мнению декана другого Исторического факультета, Омского государственного университета (ОмГУ), профессора В.И. Матю-щенко, высказанном еще в 1988 г., на этом истфаке «удалось по-

46 47

ставить курс по истории КПСС на место, соответствующее ему в общем учебном процессе историков университетов. Мы взяли на себя большую ответственность за такое решение вопроса»18. После этого, в 1990 г., кафедра истории КПСС ОмГУ также была переиме-нована в кафедру политической истории.

На кафедре истории КПСС НГУ в 1989/90 учебном году (еще до ее переименования) вся работа строилась на том, что коллективу преподавателей предстояло перейти к курсу «Политическая исто-рия» вместо «Истории КПСС». Этот переход должен был для со-трудников кафедры «проходить вдумчиво, постепенно, без поспеш-ности и скачков, но настойчиво, систематически, с тщательным уче-том положительного опыта кафедры и современной историко-поли-тической и педагогической мысли»19. Программа базового курса по-литической истории, разработанная сотрудниками кафедры полити-ческой истории НГУ, определяла лишь общее направление, ведущие аспекты исторического процесса в его противоречивом развитии. Программа, стремясь избежать односторонности, должна была от-крывать лектору простор и инициативу. Как следствие, курс лекций каждого преподавателя должен был приобрести самостоятельный, индивидуальный характер. В планы семинарских занятий базового курса были введены некоторые темы политической истории, полу-чившие определение как «альтернативные». Коллективом кафедры был предпринят новый шаг по подготовке и изданию методических рекомендаций по курсу политической истории. Их своеобразие со-стояло в том, что они были основаны на документальной базе, пред-лагали не только соответствующий материал, но и побуждали чита-теля к самостоятельному изучению освещавшихся вопросов20.

В 1990 г. такого рода разработки в форме брошюр издали до-цент А.Г. Борзенков («Сопротивление сталинщине») и профессор В.А. Демидов, заведующий кафедрой политической истории («На-циональный вопрос в программах политических партий. Образо-вание СССР»). И.А. Молетотов составил и издал документальный сборник «Программы и уставы политических партий России. 1905 – 1906 гг.». В 1991 г. на всех потоках, наряду с базовыми курсами, читались спецкурсы и проводились новые спецсеминары. Темати-ка спецкурсов представлялась в следующем виде: «История и лич-ность, политические портреты», «Демократия, авторитаризм и тота-литаризм в отечественной истории», «Общественно-политические движения в пореформенной России», «Россия в XVIII – XIX вв.: реформы и контрреформы», «Коммунистическая этика», «Теория и историческая практика», «Внешняя политика СССР».

На рубеже 1980-х – 1990-х гг. шел процесс «размежевания» двух историй – отечественной (истории СССР) и политической истории (прежней истории КПСС). Необходимо было решать вопрос с па-раллелизмом в дисциплинах, с дублированием материала. Если рас-сматривать проблему более глубоко, то этот вопрос касался не толь-

ко содержания преподавания, но и дальнейшей судьбы и будущего кафедр политической истории (бывших кафедр истории КПСС). Та-ким образом, историки видели необходимость окончательно закре-пить дисциплину по политической истории за специальными исто-рическими кафедрами (по крайней мере, при подготовке историков) и самим организовывать учебно-методический процесс.

На заседаниях совета истфака КемГУ в октябре 1989 г. обсужда-лись вопросы введения отдельного курса и создания специальной кафедры истории СССР советского общества. Профессор Г.Г. Ха-лиулин считал «противоестественным» разделение на граждан-скую историю и историю партии. Он отстаивал неразрывность этих проблем и предлагал размежевание не по предметному, а по хро-нологическому принципу и преподавание социально-политической истории XX в. вести на кафедре истории СССР советского общества (забрать ее с кафедры политической истории). Это, в свою очередь, давало координацию историко-партийной и государственной исто-рии и снимало дублирование в преподавании21.

Во второй половине 1980-х гг. отмечается резкое падение интере-са выпускников к аспирантуре. Он был вызван рядом факторов: низ-кая стипендия, не налаженный быт аспирантов, неопределенность в будущем (а среди аспирантов почти все были семейные люди), по-этому почти все (как, впрочем, и студенты) были вынуждены под-рабатывать. На низком уровне была материальная обеспеченность аспирантов командировками (как правило, совокупный размер ко-мандировочных средств составлял 100 руб. за время пребывания в аспирантуре, что было мизерно). Все это, безусловно, сказывалось на темпах их работы над диссертацией.

Участвуя в различных научных мероприятиях в середине 1980-х гг., профессор И.М. Разгон (как опытный научный руководитель аспирантов, один из лидеров в области подготовки исторических кадров высшей квалификации в Сибири) вносил ряд предложений, направленных на совершенствование процесса подготовки аспиран-тов, опираясь на свой личный опыт подготовки аспирантов в ТГУ, считая существовавшую систему подготовки аспирантов неоправ-данной.

В частности, он отмечал, что прикрепление с первого года обуче-ния аспиранта к конкретному руководителю разобщало аспирантов кафедры. Руководители и аспиранты по теме диссертации мало об-щались, так как для большинства аспирантов первый год обучения был связан со сдачей кандидатских экзаменов по философии и ино-странному языку. В этих условиях руководители не знали о том, как идут занятия у их подопечных: как правило, научных руководителей приглашали только на экзамены. В этой связи профессор И.М. Раз-гон полагал, что было бы наиболее целесообразным организовать работу с аспирантами по единому плану. При этом он справедливо отмечал, что написание и защиту диссертации практически невоз-

48 49

можно организовать за три года обучения в силу организационных трудностей. Он предлагал установить иной срок: не позднее чем че-рез год после окончания аспирантуры.

Обсуждая вопросы, связанные с совершенствованием системы защиты диссертаций (кандидатских и докторских) в середине 1980-х гг., профессор И.М. Разгон также внес ряд предложений по ре-организации устоявшегося порядка, опираясь на свой многолетний личный опыт и опыт проведения защит в ТГУ, поскольку он считал, что существовавшая система защиты диссертаций не отвечала со-временным интересам науки. Проблема коренилась в том, что сам порядок защиты был установлен еще в 1930-х гг. Тогда же отдель-ными нормативными документами была установлена и оплата за оппонирование диссертаций: 20 руб. за аспирантскую диссертацию, 25 руб. – за докторскую. В 1970-е – 1980-е гг. участие в оппони-ровании диссертаций превратилось, по его определению, в «науч-ную благодетельность», поэтому мало кто желал участвовать в этом процессе. Выход находили сами научные руководители. Пользуясь научными, а чаще всего личными связями, они старались найти оп-понента для своего аспиранта, «заверив, что в случае надобности помогут оппоненту, выступив оппонентом по диссертации его аспи-ранта. Необходимо было учитывать и моральное состояние оппо-нента – положение должника». Для решения этой проблемы про-фессор И.М. Разгон предлагал либо повысить уровень оплаты за оппонирование и участие в защитах, либо включить работу в этом направлении в общую нагрузку в вузе.

Другая сторона проблемы с защитами виделась профессору И.М. Разгону в том, что ВАК «не доверяет аспиранту, его научно-му руководителю, официальному оппоненту, специализированному ученому совету», но чаще всего решал судьбу диссертанта и дис-сертации «черный оппонент», привлекавшийся со стороны и часто по своей научной специализации и знанию проблемы диссертации бывший слабее официальных оппонентов, участников обсуждения диссертации. Таким образом, ВАК, заключал И.М. Разгон, «превра-тил утверждение диссертаций в верх бюрократизма, догматизма и упоения своим значением и могуществом».

Профессор И.М. Разгон считал, что организация защиты дис-сертации и вся деятельность ВАКа требовали серьезной критики и усовершенствования. В своей «Записке для ВАКа о совершенство-вании работы аспирантуры и докторантуры», написанной в октябре 1985 г., он предлагал обсуждать целесообразность публикаций по теме диссертации (в первую очередь, кандидатской), поскольку эти публикации ничего науке не давали, а только задерживали защиту диссертации. Он считал вполне достаточным ограничиться публи-кацией одного автореферата диссертации. Защите же докторской диссертации, считал профессор И.М. Разгон, должны были предше-ствовать публикация монографии по теме диссертации, ряда статей

и участие в научных конференциях, симпозиумах. Ученый считал, что необходимо ограничить возраст диссертанта 55 годами, после чего исследователям предлагалось присваивать ученую степень доктора без защиты диссертации, по совокупности его трудов22.

Эти смелые предложения (и большинство из них вполне раци-ональные и давно уже назревшие) были озвучены профессором И.М. Разгоном в начале «перестройки», когда такого рода инициати-вы и предложения становились движущей силой многих процессов в высшей школе. Однако они не были восприняты руководством ни на университетском, ни на региональном, ни на министерском уров-нях, а потому не получили развития. Возможно, сказалась большая инертность такого многолетнего института, как государственная на-учная аттестация и присвоение степеней, которую сложно, да и, воз-можно, не очень хотелось реформировать. А события в стране и в высшей школе начала 1990-х гг. также не способствовали этим пре-образованиям. И только в последнее время проявляются некоторые тенденции, которые были только намечены профессором И.М. Раз-гоном: усиление образовательной составляющей при подготовке аспирантов, изменение сроков пребывания в аспирантуре, придание большей автономии образовательным учреждениям в вопросах ор-ганизации подготовки аспирантов, реформирование ВАКа и т.п.

Под влиянием «перестройки» в конце 1980-х гг. происходили из-менения в тематическом содержательном направлении учебных и производственных практик. Так, в НГПИ была разработана специ-альная программа и организован новый вид практики – историко-краеведческой. В рамках нее была организована историко-краевед-ческая экспедиция по Сиблагу (Сибирский исправительно-трудовой лагерь НКВД СССР). Однако студенты не были допущены до из-учения архивных материалов фондов Управления МВД по Новоси-бирской области, на которых лежал гриф секретности, поэтому ра-ботали они в тесном контакте с властями на местах, с привлечением школьников. Был составлен подробный маршрут по области с ука-занием населенных пунктов, где размещались отдельные объекты Сиблага, отдельные лагерные и пересыльные пункты. Задачи, кото-рые ставились организаторами экспедиции, заключались в изучении территорий расположения бывших лагерей и поселений, определе-ния точных мест заключения, где жили бывшие заключенные, кото-рые могли помочь в поисках, фиксация их воспоминаний и т.д.23

* * *

Отечественная историческая наука в целом и система высше-го исторического образования во второй половине 1980-х – нача-ле 1990-х гг. пережили кратковременную эйфорию от повышенной общественно-политической востребованности историков и резуль-татов их деятельности с последующим сокрушительным обвалом

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%9A%D0%92%D0%94

50 51

всех ее методологических, концептуальных, историографических и источниковых опор.

Это объясняется тем, что «перестройка», проявившаяся в совет-ской высшей школе, главным образом, в ее стремительной деидео-логизации, обнажила сами основания данной системы, оказавшиеся практически исключительно идеологическими по своему характеру, что и привело к их дальнейшему размыванию. Это во многом и опре-делило крах попыток щадящего реформирования советской высшей школы (как, впрочем, и советской государственности вообще).

Позднесоветская система вузовского исторического образова-ния, в базовых своих чертах сформированная еще в 1930-е гг. по лекалам крупномасштабных проектов централизованной индустри-альной модернизации, продемонстрировала ригидность и в опре-деленном смысле нереформируеммость. При всем при том органи-зационно-структурные и где-то даже идейные ее основания были столь прочны, что сумели пережить не только «перестройку», но и бурную стремнину реформ 1990-х гг., дотянув до очередной фазы временной стабилизации 2000-х гг.

Совсем небольшой по историческим меркам временной проме-жуток оставил, тем не менее, свой неизгладимый отпечаток на об-разе и принятой научно-образовательной модели, навсегда изменив как саму историческую науку в высшей школе, так и ее восприятие государственными и общественными кругами. Важнейшие измене-ния, привнесенные «ветрами перемен», коснулись, прежде всего, методологических и историографических границ отечественной исторической науки, существенно раздвинув первые и фактически открыв вторые, сняв тем самым пресловутый «железный занавес», что способствовало быстрой и относительно безболезненной реин-теграции постсоветского научно-исторического пространства в ми-ровое.

Наиболее ярко и рельефно эти изменения отразились на орга-низационной и содержательной составляющей подготовки истори-ков. Взятые в политике общий курс на гласность, демократизацию и плюрализм, а также отраслевой фокус на реформу высшей школы, принесли определенные изменения в содержание и методы подго-товки историков, структуру профессорско-преподавательского со-става, студенческий контингент и т.п. В конечном итоге это время открыло новые возможности в деле подготовки историков и заложи-ло магистральные тенденции, которые в последующем выразились в высшей школе 1990-х – 2000-х гг.

Сибирская корпорация историков отличалась многопрофильно-стью исследовательских коллективов, синтетическим характером научных школ, междисциплинарностью проводимых исследований, развитыми внутренними горизонтальными связями и давними не-формальными связями с коллегами из Европейской России. Все это определяло активную позицию занятую большей частью местного

вузовского сообщества, проявлявшуюся при этом не столько в по-литической ангажированности, но, главным образом, в новаторстве педагогического поиска, попытках в резко менявшихся условиях максимально открыться всему новому, сохранив в то же время все лучшее, что оставалось в наследство от предыдущей, хотя и «за-стойной», эпохи.


1 Государственный архив Новосибирской области (ГАНО). Ф. Р-1848. Оп. 1. Д. 3118. Л. 64.

2 XXVII съезд КПСС и задачи кафедр общественных наук: Материалы Всесоюзного совещания заведующих кафедрами общественных наук выс-ших учебных заведений; Москва 1-3 октября 1986 г. Москва, 1987.

3 Евсеева Е.Н. О догматизме в историографическом исследовании // Вопросы истории КПСС. 1989. № 3. С. 117–119; Лахтин Г.А. Организация советской науки: история и современность. Москва, 1990; Cohen S.F. Re-thinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. N.Y.; Oxford, 1986.

4 Государственный архив Кемеровской области (ГАКО). Ф. Р-353. Оп. 2. Д. 2410. Л. 17–18.

5 ГАНО. Ф. Р-1848. Оп. 1. Д. 3441. Л. 6.6 Государственный архив Тюменской области (ГАТюмО). Ф. Р-2124.

Оп. 1. Д. 1178. Л. 39–41.7 Концепция общего сpеднего обpазования. Проект ВHИК «Базовая

школа» // Учительская газета (Москва). 1988. 23 авг.8 ГАНО. Ф. Р-1596. Оп. 1. Д. 2339. Л. 6–7.9 Там же. Л. 16–17.10 Государственный архив Алтайского края (ГААК). Ф. Р-750. Оп. 5. Д.

5004. Л. 108.11 Там же. Л. 51–62.12 Государственный архив Иркутской области (ГАИО). Ф. Р-71. Оп. 1.

Д. 4801. Л. 27–29.13 Новосибирский университет: опыт интеграции образования и науки.

Новосибирск, 1991. С. 128, 129.14 Курс информатики на истфаке МГУ // Информационный бюллетень

ассоциации «История и компьютер». 1994. № 12. С. 16–32.15 ГААК. Ф. Р-1595. Оп. 1. Д. 1839. Л. 12–13.16 ГАНО. Ф. Р-1596. Оп. 1. Д. 2339. Л. 25–26.17 Центр документации новейшей истории Томской области (ЦДНИ

ТО). Ф. 115. Оп. 10. Д. 634. Л. 17–22.18 Исторический архив Омской области (ИАОО). Ф. Р-2880. Оп. 1. Д.

812. Л. 19.19 ГАНО. Ф. Р-1848. Оп. 1. Д. 3613. Л. 1–2.20 Новосибирский университет: опыт интеграции образования и науки.

52 53

Новосибирск, 1991. С. 19.21 ГАКО. Ф. Р-353. Оп. 2. Д. 2287. Л. 11–12.22 Архив Музея истории Томского государственного университета. 23 ГАНО. Ф. Р-1596. Оп. 1. Д. 2339. Л. 38–39.


Хаминов Дмитрий Викторович – канд. ист. наук, доцент,– Национальный исследовательский Томский государственный уни-

верситет (Томск); – Томский государственный университет систем управления и радио-

электроники (Томск)[email protected]

В статье на основе впервые использованных архивных документов реконструируются процессы, протекавшие в советском высшем истори-ческом образовании в период «перестройки» второй половины 1980-х гг. Географически статья охватывает университеты и институты Сибири. Ак-туальность темы исследования вытекает из исключительной важности си-стемы исторического знания в несущих идеологических конструктах Со-ветского государства и современной России. В сложных и противоречивых условиях «перестройки» историки высшей школы оказалась на переднем краю фронта идейных, политических, организационных и духовных пере-мен, навсегда изменивших и само общество, и его историческое сознание. Региональная специфика происходивших в данный период изменений, во многом носивших судьбоносный характер, рассматривается в контексте уникальной научно-образовательной и социально-культурной среды Си-бири. Отличительные черты сибирского научно-педагогического сообще-ства определяли характер и многообразие форм проявления его ответа на вызовы времени. В силу этого магистральные тренды эпохи своеобразно преломлялись через сибирские реалии, в чем-то разрушая старые устои, в чем-то – открывая принципиально новые возможности и перспективы.

Важнейшие изменения, привнесенные «перестройкой», произошли прежде всего методологических и историографических границах препо-давания истории в сибирских университетах и институтах. Методологи-ческие границы были существенно раздвинуты, а историографические – во многом открыты заново. Это способствовало быстрой и относительно безболезненной реинтеграции постсоветского научно-исторического про-странства в мировое. Наиболее ярко и существенно изменения в высшем историческом образовании отразились на организации и содержании под-готовки историков. Произошли изменения в содержание и методике под-готовки историков, в структуре профессорско-преподавательского состава и в студенческом контингенте.

Перестройка, высшая школа, высшее образование, историческое об-разование, историческая наука, историк, университет, педагогический ин-

ститут, профессура, аспирантура, бюрократизм, идеология, Сибирь, про-фессор Израиль М. Разгон.


1. Evseeva, E.N. O dogmatizme v istoriograficheskom issledovanii [On Dogmatism in Historiographical Research.]. Voprosy istorii KPSS, 1989, no. 3, pp. 117–119. (In Russian).

(Monographs)

2. Cohen, Stephen F. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. Oxford University Press, 1986, 222 p. (In English).

3. Lakhtin, G.A. Organizatsiya sovetskoy nauki: istoriya i sovremennost [The Organization of the Soviet Science: History and Modernity.]. Moscow, 1990, 217 p. (In Russian).


Dmitriy V. Khaminov – Candidate of History, Senior Lecturer, – National Research Tomsk State University (Tomsk, Russia); – Tomsk State University of Control Systems and Radioelectronics (Tomsk,

Russia) [email protected]

Based on hitherto unknown archive documents, the article reconstructs the processes undergoing in Soviet historical higher education in the period of per-estroika in the latter half of the 1980s. Geographically, it encompasses the uni-versities and higher education institutions of Siberia. The topic is relevant due to the paramount significance which the system of historical knowledge bears for the basic ideological constructs of the Soviet Union and modern Russia. In the hard and controversial conditions of perestroika higher school historians proved to be at the forefront of ideological, political, organizational and spiri-tual changes, transforming, once and for all, society and its historical conscious-ness. The regional specifics of transformations being underway in that period, largely, the seminal ones, are analyzed in the context of unique scientific, aca-demic, social and cultural environments of Siberia. The distinctive features of the Siberian academe shaped the character and formal variety of its response to historic challenges. Due to this the epoch’s major trends were reflected through Siberia’s realities, destroying the old rules, on the one hand, and opening en-tirely new prospects, on the other.

The major “perestroika-driven” changes affected primarily the methodolog-ical and historiographical aspects of history education at Siberian universities and higher education institutions. Methodological capacities were considerably expanded and historiographical ones were redefined. This facilitated a fast and

54 55

fairly painless reintegration of the post-soviet academic community into the global one. The most vivid and substantial changes in higher historical educa-tion were demonstrated in the organization and contents of the training of his-torians. Changes affected the syllabus and methodology of historical education, the teaching staff and student contingent.

Perestroika, higher school, higher education, historical education, historical science, historian, university, pedagogical institute, professorship, postgraduate study, bureaucracy, ideology, Siberia, Professor Izrail M. Razgon.

РОССИЯ И МИР Russia and the World

Н.Ю.Пивоваров, Т.А.Джалилов

СОВЕТСКАЯ ВНЕШНЕЭКОНОМИЧЕСКАЯ СТРАТЕГИЯ: ВЕДОМСТВЕННЫЕ ПРОЕКТЫ

И БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ МЕХАНИЗМ (конец 1950-х – первая половина 1960-х годов)*

N.Yu. Pivovarov and T.A. Dzhalilov

Soviet Foreign Economic Strategy: Departmental Projects and Bureaucratic Mechanism

(late 1950s – first half of 1960s)

К началу 1960-х гг. советская внешняя торговля превратилась в один из самых эффективных инструментов демонстрации и по-пуляризации достижений и возможностей мировой социалистиче-ской системы. Товары с маркировкой “Made in USSR” в буквальном смысле появились во всех уголках Земли – от лондонского Сити и гамбургских доков до затерянных в тропиках индийских деревень. Конец 1950-х и первая половина 1960-х гг. – это не только период резкого рывка СССР на внешние рынки и существенной модерниза-ции всего внешнеторгового аппарата, но и время выработки общей стратегии поведения, которая определила роль СССР на мировом рынке на протяжении последующих десятилетий.

Цель данной статьи показать, как постепенно «втягиваясь» в мировой рынок, СССР сталкивался с организационно-технически-ми и структурными проблемами и как пытался их решать. Наряду с общими вопросами (анализ правовой базы функционирования, ме-ханизмов принятия решений, основных направлений и форм совет-ской внешней торговли), особое внимание уделено трем проектам (зерновому, лесоперерабатывающему и нефтяному), благодаря ко-торым советские руководители пытались повысить объем денежных ресурсов, необходимых для расширения импортных операций.

* Статья подготовлена при поддержке гранта Российского научного фонда «Мировая система социализма и глобальная экономика в середине 1950-х – середине 1970-х годов: эволюция теории и практики экономического и технологического лидерства» (№ 17-18-01728).

56 57

История советской внешней торговли была до последнего вре-мени одной из самых закрытых тем в советологии. Недоступность источников и открытых данных привели к тому, что эта важная сфе-ра экономической деятельности изучена фрагментарно1. Наиболее полно история советской внешней торговли была раскрыта в рабо-тах О.С. Сибони2 и М.Л. Липкина3.

Основной источниковой базой для данной статьи послужили по-становления, а также материалы к ним, высшего партийного органа тех лет – Президиума ЦК КПСС. Кроме того, активно использова-лись документы структурных подразделений аппарата ЦК – Меж-дународного, Сельскохозяйственного отделов, Отдела химической промышленности. Все эти источники отложились в бывших архи-вах ЦК КПСС (текущем архиве Общего отдела ЦК и в архиве По-литбюро), а ныне хранятся в Российском государственном архиве новейшей истории (РГАНИ). К сожалению, еще далеко не все ма-териалы доступны для использования. Так, остаются в недосягае-мости от рядовых исследователей материалы тематических дел По-литбюро, посвященные вопросам внешней торговли. Несмотря на это, имеющиеся в распоряжении источники позволили достаточно объективно реконструировать историю советской внешней торговли конца 1950-х – первой половины 1960-х гг. и выявить специфиче-ские черты данного хронологического периода.

Организационные основы советской внешней торговли

Конец 1950-х – начало 1960-х гг. – это время рождения новых законодательных норм, регулирующих различные аспекты деятель-ности советской внешней торговли. Фундаментальный принцип мо-нополии внешней торговли, провозглашенный еще в самом начале власти большевиков, оставался незыблемым. Однако дополнитель-ные правовые нормы, регулирующие данную сферу, практически отсутствовали. Исключением было постановление Экономического совета при СНК СССР от 15 января 1940 г., в котором впервые были описаны правовые нормы, регулирующие отношения между совет-скими внешнеторговыми организациями и заказчиками. Фактиче-ски вся остальная область внешней торговли вплоть до хрущевского времени оставалась вне правового поля. Причины этого, скорее все-го, стоит искать в том, что ни В.И. Ленин, ни И.В. Сталин не уделяли такого пристального внимания внешней торговле, рассматривая ее скорее как рудимент вынужденного взаимодействия с враждебным капиталистическим миром.

После смерти Сталина советское руководство наряду с воен-ным противостоянием с капиталистическим миром, провозглашает принцип мирного сосуществования двух систем. Это сопровожда-лось активным выходом СССР на мировой рынок. Возникла острая необходимость формирования новой правовой базы. Одним из пер-

вых такого рода законодательный актов стало постановление Прези-диума ЦК КПСС от 29 августа 1955 г., регламентирующее сроки вы-полнения экспортных заказов. Постановлением Совета Министров СССР от 1 июля 1957 г. были в значительной степени переработаны правила 1940 г. о взаимоотношениях советских внешнеторговых организаций с зарубежными заказчиками. Порядок импорта про-мышленного оборудования и судов, а также их эксплуатации, был определен постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 8 июля 1959 г.

Ключевые постановления по организации внешней торговли были приняты в январе-феврале 1960 г. Так, 14 января Совет Ми-нистров СССР утвердил постановление «Об условиях поставки то-варов на экспорт». Впервые в советской внешнеторговой практике были урегулированы правила экспортной торговли, а именно опре-делены порядок выдачи заказов-нарядов, порядок и сроки поставки товаров на экспорт, качество и комплектность экспортируемых това-ров, гарантии, документация, тара, упаковка и маркировка, условия сдачи товаров заказчику, перевозка товаров, цены и порядок расче-тов. Все экспортные товары должны соответствовать советским ГО-СТам, а также иметь специальную надпись (на русском или англий-ском языках) «Сделано в СССР»4.

К началу 1960-х гг. сложились формальные и неформальные институты, в ведении которых находились вопросы поиска новых рынков, получения дополнительных валютных резервов, ценообра-зования и многие другие. Общие векторы развития внешнеторговой сферы определяли ЦК КПСС, Госплан СССР, Министерство внеш-ней торговли СССР, Государственный комитет Совета Министров СССР по внешнеэкономическим связям (ГКЭС), Государственный комитет СССР по науке и технике (ГКНТ СССР), Министерство фи-нансов СССР и Государственный банк СССР. С 1963 г. еще одним «игроком», участвующим в принятии решений, стал Совет народно-го хозяйства СССР. Внешнеторговое лицо СССР определяли пред-ложения, исходившие от министра внешней торговли Н.С. Патоли-чева, первого заместителя председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина, заместителя председателя Совета Министров СССР П.Ф. Ломако, первого заместителя председателя Госплана СССР, а с 1962 г. председателя Госкомитета по лесной, целлюлозно-бумаж-ной, деревообрабатывающей промышленности и лесному хозяйству при Госплане СССР Г.М. Орлова. До 1963 г. главным куратором со-ветской внешней торговли в ЦК КПСС был А.И. Микоян. С 1963 г. резко возросла роль Н.С. Хрущева в выработке внешнеторговой стратегии, что в итоге привело к тому, что Хрущев фактически зам-кнул на себе контроль в этой сфере.

В поиске новых решений участвовали и другие советские руко-водители. Например, секретарь ЦК КПСС А.Н. Шелепин предлагал «глубже изучить конъюнктуру мирового рынка и разработать меры

58 59

по значительному увеличению экспорта камыша, мрамора, гранита, грибов, клюквы и т.д.»5. Шелепин возмущался: «Польша в 1960 году продала только ФРГ грибов в 12 раз больше, чем Советский Союз всем странам вместе взятым. А ведь в среднем тонна сушенных гри-бов стоит от 3 до 12 тыс. инвалютных рублей, что равнозначно про-даже от 60 до 200 тонн пшеницы. Разве у нас меньше возможностей в сборе грибов, чем в других странах? Конечно, нет. У нас их неиз-меримо больше»6.

Активно участвовали в разработке внешнеторговых вопросов советские дипломаты. Как правило, они предлагали к рассмотре-нию высшего советского руководства удачные зарубежные примеры или реальные возможности экономии валютных резервов. Так, по-сол СССР во Франции С.А. Виноградов направил в ЦК 12 сентября 1962 г. записку, в которой предлагал в качестве экономии валютных резервов отправлять командируемых за границу только самолетами «Аэрофлота», а билеты в иностранных авиакомпаниях покупать при крайней необходимости. Впрочем, после принятия Президиумом ЦК КПСС 20 января 1960 г. постановления «Об указании послам СССР по вопросу оказания экономической помощи слаборазвитым странам»7 советским дипломатам было рекомендовано воздержи-ваться от неконструктивного внешнеторгового диалога с руководи-телями других государств. «Отдельными послами не учитываются такие факторы, как внешнеполитический курс той или иной страны и характер ее отношений с Советским Союзом […] Отдельные по-слы поддерживают без должных оснований предложения государ-ственных деятелей стран, где они аккредитованы, направленные на получение особых повышенных льгот по заключенным уже между СССР и указанными странами соглашениям. Вместо того, чтобы разъяснять соответствующим образом позицию Советского Союза по существующим соглашениям, они ставят вопрос о пересмотре этих соглашений, хотя знают, что подписанные соглашения деталь-но обсуждались правительствами обеих стран», – указывалось в по-становлении8.

Внешнеторговая политика корректировалась не только под вли-янием внутригосударственных, но и международных процессов. На действия советского руководства влияла санкционная политика других стран. Самую жесткую позицию в отношении СССР зани-мало руководство США, которое нередко искало повод к запрету импорта любого американского оборудования. Так, в конце 1960 г. СССР планировал закупить в Америке 45 станков для шлифовки бе-тона и токарной обработки мелких колец. Уже в январе 1961 г. часть станков была готова к отправке, когда неожиданно сделка была аннулирована Министерством обороны США и Сенатом. В Сена-те была даже сформирована специальная следственная комиссия, которая пыталась доказать, что приобретаемые станки нужны для строительства межконтинентальных ракет9. Подлила масла в огонь

и американская пресса, заявлявшая, что такой шаг Пентагона и Се-ната «усиливает свободный мир и ослабляет коммунистический»10. В 1962 г. Вашингтон запретил поставку 38 зубообрабатывающих станков фирмы “Gleason”, так как американские военные заподо-зрили, что бормашины также могут быть использованы в военных целях11. К мерам заградительного характера стоит отнести и реше-ние руководства Европейское объединение угля и стали (ЕОУС) в январе 1964 г. о повышении таможенных пошлин на импорт проката черных металлов в социалистические страны с 6 до 9 %12.

Негативно отражалась на советской внешней торговле информа-ция, публиковавшаяся в западных изданиях. Так, в 1961 г. таблоид “The Daily Telegraph” опубликовал заметку «Высокая радиоактив-ность в русском зерне», где утверждалось о токсичности советской пшеницы13. Эти же сообщения оперативно перепечатали газеты “Die Welt” и “Kolnische Rundschau”14. Аналогичный скандал раз-разился в конце 1961 г., когда солидный английский журнал “The Metall bulletin” опубликовал статью, обвинив в резком падении цен на вольфрамовые концентраты (с 2980 шиллингов за единицу три-окиси вольфрама до 90 шиллингов) СССР, якобы проводивший на вольфрамовом рынке демпинговую политику15. После публикации за разъяснениями к высшему советскому руководству обратились власти Боливии – крупнейшего в мире экспортера вольфрамового концентрата16. Москва уступала в ответной реакции на подобные выпады. Например, после публикации о загрязнении советского зер-на стонцием-90, была создана специальная комиссия при АН СССР, которая в течение полугода проводила исследования и ставила опы-ты для доказательства отсутствия ядерного заражения в пшенице. Но итоги работы было решено не публиковать, так как в западной прессе за это время больше никто не поднимал вопрос о ядерном заражении зерна.

Достижения и упущения советской внешней торговли

Внешнеторговые успехи кружили головы советским руководи-телям, но чем больше СССР «втягивался» в мировой рынок, с тем более явственными проблемами организационно-технического и структурного плана сталкивалось государство.

Можно выделить несколько причин, обусловивших этот процесс. Одна из главных заключалась в том, что внешняя торговля не

отражала уровня промышленного развития СССР. Занимая второе место в мире по объему промышленного производства, Советский Союз был лишь на 34 месте по экспорту технологического обору-дования17. Например, СССР в 1962 г. занимал первое место в мире по производству металлорежущих станков, но экспортировал их (включая в соцстраны) всего 4 %, тогда как Франция экспортиро-вала 25 % произведенных станков, США – 39 %, а ФРГ – 47 %18.

60 61

Советское оборудование по надежности и качеству заметно усту-пало западным изделиям. Даже внешняя отделка и окраска тех же станков были хуже выполнены, чем у иностранных фирм. СССР не уделял должного внимания рекламе и продвижению своих товаров, не занимался развитием инфраструктуры в других странах. Кроме того, целый ряд товаров не вывозился из страны, так как был вклю-чен в стратегические списки, которые не пересматривалась с 1920-х – 1930-х гг.

Со второй половины 1950-х гг. резко возрос импорт товаров в СССР, а следовательно и расход валютных резервов. После смер-ти Сталина это было обусловлено курсом советского руководства на развитие легкой промышленности. Но возрастали и расходы на закупку новейшего промышленного оборудования, судов. С конца 1950-х гг. СССР ежегодно расходовал до 7–10 млрд руб. на эти цели. Во многом такие расходы были связаны с тем, что СССР закупал не только отдельные комплектующие, а целые поточные линии и за-воды. Секретарь посольства ФРГ М. Диев сообщал в мае 1960 г. в ЦК КПСС, что «полностью укомплектованные западногермански-ми фирмами установки и заводы покупаются в ФРГ лишь нами и слаборазвитыми в экономическом отношении странами, такими, как Индия, ОАР, Бразилия и некоторыми другими»19. Огромные ресур-сы, выделяемые на закупку иностранной техники, расходовались нерационально.

Проблемы с расходованием валютных средств были связаны и с тем, что к началу 1960-х гг. СССР превратился в крупнейшего ми-рового кредитора. Главными должниками СССР были соцстраны, имевшие, как правило, объемные долги за импорт советских това-ров. По приблизительным данным Минвнешторга и Госбанка СССР, общая задолженность соцстран на 1 января 1960 г. составляла толь-ко по одним процентам около 1,3 млрд руб.20. В основном такая за-долженность формировалась из-за того, что соцстраны не успевали к концу календарного года произвести необходимые расчеты с Мо-сквой.

С 1955 по 1965 гг. советское руководство, кроме соцстран, предо-ставило кредиты еще 31 государству на общую сумму в 7,3 млрд руб., из них 4,4 млрд руб. на экономические цели, а 2,9 млрд руб. на оплату военно-технического имущества21. При этом около 90 % всех предоставленных кредитов пришлось на такие страны: ОАР – 2 млрд руб., Индию – 1,6 млрд руб., Индонезию – 1,1 млрд руб., Афганистан – 0,4 млрд руб., Ирак – 0,3 млрд руб., Алжир – 0,3 млрд руб., Сирию – 0,3 млрд руб., Иран – 0,3 млрд руб.22. Советская сто-рона предоставляла кредиты в свободной валюте (долларах, фун-тах, немецких марках и швейцарских франках), но должники (за ис-ключением Аргентины и Ирака) погашали долги в национальных валютах. Некоторые пытались погасить долг товарами: Алжир ви-ном, а Индонезия натуральным каучуком23. Все вышеперечислен-

ные страны-должники имели дефицит торгового баланса и объем-ные государственные долги. Например, один только госдолг Индии на 1966 г. составлял почти 5 млрд руб.24 Это приводило к тому, что должники не могли выплатить СССР проценты по долгу. Советское руководство предоставляло отсрочки или производило списывание. Например, в сентябре 1965 г. Москва списала половину долга ОАР по процентам, что составляло почти 200 млн руб.25

Расширение импорта промышленного оборудования, а также предоставление кредитов странам третьего мира привело к увеличе-нию валютных расходов. Советские финансисты начинают отмечать тенденцию к снижению валютных резервов СССР. Так, еще в 1957 г. руководители Министерства финансов, Госбанка и Минвнешторга обратили внимание на то, что валютные расходы СССР не покрыва-лись имеющимися валютными резервами, а в 1960 г. министр внеш-ней торговли Патоличев признавал, что торговля «в свободно-кон-вертируемой валюте складывается напряженно»26. Ежегодный пере-расход валюты приходилось покрывать золотовалютными резерва-ми, платиной. После открытия в Якутии кимберлитовых труб СССР стал активно эскортировать алмазы27. Постановлением Президиума ЦК от 4 августа 1960 г. было принято решение об экспорте якутских алмазов до 200 тыс. карат в 1961 г. и до 250 тыс. карат в 1962 г.28 В 1962 г. СССР продал алмазов на сумму около 21 млн руб. в свобод-но-конвертируемой валюте, что было эквивалентно 11% всего со-ветского экспорта в Англию29. Но даже экспорт якутских алмазов не покрывал советских валютных расходов.

Советское руководство пыталось экономить валютные резер-вы. В июле 1959 г. Президиум ЦК принял постановление, согласно которому Минвнешторг обязан был сообщать в ЦК КПСС о всех случаях закупки промышленного оборудования в кредит30. В апреле 1963 г. Совет Министров СССР утвердил постановление «О порядке составления, утверждения и исполнения валютных планов», соглас-но которому Минвнешторг, ГКЭС, Министерство путей сообщения, Министерство морского флота, Министерство связи и Госбанк долж-ны были в установленные сроки направлять в Госплан и Минфин проекты валютных планов, а также обоснование по совершаемым ими валютным операциям. В постановлении особо оговаривалось, что при составлении валютных планов необходимо исходить «из максимального выявления валютных резервов и экономного рас-ходования иностранной валюты»31. Кроме того, Госплан и Минфин должны были представлять ЦК КПСС сводный годовой валютный план (платежный баланс СССР) по всем валютным операциям, а выдача валюты на конкретные операции теперь производилась Гос-банком и Внешторгбанком на основании разрешений Министерства финансов и по поручению внешнеторговых объединений и органи-заций32. Советское руководство считало, что ужесточение контроля остановит перерасход валюты.

62 63

Изыскивались и другие способы экономии валютных резервов. Одним из них стало предложение о копировании иностранной тех-ники. Этот вопрос рассматривался самим Хрущевым.

В записке для ЦК КПСС от 4 августа 1961 г. он писал: «31 июля я смотрел новые кукурузоуборочные машины Херсонского завода. Там есть оригинальные решения. Но, к сожалению, эти машины, как правило, с искажением скопированы с американских образцов, не улучшены. Проявлено желание переработать американский образец и преподнести его как свое. Но получилось так, что американские машины не улучшены, а даже ухудшены: они более тяжелые по весу и менее производительные. Это совершенно никуда не годится. Надо установить строгий контроль, чтобы машины, которые мы покупаем как образцы в точности копировались. Мы покупаем их потому, что они лучше наших образцов. А если они лучше наших образцов, то извольте делать и копировать их: можете перекрашивать в другие цвета, но инженерно, конструктивно они должны быть сохранены, чтобы их не портить стремлением выдать за свое»33.

С начала 1960 г. советское руководство начало активный поиск источников пополнения валютных резервов. Однако экономические возможности СССР были ограничены. Например, экспорт промыш-ленного оборудования хотя и вырос десятикратно с 1956 по 1960 гг. (с 8,1 до 88,4 млн руб.), но составлял не более 2,8 % от обще-го объема советского экспорта34. В итоге главными экспортоемкими товарами, вокруг которых будут формироваться проекты увеличе-ния валютных резервов, станут зерно, лесоматериалы, нефть и не-фтепродукты.

Зерно, лес, нефть – была ли альтернатива?

Во второй половине 1950-х гг. главным советским экспортным товаром было целинное зерно. Однако на рубеже 1950-х – 1960-х гг. потенциал экстенсивного развития зернового производства в СССР оказался исчерпан. Уменьшалась площадь обрабатываемой пашни, снижалось качество целинного зерна. Кроме того, с 1960 г. проис-ходило снижение мировых цен на зерно, так как за счет высокой урожайности в Австралии, Аргентине, Канаде и США предложение на зерно почти в два раза превышало спрос. Ряд европейских стран (Бельгия, Голландия, Франция и Италия) стали расширять свои по-севные площади, что также отразилось на снижении мировых цен.

Начиная с 1961 г., экспорт советского зерна уменьшается. Уже в январе 1961 г. Президиум ЦК КПСС принял постановление об уменьшении экспорта зерна на 1,8 млн тонн, в том числе за счет сокращения на 1,3 млн тонн для капиталистических стран35, а в ав-густе 1961 г., после довольно сильного неурожая, экспорт на 1962 г. был сокращен почти на пять млн тонн36. Однако самый серьезный удар по экспорту пшеницы нанес неурожайный 1963 г. В результате

засухи, истребившей почти половину урожая в Алтайском крае, Ом-ской и Новосибирской областях, Целинном крае, Карагандинской и Семипалатинской областях, СССР не только прекратил экспорт зер-на, но и стал активно закупать его в Канаде и Австралии37.

Сложности были и с экспортными поставками лесо- и пиломате-риалов. К началу 1960 г. СССР располагал до 36 % мировых запасов древесины, а наиболее ценные хвойные породы составляли в СССР до 69 % всех мировых запасов38. По объему производства пиломате-риалов СССР значительно опережал такие ведущие «лесные» дер-жавы как США и Канаду, однако по объему экспорта продукции, в том числе такой технологичной как лесобумажная, он был далеко от лидерских позиций.

Это было вызвано тем, что, во-первых, в СССР объемы загото-вок леса по сравнению со довоенным временем не изменились. Так, если в 1937 г. на мировой рынок СССР поставлял около 4,2 млн ку-бометров, то в 1959 г. – 4,3 млн кубометров.39 Напротив, в 1950-е гг. рос экспорт леса, бумаги и целлюлозы из таких стран как Канада (с 1950 по 1957 гг. поставки на мировой рынок из этой страны увели-чились на 33 %), Швеции (на 36%), Финляндии (на 74%), Норвегии (на 106%)40.

Во-вторых, СССР поставлял на экспорт в основном пиломатери-алы, которые были плохо обработаны и содержали высокий процент влажности, то есть не отвечали элементарным требованиям рынка. Министр внешней торговли Патоличев в своей записке в ЦК КПСС от 23 мая 1960 г. писал: «Лесная промышленность может стать су-щественным источником для увеличения поступления валюты, по-зволяя получать до 300 млн руб. ежегодно, однако подобный экс-порт дискредитирует нас на рынке, а также затрудняет продажу по-ставляемых на экспорт пиломатериалов»41. До середины 1960-х гг. в СССР практически не производились такие сравнительно новые виды материалов, как ДСП и ДВП, а поставки целлюлозы, бумаги и картона составляли доли процента от основного лесного экспорта.

Главным идеологом лесного экспорта как основного источника получения валютных резервов был бывший министр лесной про-мышленности (1954 – 1957 гг.) Г.М. Орлов42. В конце июля 1960 г. он направил на рассмотрение Хрущева записку о расширении экс-порта древесины. Этот документ – довольно примечательный: автор проводит целую историческую ретроспективу, со ссылками на доре-волюционную историю, с цитатами из Ленина и данными за 1930-е гг., лесного экспорта. Главный вывод, к которому приходил Орлов, заключался в необходимости модернизации целлюлозно-бумажной промышленности, и в связи с этим предлагал построить в Красно-ярском крае два крупнейших в мире лесоперерабатывающих завода для получения в течение пяти лет прибыли в размере 2,5 млрд инва-лютных руб.43

Против вливания государственных ресурсов в лесоперерабаты-

64 65

вающую промышленность были Патоличев и Микоян. Буквально одновременно с запиской Орлова на рассмотрение Президиума ЦК КПСС поступил материал от Минвнешторга, в котором говорилось «о совершенно нетерпимом положении, которое создалось в теку-щем году с поставками целлюлозы на экспорт»44. Патоличев сооб-щал, что, несмотря на заявленный план экспорта на 1960 г. в размере 262 тыс. тонн целлюлозы (в том числе 240,5 тыс. тонн из РСФСР), к середине 1960 г. на внешние рынки фактически была поставлена только 51 тыс. тонн45. Отдельные иностранные фирмы стали предъ-являть претензии СССР в связи невыполнением контрактов. Так, французская фирма «Папетри де Сейн», ежегодно закупающая до 20 тыс. тонн советской целлюлозы, сообщила об остановке своих бумажных и крафтмешковых производств во Франции, Алжире и Марокко46.

Уже после записки Орлова в начале августа 1960 г. неожиданно было принято постановление Совмина «О мероприятиях по обеспе-чению поставки пиломатериалов на экспорт», в котором отмечалось, что на мировой рынок поставлялись пиломатериалы низкого каче-ства, а из-за несвоевременной отгрузки произошла их порча. По-становление было подготовлено и подписано А.И. Микояном, как заместителем председателя Совета Министров СССР. Так усилиями Микояна и Патоличева технологическое переоснащение лесопере-рабатывающей промышленности было отсрочено на несколько лет, а основные денежные вливания пошли на развитие экспортных воз-можностей советской нефтедобычи.

На протяжении 1950-х гг. СССР стабильно наращивал свой не-фтяной экспорт, пополняя таким способом валютные резервы. Так, если в 1953 г. СССР поставлял на мировой рынок 1,4 млн тонн неф-ти, то уже в 1956 г. – 4,9 млн тонн, в 1958 г. – 9,3 млн тонн, 1959 г. – 14,2 млн тонн, а в 1960 г. – 20,3 млн тонн47. К началу 1960-х гг. со-ветская нефть составляла примерно 4 % от всего мирового рынка48.

Но чем больше СССР экспортировал нефть, с тем большими технологическими и организационными проблемами он сталкивал-ся. Занимая второе место в мире по объемам переработки нефти, советские предприятия производили одни из худших по качеству моторные масла и бензин. В СССР отсутствовали технологии по производству в больших объемах операций по гидроочистке, ката-литическим крекингам и реформингам. Так, в 1963 г. совокупный объем операций по каталитическому крекингу (специальная терми-ческая обработка нефти для получения высокооктанового бензина) составлял не более 750 тыс. тонн бензина, а в США благодаря этой же операции производилось до 2,5 млн тонн в год высококачествен-ного бензина49. До начала 1961 г. СССР не было технологии соби-рания «попутных нефтяных газов» (бутана и пропана), в результате до 6 млрд кубометров газов выходило в атмосферу или сжигалось в факелах на нефтепромыслах50. Советские нефтеперерабатываю-

щие установки находились на уровне американских образцов конца 1940-х гг.

При этом, несмотря на заявленные планы семилетки и даже го-довые планы, происходило острое недофинансирование нефтепере-рабатывающей отрасли. В основном экономия происходила за счет уменьшения финансирования научно-исследовательской сферы, что приводило к тому, что советское оборудование было неконкуренто-способным по сравнению с западными образцами51. Единственным выходом оставалась закупка новейшего оборудования в капитали-стических странах.

Наряду с импортом нефтеперерабатывающей техники остро встал вопрос о логистических возможностях СССР поставлять нефть в другие страны. До начала 1960-х гг. в СССР отсутствовал танкерный флот, что вынуждало прибегать к услугам иностранных компаний. Однако по мере роста объемов поставок нефти стали оз-вучиваться предложения о развитии советского танкерного флота или строительстве магистральных нефте- и газопроводов. Первый путь активно отстаивал Патоличев. В ряде записок конца 1950-х – начала 1960-х гг. министр внешней торговли предлагал наладить производство специальной тары для транспортировки товаров, по-строить крытые складские помещения в ленинградском и одном из черноморских портах, в также полностью переоборудовать под тан-керы порт Вентспилс52.

Патоличев даже выступал за строительство танкеров в СССР, но к началу 1960 г. он больше стал склоняться к идее закупки грузовых судов на Западе. Так, в 1960 г. он выступил с идеей приобретения готовых танкеров, общей грузоподъемностью до 1709 тыс. тонн и стоимостью до 113 млн руб53.

Активно поддерживал идею развития танкерного флота и Мико-ян54. Вместе с тем, он стал одним из первых высших руководителей, кто выступил за строительство нефтрепровода, а значит и закупку труб большого диаметра. Так, еще в конце 1958 г. он предложил за-купать в ФРГ трубы большого диаметра, для чего решением Пре-зидиума ЦК КПСС было выделено 150 тонн золота55. Ежегодно для закупки труб большого диаметра и нержавеющей листовой стали стало выделяться до нескольких десятков тонн золота. Например, в 1960 г. на эти цели было израсходовано 56,5 тонн золота, в 1961 г. – уже 90 тонн золота56.

Наращиванию советского экспорта черного золота мешали не только технологическое отставание СССР и необходимость импор-та оборудования, но и глобальные причины. Так, в средине 1961 г. из-за международного нефтяного кризиса, вызванного перепроиз-водством, почти половина запасов мировой нефти оказалась невос-требованной. СССР также пострадал от этого кризиса: около 6 % за-планированного к экспорту сырья оказались нереализованными57. В 1963 г. из-за неблагоприятной мировой конъюнктуры СССР не смог

66 67

реализовать около 2 млн тонн нефти, 400 тыс. тонн мазута, 1,3 млн тонн дизтоплива, 400 тыс. тонн керосина и 350 тыс. тонн бензина58.

27 января 1964 г. западногерманская фирма “Mabanaft” – круп-нейший покупатель советского дизтоплива – телеграфно сообщала руководству «Союзнефтеэкспорта» о причинах срыва ряда сделок в 1963 г.: «Положение со сбытом дизтоплива можно сравнить с ката-строфой. Крайне дешевые предложения наводняют рынок. Огром-ные запасы у потребителей, разорительная политика цен, проводи-мая нефтезаводами, настойчивые предложения товара практически по любой цене мешают стабилизации рынка даже на том жалком уровне, который имеет место быть в настоящее время. Банки не дают больше кредитов, клиентура не принимает товара, не выпол-няет существующие контакты и задерживает платежи»59.

СССР ежегодно наращивал поставку нефти на внешние рынки, преодолевая довольно сильную конкуренцию как со стороны запад-ных монополий, так и небольших независимых нефтяных компаний. Число последних в нефтяной сфере с конца 1950-х гг. увеличилось вдвое, на их долю приходилось до 20 % мировой добычи нефти и до 30 % реализации нефти60.

Все это осложняло переговорный процесс советских представи-телей на иностранных рынках. Например, около года шли перегово-ры с итальянским концерном “Eni”, так как итальянцы отказывались повышать цена за одну тонну советской нефти на 50 центов. Лишь спустя год руководство “Eni” согласилось повысить цену, но толь-ко на 23 цента61. Когда советские представители заявили японской фирме “Sekiyu Kabushiki Kaisha”, что будут продавать нефть не за 14,2 долл. за тонну, а за 14,7 долл., японская фирма прекратила пере-говоры и стала закупать нефть у американцев62.

Немаловажным было и то, что СССР не располагал необходимой инфраструктурой в капиталистических странах – емкостями, бензо-колонками, средствами транспортировки и т.д. В этом отношении показательно, что крупнейшие нефтяные монополии вкладывали значительные ресурсы именно в нефтяную инфраструктуру. По дан-ным “Chase Manhattan Bank” с 1951 по 1960 гг. капиталовложения в инфраструктуру Западной Европы составили 2,6 млрд долл. или 35 % от суммы всех капиталовложений в нефтяную промышленность в данном регионе63.

Советской стороне приходилось маневрировала ценами на нефть. Для улучшения экспорта использовались продажи не за доллары, а за местную валюту, нефть продавалась со скидками или по цене на условиях “CIF”, то есть по цене с доставкой в порт назначения. В результате в Швеции советская нефть была на 10–13 % дешевле, чем у западных конкурентов, а в Японию СССР экспортировал нефть за 8,75 долл. за тонну, тогда как цена за нефть из Персидского залива обходилась японской стороне уже за 13,19 долл. за тонну64.

Западная пресса обвиняла СССР в нефтяном демпинге. Так, га-

зета “U.S. News & World Report” писала: «На западе русские пред-лагают скидки до 40 % иногда с целью захвата новых рынков, а ино-гда и по политическим соображениям»65. “New York Herald Tribune” писала о том же: «Низкие цены на нефть в предложениях советов видны на примере сделки России с Италией в ноябре 1960 г., по ко-торой нефть будет поставляться из портов Черного моря по цене 1 доллар за баррель»66. В майском номере 1961 г. американского жур-нала “General of Commerce” сообщал, что «на заседании сенатской подкомиссии по внутренней безопасности, специально посвящен-ной советскому нефтяному экспорту, подчеркивалось, что советская угроза является самой серьезной, что советская нефть, продаваемая по резко пониженным ценам, сможет найти все больше рынков сбы-та в Западной Европе»67.

Но кроме обвинений в прессе, западные нефтяные монополии использовали дипломатические и политические инструменты для «выдавливания» СССР с основных мировых рынков. В результате ряд стран или вообще не выдавал соответствующих торговых ли-цензий (Канада, Новая Зеландия) или существенно ограничивал экспортные возможности СССР (Франция, ФРГ, Голландия, Бель-гия). Так, в 1960 г. «Союзнефтеэкспорт» удалось заключить сделки о продаже частным канадским фирмам около 500 тыс. тонн бензина. Однако правительственные органы отказались выдать соответству-ющую лицензию, и сделка была аннулирована68. После заключения в 1960 г. контракта между «Союзнефтеэкспротом» и итальянским концерном “Eni” о совместном строительстве нефтепровода в Евро-пе и ежегодных поставкf[ через концерн до 25 млн тонн советской нефти69, США сделали дипломатическое представление итальянско-му правительству по поводу сделки. На руководителя концерна Э. Маттеи оказывалось сильнейшее влияние, чтобы он аннулировал сделку70. В беседе с послом СССР в Италии Маттеи заявлял, что представители «Стандарт Ойл» пыталась заставить его отказаться от строительства нефтепровода Генуя–Штутгардт (через Швейца-рию), либо не использовать этот нефтепровод для транспортиров-ки советской нефти. Одновременно американцы предложили ему довольно крупную компенсацию за выход из договора с Москвой. Но лишь после загадочной смерти Маттеи в конце 1962 г. сделка с СССР была аннулирована.

Самый серьезный урон советскому нефтяному экспорту был на-несен в конце 1962 г. на сессии НАТО, на которой трубы большого диаметра были объявлены товаром, имеющим стратегическое зна-чение71. В результате руководство ФРГ уже 18 декабря того же года приняло постановление о том, что продажа стальных труб диаме-тром более 19 дюймов требовала особых правительственных поста-новлений72. Фактически были сорваны многомиллионные сделки с фирмами “Mannesmann AG”, “Hoesch”, “Phönix Rheinröhren”, нару-шено действующее торговое соглашение между ФРГ и СССР73. По-

68 69

сле этого решения приостановили выполнение своих контрактных обязательств фирмы других государств. Так, японское правитель-ство хотя и заявило, что юридически не регулирует экспорт труб, однако, по неофициальной информации деловых кругов, дало по-нять, что планирует провести неформальное давление на металлур-гические компании74.

Под влиянием реакции внешнего рынка, а также из-за внутрен-него экономического кризиса, вызванного неурожаем 1963 г., Хру-щев изменил стратегию поведения на нефтяном рынке. Уже в апреле 1963 г. он направил членам Президиума ЦК КПСС записку, в ко-торой одобрил закупку импортного оборудования для производства химических товаров. Программное значение имели и следующие слова записки: «Наша страна имеет огромные запасы сырья, необ-ходимого для химической промышленности – природного газа, неф-ти, фосфоритов, калийных солей, серы, поваренной соли и других. Мы можем и должны сделать это сырье источником богатства на-шей страны. Для этого необходимо развивать химическую промыш-ленность таким образом, чтобы не только удовлетворить в короткие сроки собственные нужды, но и стать экспортером минеральных удобрений, синтетических материалов, фанеры, древесно-стружеч-ных плит, а также других химических продуктов во многие страны Европы, не говоря уже о странах Азии. […] При тщательном эко-номическом подсчете, может быть, окажется выгодным продавать синтетические товары, созданные на основе нефти, и сократить про-дажу сырой нефти» 75.

Решение о развитии химической промышленности вместо не-фтяной было одобрено решением Президиума ЦК КПСС 18 июля 1963 г.76. В частности, Минвнешторгу по согласованию с Госпланом, Государственным комитетом химической и нефтяной промышлен-ности и Государственным комитетом химического и нефтяного ма-шиностроения необходимо было провести предварительные пере-говоры с зарубежными фирмами о закупке наиболее современного оборудования для химической промышленности. 10 сентября того же года Президиум ЦК КПСС поручил советским дипломатам про-вести переговоры с руководством социалистических стран о закупке у них оборудования для производства химических товаров77.

Одним из ключевых документов в вопросе о переходе с нефтя-ного экспорта на химический стала записка Хрущева от 15 октября 1963 г. В ней первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета Министров СССР в очередной раз повторил свою идею о необхо-димости поставлять на экспорт не сырье, а обработанные товары: «Трубы для нефтепроводов и газопроводов мы можем производить сами. Если в настоящее время у нас мощности недостаточные, то мы имеем возможность быстро их наращивать. К тому же, если бы уж нужно было, то выгоднее покупать стальной лист, чем трубы. Ведь мы на этом деле переплачиваем большие деньги. Кроме того, я

считаю, что вообще неразумно увлекаться импортом простых труб для нефтепроводов и газопроводов. Если потребуется некоторая рас-тяжка во времени строительства нефте- и газопроводов, то ничего не случится […] Покупка труб ничего не дает нам в смысле подня-тия технического уровня. Поэтому увлекаться покупкой труб – это неразумно […] Одним словом рыскаем за трубами на всем между-народном рынке. Думаю, что ничего не случилось бы, если бы мы отодвинули сроки окончания строительства газо- и нефтепроводов, а эти средства более разумно использовали бы для закупки на капи-талистическом рынке химического оборудования […] Нужно, что-бы валютные средства, накопленные путем продажи наших товаров за границей или же путем добычи золота, использовались в целях поднятия экономического и технического уровня. Другими словами, надо закупать то оборудование, которое мы еще не освоили у себя, для того, чтобы производить более современные синтетические ма-териалы или электронное оборудование и другие изделия»78.

Такой поворот в экспортной политике первого лица примечате-лен. За этим стояла не просто очередная задача перейти от торгов-ли одним товаром на торговлю другим, а изменить саму структуру внешней торговли.

Об этом прямо свидетельствуют постановления Президиума ЦК КПСС, принятые незадолго до отставки Хрущева: «Об устранении недостатков в организации внешней торговли СССР и о мерах по дальнейшему ее развитию», «Об усиления контроля за качеством машин, оборудования и других товаров, изготовляемых на экспорт», «О повышении материальной заинтересованности работников в вы-сококачественном изготовлении и своевременной поставке продук-ции для экспорта», «О структуре центрального аппарата Министер-ства внешней торговли и Государственного комитета Совета Мини-стров СССР по внешним экономическим связям»79.

В постановлении «Об устранении недостатков…» заявлялось, что «в экспорте советских товаров велика доля необработанного сырья и товаров с низкой эффективностью, в то время как экспорт машин и оборудования, имеющих более высокую валютную эффек-тивность, не получил необходимого развития»80. В соответствие с постановлениями, важнейшей задачей Минвнешторга должно было стать усиление экспорта советских машин и оборудования (особен-но авиационной техники, железнодорожного подвижного состава, судов, подъемно-транспортного оборудования, металлорежущих станков, наручных часов, фотоаппаратов, автомобилей, тракторов), а в области импорта – закупка оборудования для химической и цел-люлозно-бумажной промышленности.

Однако желание Хрущева снизить объемы экспорта сырой неф-ти, столкнулись с возросшими потребностями стран «соцлагеря» в дешевой советской нефти. В 1964 г. все страны СЭВ (за исключе-нием Румынии) потребовали увеличения поставок нефти: ГДР на

70 71

400 тыс. тонн, Венгрия на 300 тыс. тонн, Польша на 200 тыс. тонн, а Болгария почти на 300 тыс. тонн. Патоличев предлагал учесть заяв-ки всех этих стран, так как удовлетворение заявок «лишь некоторых стран могло бы вызвать недовольство тех стран, которым не будут выделены дополнительное количество нефти»81. Фактически Хру-щев оказался в ситуации, когда даже его слово не могло разрушить набиравший обороты советский нефтяной экспорт.

* * *

Благодаря стараниям Хрущева советская внешняя торговля пре-вратилась в один из столпов мировой системы социализма. При этом она стала не просто идеологическим символом, а приносила существенную валютную прибыль в советский бюджет. Во многом благодаря этому вторая половина 1950-х гг. – время расцвета совет-ской плановой экономики.

Приток валютной выручки от экспорта способствовал расшире-нию импорта товаров, в том числе таких промышленных изделий, которые не производились в СССР. Пропорционально объему им-порта росли объемы валютных расходов. Все это приводило к эко-номии валютных резервов, вплоть до предложений советского руко-водства банально копировать западные технологии.

К началу 1960-х гг. советские руководители утвердились в своем мнении о необходимости увеличения объемов производства экспор-тоемких товаров. Главным таким товаром становится нефть. Однако увеличение экспорта нефти сталкивалось с нехваткой в СССР тех-нологий, позволявших наращивать поставку за границу углеводо-родов. В частности, Советскому Союзу регулярно требовалось за-купать в капиталистических странах трубы большого диаметра, не-обходимые для строительства магистрального нефтепровода.

После введения НАТО эмбарго на поставку труб большого ди-аметра в конце 1962 г. и сельскохозяйственного кризиса 1963 г., Хрущев попытался резко изменить стратегию советской внешней торговли. Он предложил пересмотреть экспортные приоритеты страны, сфокусировавшись на поставках не сырой нефти, а хими-ческих товаров. Фактически речь шла о глобальной перестройке всей системы советской внешней торговли. Однако эту последнюю «битву за экспорт» Хрущев проиграл, недооценив, насколько при-влекательной для советской партийно-государственной бюрократии и хозяйственной номенклатуры, а также руководства «братских» со-циалистических стран, оказалась идея поставок за рубеж дешевой нефти-сырца.

С начала 1960-х гг. происходило затухание эффекта хрущевского внешнеторгового «экономического чуда», явственно нарастали сим-птомы системного кризиса. В основе этого кризиса лежали орга-низационные и хозяйственные факторы, главным из которых стала

острая нехватка валютных резервов.


1 Popov A.A. Trade Expansion within Council for Mutual Economic Assistance after the Polish and Hungarian Crises // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2018. Т. 63. № 4. С. 1303–1316.

2 Sanchez-Sibony O. Red Globalization: The Political Economy of the Soviet Cold War from Stalin to Khrushchev. New York; Cambridge, 2014.

3 Липкин М.А. Советский Союз и интеграционные процессы в Европе: Середина 1940-х – конец 1960-х годов. Москва, 2016.

4 Российский государственный архив новейшей истории (РГА-НИ). Ф. 3. Оп. 16. Д. 473. Л. 57–98.

5 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 89. Л. 21.6 Там же. Л. 26. 7 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 862. 124.8 Там же. Л. 125.9 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 1129. Л. 14.10 Там же. Л. 16.11 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 50. Д. 844. Л. 33.12 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 773. Л. 304.13 The Daily Telegraph (London). 1961. 23 Nov.14 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 45. Д. 211. Л. 14–15.15 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 44. Л. 108.16 Там же. Л. 109.17 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 301. Л. 26.18 Там же.19 РГАНИ. Ф. 4. Оп. 16. Д. 782. Л. 73–74.20 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 121. Л. 23.21 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 832. Л. 12–13. 22 Там же. Л. 13.23 Там же. Л. 15.24 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 848. Л. 164.25 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 18. Д. 245. Л. 6.26 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 761. Л. 111.27 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 739. Л. 98. 28 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 750. Л. 172.29 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 18. Д. 94. Л. 28.30 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 527. Л.14. 31 Там же. Л. 16.32 Там же. Л. 17.33 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 129. Л. 23–25. 34 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 217. Л. 58–69.

72 73

35 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 853. Л. 122.36 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 958. Л. 129.37 Пивоваров Н.Ю. Зерновой кризис 1963 г. в СССР и внешнетор-

говые коллизии его разрешения // Гуманитарные науки в Сибири. 2019. Т. 26. № 1. С. 28–33.

38 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 345. Л. 101.39 Там же. 40 Там же. Л. 105.41 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 958. Л. 130.42 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 345. Л. 98–137.43 Там же. Л. 136.44 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 341. Л. 12.45 Там же. Л. 13. 46 Там же. 47 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 345. Л. 39–42.48 Там же. 49 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 227. Л. 68.50 Там же. Л. 72. 51 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 221. Л. 4.52 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 307. Л. 165.53 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 745. Л. 135.54 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 740. Л. 17.55 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 12. Д. 459. Л. 41.56 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 301. Л. 113.57 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 476. Л. 271.58 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 874. Л. 119–121.59 Там же. Л. 121.60 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 54. Д. 44. Л. 58.61 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 54. Д. 48. Л. 62–65.62 Там же. Л. 65.63 Там же. Л. 73.64 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 667. Л. 102–104.65 U.S. News & World Report (New York City). 1961. 17 Apr.66 New York Herald Tribune. 1961. 11 Мay.67 General of Commerce (Washinton, D.C.). 1961. № 5. Р. 31, 32.68 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 567. Л. 16.69 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 14. Д. 771. Л. 2.70 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 50. Д. 131. Л. 24–25.71 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 789. Л. 2.72 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 793. Л. 14.73 Там же. 74 Там же. Л. 15. 75 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 260. Л. 176 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 305. Л. 25.77 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 331. Л. 142.78 Никита Сергеевич Хрущев: Два цвета времени: Документы из

личного фонда Н.С. Хрущева. Москва, 2009. Т. 2. С. 732–734.79 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 18. Д. 244. Л. 12–138.80 Там же. Л. 23.81 РГАНИ. Ф. 3. Оп. 16. Д. 393. Л. 141.

Авторы, аннотация, ключевые слова

Джалилов Теймур Агабаевич – канд. ист. наук, Институт все-общей истории, Российская академия наук (Москва)

[email protected]

Пивоваров Никита Юрьевич – канд. ист. наук, Институт все-общей истории, Российская академия наук (Москва)

[email protected]

Цель статьи – анализ внешнеторговой деятельности СССР и роли центрального аппарата КПСС и Советского правительства в ее орга-низации в первой половине 1960-х гг. Источниковую базу статьи со-ставили документы Центрального Комитета КПСС. Эти документы позволили авторам впервые раскрыть механизм принятия решений в области внешней торговли в период реформ Н.С. Хрущева.

Авторы пришли к выводу, что благодаря стараниям Хрущева со-ветская внешняя торговля превратилась в один из столпов мировой системы социализма. При этом она стала не просто идеологическим символом, а приносила существенную валютную прибыль в бюджет СССР. Приток валютной выручки от экспорта способствовал рас-ширению импорта товаров, в том числе таких промышленных изде-лий, которые не производились в СССР. Пропорционально объему импорта росли объемы валютных расходов.

К началу 1960-х гг. руководители КПСС и СССР утвердились в своем мнении о необходимости увеличения объемов производства товаров, которые дают наибольшую прибыль от экспорта. Главным таким товаром стала сырая нефть. Однако увеличение экспорта неф-ти сталкивалось с нехваткой в СССР технологий, позволявших нара-щивать добычу и поставку за границу углеводородов. Требовалось постоянно закупать в капиталистических странах современную тех-нику и трубы большого диаметра, необходимые для строительства магистрального нефтепровода.

После введения НАТО эмбарго на поставку в СССР труб боль-шого диаметра в конце 1962 г. и сельскохозяйственного кризиса 1963 г., Хрущев попытался резко изменить стратегию советской внешней торговли. Он предложил перейти с экспорта сырой нефти на экспорт химических товаров. Однако Хрущев не смог добиться реализации своей идеи. Он недооценил, насколько привлекательным был экс-порт из СССР дешевой сырой нефти для советской бюрократии, а также для руководства социалистических стран.

74 75

Холодная война, Коммунистическая партия Советского Союза (КПСС), Центральный Комитет КПСС, мировая система социа-лизма, экономическая интеграция, экономическая дискриминация, экономическая дипломатия, плановая экономика, внешняя торговля, сырьевой экспорт, бюрократизм, Н.С. Хрущев.


1. Pivovarov, N.Yu. Zernovoy krizis 1963 g. v SSSR i vneshnetorgovye kollizii ego razresheniya [The Soviet Grain Crisis of 1963 and the Foreign Trade Collisions that Resolved It.]. Gumanitarnye nauki v Sibiri, 2019, vol. 26, no. 1, pp. 28–33. (In Russian).

2. Popov A.A. Trade Expansion within Council for Mutual Economic Assistance after the Polish and Hungarian Crises. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Istoriya, 2018, vol. 63, no. 4, pp. 1303–1316. (In English).

(Monographs)

3. Lipkin, M.A. Sovetskiy Soyuz i integratsionnye protsessy v Evrope: Seredina 1940-kh – konets 1960-kh godov [The Soviet Union and the Integration Processes in Europe: Mid 1940s – Late 1960s.]. Moscow, 2016, 559 p. (In Russian).

4. Sanchez-Sibony, O. Red Globalization: The Political Economy of the Soviet Cold War from Stalin to Khrushchev. Cambridge University Press, 2014, 278 p. (In English).

Authors, Abstract, Key words

Teymur A. Dzhalilov – Candidate of History, Institute of World History, Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia)

[email protected]

Nikita Yu. Pivovarov – Candidate of History, Institute of World History, Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia)

[email protected]

The article analyzes the foreign trade of the USSR and the role played by the central bodies of the Communist Party of the Soviet Union (CPSU) and the Soviet government in its management during the first half of the 1960s. The documents of the CPSU Central Committee used as the main sources help the authors to reveal the decision-making mechanism in the area of foreign trade during Khrushchev’s reforms.

The authors argue that the Soviet foreign trade thanks to Khrushchev’s

efforts turned into a pillar of the World Socialist System (the Eastern Bloc). Apart from being an ideological matter, it meant a considerable foreign currency revenue for the USSR’ s budget. The inflow of foreign currency coming from the USSR’s export accounted for the growth of imported goods, including those industrial products that were not manufactured in the USSR. The increased imports volumes commensurately triggered bigger foreign currency expenditures.

By the early 1960s the leadership of the CPSU and the USSR were fully convinced about the necessity to boost the production of the most profitable export goods. Crude oil became the key export commodity. However, the USSR’s oil export was faced with the shortage of such technologies that were able to expand the extraction and delivery of hydrocarbons. As a result, modern equipment and large-diameter pipes were regularly purchased from capitalist countries for the construction of main pipelines.

After the NATO’s imposition of an embargo on large-diameter pipes in 1962 and the agricultural crisis of 1963 Khrushchev made an attempt to dramatically change the strategy of the Soviet foreign trade. He suggested switching from crude oil exports to chemicals. However, he failed to implement his idea underestimating the fact that the cheap crude oil export was far too attractive and alluring to Soviet bureaucracy as well as to the leadership of the Eastern Bloc.

Cold War, Communist Party of the Soviet Union (CPSU), Central Committee (of the CPSU), World Socialist System (Eastern Bloc), economic integration, economic discrimination, economic diplomacy, planned economy, foreign trade, raw material exports, bureaucracy, Nikita S. Khrushchev.

76 77

ЕВРОПА В ПРОШЛОМEurope in the Past

О.И. Александрова, Д.В. Зайцев

АФИНЫ И ЭРЕТРИЯ:О СТАНОВЛЕНИИ МЕЖПОЛИСНЫХ ОТНОШЕНИЙ

В АРХАИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ*

O.I. Aleksandrova and D.V. Zaytsev

Athens and Eretria: On the Formation of Inter-Polis Relations in Archaic Greece

Данная статья посвящена проблеме эволюции организации меж-полисных отношений в архаическое время. Мы рассмотрим этот процесс на примере контактов Афин и Эретрии. Выбор этих поли-сов обусловлен целым рядом факторов. Во-первых, их географиче-ской близостью. Во-вторых, тесными контактами Афин и Эретрии в классическую эпоху. Наконец, в-третьих, достаточным объемом источников, в которых нашли отражение отношения этих полисов.

Если в классическое время отношения Афин и полисов Эвбеи строились при полном превосходстве Афин, то в эпоху Архаики ситуация была противоположна. Эвбейские полисы быстро разви-вались, являлись пионерами Великой греческой колонизации и воз-обновившейся торговли с Ближним Востоком1. Одним из двух лиди-рующих эвбейских городов являлась Эретрия. Следовательно, перед нами пример отношений относительно равных по силе и влиянию полисов.

Первым событием, с которым в историографии связывается вза-имодействие Афин и Эретрии, является Лелантская война2. При этом участие Афин в войне не находит опору в источниках, оста-ваясь только гипотезой, основанной на косвенных данных. Показа-тельно, что авторы, предполагающие участие Афин в Лелантской войне, не могут сойтись во мнении, на чьей именно стороне воевали Афины. Например, Л. Джеффри полагает, что Афины выступили на

* Статья подготовлена при поддержке гранта Российского научного фонда «Дискурс государственной власти в древних обществах и рецепция его элементов в мировых и российских общественно-политических практиках» (проект № 19-18-00549), реализуемого в Российском государственном гуманитарном универси-тете.

стороне Эретрии3. А Д. Брэдин считает, что Афины могли воевать на стороне Халкиды4.

Аргументация исследователей не представляется безупречной. Л. Джеффри обосновывает участие Афин в Лелантской войне на стороне Эретрии тем, что у полисов были тесные связи в дальней-шем. Однако это слабый аргумент: в архаическое время полисы мог-ли менять союзников и противников. Д. Брэдин относит Афины к союзникам Халкиды, реконструируя межполисные отношения ар-хаической эпохи. Он апеллирует к конфликту, в котором Фидон Ар-госский поддержал Эгину в борьбе с Афинами и Эпидавром (Hdt. V. 82–89). Д. Брэдин также ссылается на Дуриса Самосского, полагая, что Самос в этом конфликте помог Афинам5. А так как нам извест-но, что Самос участвовал в Лелантской войне на стороне Халкиды, Д. Брэдин считает Афины их союзником. На наш взгляд, спорным является уже сам подход исследователя, поскольку он предполагает стабильность межполисных связей архаического времени и обяза-тельное активное участие союзников в военных конфликтах друг друга.

Кажется, что Лелантская война не слишком вписывается в исто-рию Афин архаического времени. Афины минимально вовлекались в колонизационные и торговые предприятия архаики и, фактически, начали свою активную деятельность в этой сфере только в конце VII в. до н.э. А их внешнеполитические акции нашли неплохое отраже-ние в источниках. Скорее всего, Афины, занятые процессом объеди-нения земель Аттики, в Лелантской войне участия не принимали.

Немногочисленные данные источников говорят о неких связях с Эретрией знаменитого афинского рода Алкмеонидов. Первый из подобных сюжетов относится к концу VII – началу VI вв. до н.э. Алкмеониды были изгнаны из Афин, поскольку представители это-го рода за некоторое время до изгнания запятнали себя расправой над Килоном и его сторонниками. Есть основания предполагать, что именно в Эретрию отправились представители этой семьи.

Так, по некоторым сведениям, второй женой Алкмеона, тогдаш-него главы рода, и матерью его сына Мегакла была некая Кесира, представительница одной из знатных и богатых эретрийских семей. Это имя известно из комедий Аристофана (напр.: Аch. 614; Nub. 48, 64, 800) и схолий к ним. Упоминания схолиастов весьма разрознены и противоречивы: супругом Кесиры называют то Алкмеона, то тира-на Писистрата, то политика начала V в. до н.э. Мегакла, изгнанного из Афин остракизмом. Это все закономерно приводит к мысли, что речь идет о трех разных женщинах, носивших одно и то же имя. Логично полагать, что первой из них была эретриянка Кесира, на которой около 600 г. до н.э. женился изгнанный из Афин Алкме-он6. Имя же Кесиры впоследствии стало одним из родовых женских имен Алкмеонидов. В свою очередь, традиционные для этого афин-ского рода имена – прежде всего Мегакл и Клисфен – проникли в

78 79

эретрийскую ономастику и часто встречаются в эретрийских над-писях IV–III вв. до н.э. (IG XII (9) 191c, сткк. 10, 13; 240, стк. 19; 245b, стк. 185; 246a, сткк. 66, 209; 249a, сткк. 130, 645; 249b, сткк. 251, 258, 267–268; 424). Как отмечает в связи с этим И.Е. Суриков, подобных имен в Эретрии встречается больше, чем в любом другом греческом полисе, включая сами Афины7. Это, как представляется, достаточно убедительно говорит о прочных и давних связях Алкме-онидов с Эретрией.

Подтверждают это и иные данные. Так, в 1991 г. был опублико-ван остракон, найденный на Керамике и относящийся к началу V в. до н.э., на котором рядом с именем Мегакла, сына Гиппократа, воз-можно, упоминается Эретрия8. Существует несколько версий того, каким образом следует трактовать это упоминание. Однако в данном случае важен сам факт того, что Эретрия опять связывалась с име-нем представителя рода Алкмеонидов.

Еще одним возможным подтверждением можно считать сообще-ние Диогена Лаэртского, который в жизнеописании философа Мене-дема Эретрийского упоминает, что тот был сыном Клисфена из рода Феопропидов, знатным, но в то же время бедным человеком (Diog. Laert. II, 17, 1: [Μενέδημος] οὗτος, Κλεισθένους τοῦ τῶν Θεοπροπιδῶν καλουμένων υἱός, ἀνδρὸς εὐγενοῦς μέν, ἀρχιτέκτονος δὲ καὶ πένητος). Соблазнительно предположить, что именно из этого рода происхо-дила первая Кесира, жена Алкмеона и мать Мегакла. Учитывая, что использование «семейных» имен другим родом обычно указывало на определенные связи между этими семьями9, такое предположе-ние кажется вероятным, однако говорить об этом с уверенностью, конечно же, нельзя.

Предположение об уходе Алкмеонидов в Эретрию и брачный союз представителя изгнанного рода с эретрийскими аристократами вызывает закономерный вопрос: зачем знатному роду из богатого эвбейского полиса понадобилась связь с Алкмеонидами?

О большом значении аристократии как таковой в Эретрии на-писано немало. Наиболее показательны здесь археологические ис-точники. Например, некрополь возле западных ворот Эретрии, где находятся шесть захоронений с кремированными останками в брон-зовых сосудах10. Инвентарь, включающий предметы вооружения, украшения, в том числе, ближневосточный импорт, свидетельствует о высоком статусе погребенных. Впоследствии погребения превра-тились в святилище, о чем свидетельствуют вотивные посвящения. Кроме археологических материалов, о силе эретрийской аристокра-тии свидетельствует и нарративная традиция: эретрийские аристо-краты упоминаются в различных текстах. Например, Лисаний из Эретрии, наряду с Мегаклом Алкмеонидом, сватался к дочери тира-на Клисфена Сикионского (Hdt. VI. 126–127).

Вопрос, зачем представители знатной и древней эретрийской аристократии породнились с «оскверненными» Алкмеонидами, за-

ставляет снова обратиться к проблеме сущности «Килоновой сквер-ны» вообще. Кажется, впервые мы встречаем известие о роли этого фактора в политической борьбе в связи с судом, который организует Солон для ритуального очищения города. В результате суда, о кото-ром нам сообщает прежде всего Плутарх, представители Алкмео-нидов были изгнаны из Афин (Plut. Sol. 12). Исходя из этого, можно предполагать, что Алкмеон, глава рода на рубеже VII–VI вв. до н.э., до суда мог находиться в родном городе, а его роль в жизни Афин была достаточно заметной. Вероятно, договоренность о взаимовы-годном союзе двух богатых аристократических родов из фактически соседних полисов была достигнута еще до изгнания Алкмеонидов из Афин. Следовательно, до принятия политических решений по по-воду Алкмеонидов «Килонова скверна» не выступает как значимый фактор политической жизни.

Еще одно указание на «скверну», а заодно и на контакты афин-ских аристократических родов с Эретрией, связано со вторым при-ходом к власти Писистрата. В обмен на помощь, оказанную тирану Алкмеонидами, он должен был взять в жены дочь Мегакла – гла-вы «оскверненного» рода и политического противника Писистрата (Hdt. I, 59–60). Предположительно, дочь Мегакла носила уже зна-комое нам имя Кесира11. Писистрат действительно женился на этой девушке, однако, как сообщает Геродот, – кстати, он не называет ее имени – «не желал иметь детей от молодой жены и потому общался с ней неестественным способом» (Hdt. I, 61, пер. Г.А. Стратановско-го). Нежелание это может объясняться тем, что у Писистрата к тому моменту были двое достаточно взрослых сыновей, Гиппий и Гип-парх, и, вероятно, именно им он собирался впоследствии передать власть. К тому же, вполне возможно, что свою роль сыграла принад-лежность девушки к «оскверненному» роду (Hdt. I, 61)12.

Результатом этой истории стал разрыв непрочного союза Писи-страта и Мегакла, а также очередное изгнание тирана (Hdt. I, 61; Arist. Ath. pol. 15, 2). Он покинул территорию Аттики, причем от-правился именно в Эретрию (Hdt. I, 61). Впоследствии Писистрат возвращается, захватывает власть в третий раз и изгоняет Алкмео-нидов. Однако мы не встречаем в источниках упоминания «Кило-новой скверны» как основания для изгнания. Более того, упомина-ние Клисфена среди афинских архонтов может служить весомым аргументом в пользу того, что Алкмеониды были возвращены в Афины сыновьями Писистрата, а затем еще раз изгнаны Гиппием13. «Скверну» в качестве причины изгнания спартанцами целых семи-сот афинских семей в 506 г. до н.э. указывает Геродот (Her. V, 77). Наконец, «Килонову скверну» используют в политической борьбе, которая предшествовала Пелопоннесской войне, спартанцы, требу-ющие у афинян изгнать потомков тех, кто был замешан в святотат-стве (Thuc. I. 127. 1–2).

Однако случаев, когда Алкмеониды играют важную роль в поли-

80 81

тической жизни, известно вполне достаточно. «Килонова скверна» не смущает ни Клисфена Сикионского, который выдает дочь замуж за Мегакла Алкмеонида, ни Солона, который делает Алкмеона во-еначальником в Первой Священной войне (Plut. Sol. 11), ни Дель-фийский оракул, который принимает от Алкмеонидов средства для восстановления храма.

Ни в одной из политических акций вне Афин Алкмеониды не испытывают ограничений, связанных с «оскверненным» статусом. Вероятно, «Килонова скверна» выступает важным аргументом в по-литической жизни только в тех случаях, когда это необходимо про-тивникам Алкмеонидов в конкретной ситуации.

Первое указание на «скверну» и изгнание Алкмеонидов связано с кризисом, предшествовавшим реформам Солона. В случае Писи-страта нельзя забывать, что связь с Алкмеонидами была не только преимуществом тирана, но и ограничивала его власть в полисе. И «скверна» здесь могла быть, скорее, удобным поводом. Наконец, требования спартиатов явно являются не более чем одним из пред-логов для вмешательства в афинские дела. Следовательно, как нам представляется, не стоит преувеличивать значение «Килоновой скверны» в жизни рода Алкмеонидов. Она была удобным инстру-ментом для их политических противников, однако никак не препят-ствовала поддерживать нормальные контакты с дружественными или нейтральными политическими силами.

После того как Писистрат удалился из Афин после конфликта с Мегаклом, он отправился в Эретрию. Почему Писистрат выбрал местом своего пребывания, пусть даже краткосрочного14, именно этот город, у которого имелись связи с Алкмеонидами? Существует предположение, что влияние Алкмеонидов в Эретрии в этот пери-од снизилось, и именно поэтому Писистрат мог туда отправиться15. Однако, как кажется, связь между этими фактами может быть и об-ратной: род Алкмеонидов потерял свои прежние позиции в Эретрии именно вследствие активной деятельности Писистрата. Логично предполагать, что изгнанный тиран намеревался через некоторое время вернуться в Афины и вновь захватить власть. Для этого ему необходимо было заручиться серьезной финансовой и военной под-держкой, и, по возможности, ослабить своих политических против-ников, которые могли бы рассчитывать на помощь из Эретрии.

Вероятно, выгодно Писистрату было и то, что Эретрия находит-ся близко к Аттике и является удобным плацдармом для вторжения на ее территорию. На 11-м году своего изгнания, около 546 г. до н.э., Писистрат и его сторонники, в числе которых были и эретрийцы, высадились неподалеку от Марафона, и вскоре тиран вернул себе власть в Афинах (Hdt. I, 62; Arist. Ath. pol. 15, 2–3). При этом Ари-стотель особо оговаривает, что на стороне Писистрата были не про-сто рядовые эретрийцы, по каким либо причинам расположенные к афинскому изгнаннику, а «всад ни ки, в руках кото рых была тогда

государ ст вен ная власть в Эре трии» (ἔτι δὲ τῶν ἱππέων τῶν ἐχόντων ἐν Ἐρετρίᾳ τὴν πολιτείαν, пер. С.И. Радцига).

Каким же образом Писистрат мог привлечь на свою сторону жи-телей этого эвбейского города?

Во-первых, не исключено, что у Писистрата, точно так же, как и у Алкмеонидов, имелись давние связи с Эретрией или, как мини-мум, с Эвбеей в целом. Здесь можно обратиться к происхождению афинского тирана. Писистрат происходил из древнего и знатного аристократического рода, близкого к Кодридам – афинским царям, которых возводили к мифическому Писистрату, сыну Нестора (Hdt. V, 65)16. Аналогичное имя носил архонт-эпоним 669/668 г. до н.э. (Paus. II. 24, 7). Вполне возможно, что кто-то из предков или род-ственников тирана мог породниться с представителями какого-либо эвбейского рода. Сведений о таких браках у нас нет, но существует несколько косвенных свидетельств. Распространение «конных» (то есть с корнем -ιππ) имен среди Писистратидов – нетипичных для архаических тиранов17 – не просто указывают на аристократическое происхождение, но говорят о некой связи с Эвбеей, где подобные имена были очень распространены18. Также стоит упомянуть, что в Бравроне, месте, где располагались родовые владения Писистрата, особенно почитали Артемиду Ифигению, культ которой был тесно связан с культом Артемиды Амарисии, распространенным на Эв-бее19.

Во-вторых, Геродот упоминает, что Писистрат и его сыновья, на-ходясь в изгнании, собирали некие «добровольные пожертвования» от городов, которые были им обязаны (Hdt. I, 61: ἐνθαῦτα ἤγειρον δωτίνας ἐκ τῶν πολίων αἵτινές σφι προαιδέοντό κού τι). Можно пред-положить, что Писистратиды могли оказывать финансовую помощь представителям других греческих полисов, в том числе и эретрий-цам. Тем более что до вражды Мегакла и Писистрата мы не встре-чаем сведений о столкновении интересов Алкмеонидов и Писистра-тидов.

В-третьих, Аристотель приводит в своем рассказе об установ-лении в Афинах тирании следующий факт: Писистрат, находясь в изгнании, участвовал в основании поселения Рекел в районе Фер-мейского залива (Arist. Ath. pol. 15, 2: συνῴκισε περὶ τὸν Θερμαῖον κόλπον χωρίον ὃ καλεῖται Ῥαίκηλος). Логично предполагать, что, по-скольку традиция связывает этот период жизни Писистрата с Эре-трией, именно вместе с эретрийцами он совершил эту экспедицию в первые годы своего изгнания20.

Как представляется, употребленный Аристотелем глагол «συνῴκισε» в данном случае подчеркивает, что Писистрат был имен-но одним из участников этого предприятия, главную же роль в нем играли эретрийцы. Отдельные исследователи даже полагают, что ос-нованное при участии Писистрата поселение можно отождествить с Дикеей во Фракии, которая упоминается у Геродота (Hdt. VII, 123)

82 83

как колония Эретрии21. Вполне возможно, что вместе с ним в Ре-кел отправилась и группа афинян, его сторонников, однако вряд ли она была многочисленной. В любом случае, говорить, что именно Писистрат или же афиняне в целом были основателями поселения, невозможно.

Можно отметить и то, что Рекел находился в месте, очень удоб-ном для Писистрата: на пути к пангейским рудникам на реке Стри-мон, которые были источником необходимых для него денежных средств. Именно владение этими рудниками позволило будущему тирану затем завербовать достаточное количество наемных войск (Arist. Ath. pol. 15, 2).

Можно даже предположить, что он, прибыв в начале своего из-гнания в Эретрию, каким-либо образом натолкнул жителей этого города на мысль об экспедиции к Фермейскому заливу и, возможно, даже пообещал какую-то часть от этих доходов тем самым «всад-никам», которые стояли во главе полиса. К тому же им было бы выгодно иметь в Афинах «своего» правителя, так как можно было надеяться на помощь в гипотетических конфликтах с соседней Хал-кидой, а также рассчитывать на укрепление своего положения среди греческих полисов22.Такая версия объяснила бы и последующую их помощь Писистрату, и снижение в Эретрии влияния рода Алкмео-нидов, на тот момент бывших его явными противниками.

Однако через некоторое время к власти в Эретрии, свергнув преж-нее господство «всадников», дружественных Писистрату, приходит тиран Диагор (Arist. Polit. 1306a35: καὶ τὴν ἐν Ἐρετρίᾳ δ ̓ ὀλιγαρχίαν τὴν τῶν ἱππέων Διαγόρας κατέλυσεν). Источники не сохранили све-дений о том, когда конкретно это случилось. С последней третью VI в. до н.э. тиранию Диагора связывают из-за обстоятельств его смерти. Тиран умирает по пути в Спарту, находясь в Коринфе (Hera-clid. Lemb. Exc. polit. 40). Вероятно, этот маршрут можно вписать в контекст событий конца VI в. до н.э., когда Спарта выступает про-тив Писистратидов. Таким образом, тирания Диагора вписывается в период между приходом к власти Писистрата, которому помогали всадники, и свержением Гиппия.

Вместе со сменой власти меняются и взаимоотношения Афин и Эретрии. Возможно, это было связано с усилением афинских по-зиций в Эгеиде: во время правления Писистрата была завершена давняя афино-мегарская война за остров Саламин23, в руки афинян перешла мегарская гавань Нисея (Hdt. I, 59), окончательно был по-корен Сигей, во главе которого Писистрат поставил своего неза-коннорожденного сына Гегесистрата (Hdt. V, 94). Археологические данные говорят о том, что с середины VI в. до н.э. в Средиземно-морье вновь получает распространение афинская керамика, которая вытесняет коринфскую в Сицилии, Сирии, Египте, Карии, Ликии и Северном Причерноморье24. Свидетельствами усиления афинской экономики во время правления Писистрата можно считать унифи-

кацию денежной системы, устройство единого монетного двора и начало чеканки афинских драхм25.

По всей видимости, подобное усиление Афин в этот период со-вершенно не устраивало Эретрию. Особенно отношения обостри-лись после смерти Писистрата в 527 г. до н.э. Подобный вывод мож-но сделать из нескольких косвенных свидетельств.

В Эретрии был найден надгробный камень некоего Хайриона (Χαιριον), афинского эвпатрида, датированный 525 г. до н.э. (IG XII 9, 296). В историографии предпринимались небезосновательные попытки связать этого Хайриона с семейством Алкмеонидов26. Ин-тересно, что само понятие «эвпатрид» к последним годам тирании Писистратидов употреблялось по отношению к их политическим оппонентам (Arist. Ath. pol. 19, 3). Можно предполагать, что Хайри-он был изгнан из Афин Писистратом или его наследниками и нашел убежище в Эретрии, как и другие афинские изгнанники (Arist. Ath. pol. 19, 3; Hdt. 5, 62). Подобная ситуация вряд ли была бы возможна, если бы между полисами сохранялись дружественные отношения27. Нельзя полностью отбрасывать вариант, что захоронение Хайриона свидетельствует лишь о старых ксенических связях между аристо-кратическими родами28. Однако сам факт захоронения афинского аристократа вне Аттики делает более вероятным, как нам кажется, влияние политического фактора. Иначе сложно представить причи-ны, по которым захоронение было произведено вне родного полиса.

Далее, в 514 г. до н.э. Гиппарх, младший из наследников Писи-страта, гибнет в результате нападения Гармодия и Аристогитона (Hdt. V, 55–56; Arist. Ath. pol. 18). Геродот, рассказывая об этих со-бытиях, сообщает, что род Гефиреев, к которым они принадлежа-ли, некогда пришел в Афины из Эретрии. Во всяком случае, так ут-верждали они сами (Hdt. V, 57: οἱ δὲ Γεφυραῖοι, τῶν ἦσαν οἱ φονέες οἱ Ἱππάρχου, ὡς μὲν αὐτοὶ λέγουσι, ἐγεγόνεσαν ἐξ Ἐρετρίης τὴν ἀρχήν). Заманчиво предполагать, что эретрийский тиран Диагор в этот пе-риод каким-то образом подпитывал враждебность различных афин-ских родов, тем или иным образом связанных с Эретрией, к Писи-стратидам, желая ослабления Афин.

Впрочем, в этом же месте Геродот оговаривается, что по его соб-ственным изысканиям тираноубийцы происходили из Беотии (Hdt. V, 57: ὡς δὲ ἐγὼ ἀναπυνθανόμενος εὑρίσκω, ἦσαν Φοίνικες τῶν σὺν Κάδμῳ ἀπικομένων Φοινίκων ἐς γῆν τὴν νῦν Βοιωτίην καλεομένην). Плутарх, однако, возражает Геродоту и склоняется в пользу эре-трийского происхождения Аристогитона (Plut. De Herod. 860, e-f). Возможно, версия об эретрийском происхождении появилась уже в классическую эпоху, так как связь с традиционно недружественны-ми Афинам Фивами могла невыгодно сказаться на героическом об-разе тираноубийц29. Иных сведений, кроме этих сообщений, о про-исхождении Гефиреев у нас нет.

Однако есть еще одна гипотеза, которая способна примирить

84 85

две противоречащие друг другу традиции. В историографии давно рассматривается проблема существования в архаическое время эв-бейско-кикладской общности, «эвбейского койнэ». Это объединение полисов, на которые распространялось влияние эвбейских городов30. Далеко не все исследователи согласны с существованием такой общ-ности31, однако нам представляются плодотворными рассуждения греческого археолога А. Мазаракиса Айниана32. Он отмечает бли-зость ряда поселений архаического времени: Оропа, который нахо-дится в Беотии, и эвбейских поселений – Лефканди и Эретрии. Бли-зость эта проявляется в застройке – здания ориентированы по линии север-юг с входом на южной стороне – и социальной организации. Кроме того, и Ороп, и Эретрия в VIII в. до н.э. переживают эконо-мический расцвет. Учитывая, что Беотия находится географически очень близко к Эвбее, а сведения о поездках беотийцев на соседний остров доносит еще Гесиод (Hes. Erg. 651–657), наличие брачных контактов между эретрийскими и беотийскими аристократами со-вершенно не выглядит невозможным. Также вероятным представ-ляется и переезд какой-либо аристократической семьи с Эвбеи в Беотию или наоборот. Следовательно, не стоит противопоставлять традиции, о которых пишет Геродот. Обе они могли содержать часть верных сведений.

В конце VI в. до н.э. мы можем говорить о сближении Афин и Эретрии. Об этом можно говорить на основании следующих собы-тий.

В 506 г. до н.э. Спарта, ее пелопоннесские союзники, Беотия и Халкида вторглись с разных сторон на территорию Аттики (Hdt. V, 74–76). Афиняне в этом столкновении одержали победу. А после ор-ганизовали поход на Эвбею против халкидян. Последние, несмотря на помощь беотийцев, потерпели поражение (Hdt. V, 77). Афиняне изгнали часть местных крупных землевладельцев – гиппоботов – из города, а землю их разделили между собой (Hdt. V, 77; VI, 100, Diod. X, 24, 3). Есть косвенные основания предполагать, что Афи-ны в этом конфликте действовали совместно с Эретрией33. Однако в любом случае показательно, что ни один из наших источников не указывает на враждебность Афин и Эретрии в это время.

Если же Эретрия участвовала в событиях 506 г., это можно объ-яснить возвращением в Афины рода Алкмеонидов, тем более что во главе полиса фактически находился знаменитый законодатель Клисфен. Возможно, поход против халкидян и последующее появ-ление на Эвбее афинской клерухии также выполняли и задачу вос-становления влияния Алкмеонидов в этом регионе. И.Е. Суриков даже полагает, что Эретрия в первое десятилетие V до н.э. была практически афинским вассалом, на что указывают действия города в данный период34. Определение Эретрии как афинского вассала яв-ляется, пожалуй, слишком смелым, однако факт тесных отношений между этими полисами кажется очевидным. Так, на рубеже веков

в Эретрии происходят государственные преобразования, очень по-хожие на клисфеновские реформы в Афинах, и вряд ли это совпа-дение является случайным35. Затем во время Ионийского восстания лишь Афины и Эретрия оказали помощь мятежникам (Hdt. V, 99). В Афинах это решение принималось на народном собрании. Об анало-гичной процедуре в Эретрии источники сведений до нас не доносят. Геродот говорит лишь о том, что эретрийцы примкнули к восстанию не в угоду афинянам. Однако сам факт того, что историк акценти-рует внимание на мотивах эретрийцев, показывает существование в классических Афинах и противоположной точки зрения.

Наконец, в 490 г. до н.э., эретрийцы, получившие известие о при-ближении персов, обратились за помощью к Афинам (Hdt. VI, 100–101). Афиняне направили к ним те четыре тысячи клерухов, которые жили на землях гиппоботов (τοὺς τετρακισχιλίους τοὺς κληρουχέοντας τῶν ἱπποβοτέων Χαλκιδέων τὴν χώρην, τούτους σφι διδοῦσι τιμωρούς). Однако после того как афиняне узнали о том, что многие жители города готовы сдаться персам, они переправились в Ороп. Для Эре-трии события закончились плачевно: город был полностью разгра-блен персами, а часть жителей обращена в рабство (Hdt. VI, 119).

* * *

Таким образом, в результате рассмотрения ряда сюжетов, каса-ющихся взаимоотношений Афин и Эретрии в архаическую эпоху, можно сделать следующие выводы.

Во-первых, говоря об отношениях между этими полисами, сле-дует подразумевать в первую очередь личные и семейные связи. Это хорошо видно на примере династического брака Алкмеонидов, ко-торый формирует связь между афинским и эретрийским аристокра-тическими родами.

Во-вторых, борьба за власть и правление Писистрата, как ка-жется, меняют содержание этих отношений. С одной стороны, фор-мально мы можем говорить о дружбе рода Писистратидов с эре-трийскими всадниками. Возможно, эта дружба также была подкре-плена династическими связями. Однако теперь – при тирании, когда государственную политику определяет один человек – отношения аристократических родов трансформируются в межгосударствен-ные. Подтверждение этому мы видим в том, что после свержения тирании Писистрата и смерти Диагора мы встречаем полисные ак-ции вместо связей аристократии. Города совместно поддерживают ионийское восстание, а при приближении войск Датиса и Артафер-на Афины направляют эретрийцам помощь.

Все это – уже полисные акции, и ни один источник не указыва-ет нам на роль межродовых контактов. Это, конечно, не значит, что фактор аристократических связей совсем уходит из межполисных отношений. Но можно уверенно говорить, что он становится второ-

86 87

степенным.В итоге, как нам кажется, можно говорить об этапном значении

раннегреческой тирании в эволюции отношений Афин и Эретрии. Тирания становится переходным периодом, когда эти отношения формально строятся на основе межличностных контактов аристо-кратии, но сущностно уже выходят за эти рамки. После свержения тиранов не происходит возврата к старой, аристократической моде-ли, а внешняя политика оказывается уже под контролем полисных институтов.


1 Суриков И.Е. Греческая архаика как историческая эпоха: Современ-ный взгляд: Первая половина (IX – VIII вв. до н.э.) // Мнемон: Исследова-ния и публикации по истории античного мира. 2014. Вып. 14. С. 32, 33, 35, 36, 40–43.

2 Parker V. Untersuchungen zum Lelantischen Krieg und verwandten Pro-blemen der frühgriechische Geschichte. Stuttgart, 1997; Tausend K. Der Lelan-tische Krieg – ein Mythos? // Klio. 1987. Vol. 69. P. 499–514; Зайцев Д.В. К вопросу о характере Лелантской войны // Вестник древней истории. 2016. Т. 76. № 1. С. 5–21.

3 Jeffery L.H. Archaic Greece: The City-States c. 700–500 B.C. London; New York, 1976. P. 67.

4 Bradeen D.W. The Lelantine War and Pheidon of Argos // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. 1947. Vol. 78. P. 223–241.

5 Bradeen D.W. The Lelantine War and Pheidon of Argos // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. 1947. Vol. 78. P. 237.

6 Суриков И.Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассическои эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII – V вв. до н.э. Москва, 2000. С. 63; Shear T.L. Koisyra: Three Women of Athens // Phoenix. 1963. Vol. 17. No. 2. P. 105.

7 Суриков И.Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассическои эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII – V вв. до н.э. Москва, 2000. С. 63; Карпюк С.Г. Клисфеновские ре-формы и их роль в социально-политической борьбе в позднеархаических Афинах // Вестник древней истории. 1986. № 1 (176). С. 30.

8 Willemsen F. Ostraka einer Meisterschale // Mitteilungen des Deutschen Archäologischen Instituts. Athenische Abteilung. 1991. Vol. 106. P. 144; Lewis D.M. Megakles and Eretria // Zeitschrift für Papyrologie und Epigraphik. 1993. Vol. 96. P. 51–52; Вrеnnе S. Ostraka and the Process of Ostrakophoria // Тhе Ar-chaeology of Athens and Attica under the Democracy. Oxford: Oxbow Books, 1994. Р. 23; Stanton G.R. А Graffito оn а Megakles Ostrakon // Zeitschrift für Papyrologie und Epigraphik. 1996. Vol. 111. P. 69–73; Суриков И.Е. Остракон Мегакла, Алкмеониды и Эретрия (Эпиграфическое свидетельство о внеш-

них связях афинской аристократии) // Вестник древней истории. 2003. № 2 (245). С. 16–25.

9 Herman G. Patterns of Name Diffusion within the Greek World and Be-yond // Classical Quarterly. 1990. Vol. 40. No. 2. P. 349–363.

10 Bérard C.L. L’Heroon à la Porte de l’Ouest // Eretria, Fouilles et Re-cherches. Bern, 1970. Vol. III. P. 68–70; Crielaard J.P. Cult and Death in Early 7-th Century Euboea: The Aristocracy and the Polis // Nécropoles and Pouvoir. Idéologies, Pratiques et Interprétations. Lyon, 1998. P. 43–58.

11 Shear T.L. Koisyra: Three Women of Athens // Phoenix. 1963. Vol. 17. No. 2. P. 107; Суриков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи: Архаика и ранняя классика. Москва, 2005. С. 188, 189.

12 Туманс Х. Рождение Афины: Афинский путь к демократии: Oт Гоме-ра до Перикла (VIII – V вв. до н.э.). Санкт-Петербург, 2002. С. 314; Сури-ков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи: Архаика и ранняя классика. Москва, 2005. С.190, 191.

13 Суриков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи: Архаи-ка и ранняя классика. Москва, 2005. С. 208.

14 Viviers D. Pisistratus’ Settlement on the Thermaic Gulf: A Connection with the Eretrian Colonization // The Journal of Hellenic Studies. 1987. Vol. 107. P. 194.

15 Суриков И.Е. Остракон Мегакла, Алкмеониды и Эретрия (Эпиграфи-ческое свидетельство о внешних связях афинской аристократии) // Вест-ник древней истории. 2003. № 2 (245). С. 23, 24.

16 Суриков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи: Архаи-ка и ранняя классика. Москва, 2005. С. 176.

17 Молчанов А.А., Суриков И.Е. Писистратиды – потомки отказавших в гостеприимстве (актуализация династического мифа) // Закон и обычай гостеприимства в античном мире. Москва, 1999. С. 122–130.

18 Walker K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 180.

19 Davies J.K. Athenian Propertied Families. Oxford, 1971. P. 454. 20 Cole J.W. Peisistratus on the Strymon // Greece & Rome. 1975. Vol. 22.

No. 1. P. 43–44; Viviers D. Pisistratus’ Settlement on the Thermaic Gulf: A Con-nection with the Eretrian Colonization // The Journal of Hellenic Studies. 1987. Vol. 107. P. 194, 195.

21 Viviers D. Pisistratus’ Settlement on the Thermaic Gulf: A Connection with the Eretrian Colonization // The Journal of Hellenic Studies. 1987. Vol. 107. P. 195.

22 Walker K. Archaic Eretria. A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 182.

23 Meyer Ed. Geschichte des Altertums. Vol. III. Stuttgart, 1937. P. 645; Пальцева Л.А. Из истории архаической Греции: Мегары и мегарские коло-нии. Санкт-Петербург, 1999. С. 255, 256; Касаткина Н.А. Ранние военно-земледельческие поселения афинян (VI в. до н.э.) // Страны Средиземно-морья в античную и средневековую эпохи. Горький, 1985. С. 7.

24 French A. Solon and the Megarian Question // The Journal of Hellenic

88 89

Studies. 1957. Vol. 77. P. 239; Boardman J. The Greeks Overseas. London, 1999. P. 29–33, 140–142, 152, 156, 212; Брашинский И.Б. Афины и Се-верное Причерноморье в VI – II вв. до н.э. Москва, 1963. С. 24; Яйленко В.П. Архаическая Греция и Ближний Восток. Москва, 1990. С. 81, 140, 149, 200–202.

25 Брашинский И.Б. Афины и Северное Причерноморье в VI – II вв. до н.э. Москва, 1963. С. 13; Шувалов В.В. Борьба Афин за черноморские проливы в архаический период // Мнемон: Исследования и публикации по истории античного мира. 2008. Вып. 7. С. 110–111; French A. Solon and the Megarian Question // The Journal of Hellenic Studies. 1957. Vol. 77. P. 238, 243; Starr Ch.G. The Economic and Social Growth of Early Greece 800 – 500 B.C. Oxford, 1977. P. 111; Heichelheim F.M. An Ancient Economic History from the Palaeolithic Age to the Migrations of the Germanic, Slavic and Arabic Nations. Vol. I. Leiden, 1958. P. 217.

26 Raubitschek A., Jeffery L.H. Dedications from the Athenian Akropolis; a Catalogue of the Inscriptions of the Sixth and fifth Centuries BC. Cambridge (Mass.), 1949. P. 364, 365; Walker K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 212, 213.

27 Walker K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 218, 219.

28 Jeffery L.H. Archaic Greece. The City-States c. 700 – 500 B.C. London, New York, 1976. P. 68.

29 Pericola C.M. L’origine del nome Gefirei e il movente dell’assassinio di Ipparco // Aevum. 2008. Vol. 82. № 1. P. 12.

30 Lemos I.S. Euboea and its Aegean koine // Euboica. L’Eubea e la pre-senza euboica in Calcidica e in Occidente. Napoli: Centre Jean Bérard, 1998. P. 45–58; Lemos I.S. The Protogeometric Aegean: The Archaeology of the Late Eleventh and Tenth Centuries B.C. Oxford, 2002. P. 212–217.

31 Papadopoulos J. “Phantom Euboeans” – A Decade On // Euboea and Athens. Athens, 2011. P. 128.

32 Mazarakis Ainian A. The Form and Structure of Euboean Society in the Early Iron Age Based on Some Recent Research // Alle origini della Magna Grecia: Mobilità, migrazioni, fondazioni. Taranto, 2012. P. 73–99.

33 Walker K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 248; Александрова О. И. Афи-ны и Эретрия на рубеже VI – V вв. до н.э.: К вопросу о возможном союзе // Метаморфозы истории. 2018. № 12. С. 148 –162.

34 Суриков И.Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассическои эпох: Род Алкмеонидов в политической жизни Афин VII – V вв. до н.э. Москва, 2000. С. 64; Суриков И.Е. Остракон Мегакла, Алкмеониды и Эретрия (Эпиграфическое свидетельство о внешних свя-зях афинской аристократии) // Вестник древней истории. 2003. № 2 (245). С. 24.

35 Walker K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Earliest Times to 490 B.C. London; New York, 2004. P. 232–242.


Александрова Ольга Игоревна – канд. ист. наук,– научный сотрудник, Российский государственный гуманитарный

университет (Москва); – старший преподаватель, Российский государственный педагогиче-

ский университет имени А.И. Герцена (Санкт-Петербург)[email protected]

Зайцев Дмитрий Владимирович – – младший научный сотрудник, Российский государственный гумани-

тарный университет (Москва); – старший преподаватель, Российская академия народного хозяйства

и государственной службы при Президенте Российской Федерации (Мо-сква)

[email protected]

В статье на основании анализа нарративной традиции, археологиче-ских и эпиграфических материалов рассматривается проблема организа-ции межполисных отношений в архаической Греции. В силу объемности исследовательской задачи, которая не может быть решена в рамках одной статьи, авторы останавливаются на примере отношений Афин и Эретрии, прослеживая их от ранней архаики до ранней классики.

В результате исследования авторы приходят к следующим выводам. Во-первых, вопреки распространенному в историографии мнению, источ-ники не дают оснований считать Афины одним из участников Лелантской войны. Во-вторых, отношения Афин и Эретрии на протяжении большей части архаического периода строятся вокруг межродовых связей аристо-кратии. Брачные контакты одного из ведущих афинских родов – Алкмео-нидов – с одним из эретрийских родов становится важным фактором сбли-жения двух полисов. Последующая борьба Алкмеонидов и Писистратидов за власть в Афинах не раз затрагивает Эретрию. Эретрийские всадники поддерживают Писистрата, сам он организует совместную с эретрийца-ми колониальную экспедицию на север Эгеиды. В-третьих, после сверже-ния ранней греческой тирании в обеих полисах меняется и организация внешней политики. Вместо частных аристократических инициатив арха-ической эпохи, мы встречаем полисные акции, которые проводятся реше-ниями народного собрания. Такими, судя по всему, были решения афинян и эретрийцев поддержать ионийское восстание, обращение эретрийцев за помощью к афинянам во время похода Датиса и Артаферна, решение афи-нян эту помощь эретрийцам оказать.

Архаическая Греция, полис, аристократия, тирания, Афины, Эретрия, Писистрат, Алкмеониды, Лелантская война.

90 91


1. Aleksandrova, O.I. Afiny i Eretriya na rubezhe VI – V vv. do n.e.: K voprosu o vozmozhnom soyuze [Athens and Eretria at the Turn of the 6th – 5th

B.C.: To the Question of a Possible Alliance.]. Metamorfozy istorii, 2018, no. 12, pp. 148–162. (In Russian).

2. Bradeen, D.W. The Lelantine War and Pheidon of Argos. Transactions and Proceedings of the American Philological Association, 1947, vol. 78, pp. 223–241. (In English).

3. Cole, J.W. Peisistratus on the Strymon. Greece & Rome, 1975, vol. 22, no 1, pp. 42–44. (In English).

4. French, A. Solon and the Megarian Question. The Journal of Hellenic Studies, 1957, vol. 77, pp. 238–246. (In English).

5. Herman, G. Patterns of Name Diffusion within the Greek World and Be-yond. Classical Quarterly, 1990, vol. 40, no 2, pp. 349–363. (In English).

6. Karpyuk, S.G. Klisfenovskie reformy i ikh rol v sotsialno-politicheskoy borbe v pozdnearkhaicheskikh Afinakh [The Influence of the Cleisthenic Re-forms on the Social and Political Antagonisms of Late Archaic Athens.]. Vestnik drevney istorii, 1986, no. 1 (176), pp. 17–35. (In Russian).

7. Lewis, D.M. Megakles and Eretria. Zeitschrift für Papyrologie und Epi-graphik, 1993, vol. 96, pp. 51–52. (In English).

8. Pericola, C.M. L’origine del nome Gefirei e il movente dell’assassinio di Ipparco. Aevum, 2008, vol. 82, no. 1, pp. 9–23. (In Italian).

9. Shear, T.L. Koisyra: Three Women of Athens. Phoenix, 1963, vol. 17, no. 2, pp. 99–112. (In English).

10. Shuvalov, V.V. Borba Afin za chernomorskie prolivy v arkhaicheskiy period [The Struggle of Athens for Black Sea Channels in the Archaic Period.]. Mnemon: Issledovaniya i publikatsii po istorii antichnogo mira, 2008, vol. 7, pp. 105–118. (In Russian).

11. Stanton, G.R. А Graffito оn а Megakles Ostrakon. Zeitschrift für Papy-rologie und Epigraphik, 1996, vol. 111, pp. 69–73. (In English).

12. Surikov, I.E. Grecheskaya arkhaika kak istoricheskaya epokha: Sovremennyy vzglyad: Pervaya polovina (IX – VIII vv. do n.e.) [The Archaic Period in Greece as a Historical Epoch: A Modern View: The First Half (9th – 8th Centuries B.C.).]. Mnemon: Issledovaniya i publikatsii po istorii antichnogo mira, 2014, vol. 14, pp. 27–50. (In Russian).

13. Surikov, I.E. Ostrakon Megakla, Alkmeonidy i Eretriya (Epigrafiche-skoe svidetelstvo o vneshnikh svyazyakh afinskoy aristokratii) [Megacles’ Ostrakon, the Alcmaeonidae and Eretria (An Epigraphical Evidence for Foreign Relations of Athenian Aristocracy).]. Vestnik drevney istorii, 2003, no. 2 (245), pp. 16–25. (In Russian).

14. Tausend, K. Der Lelantische Krieg – ein Mythos? Klio, 1987, vol. 69, pp. 499–514. (In German).

15. Viviers, D. Pisistratus’ Settlement on the Thermaic Gulf: A Connection with the Eretrian Colonization. The Journal of Hellenic Studies, 1987, vol. 107, pp. 193–195. (In English).

16. Willemsen, F. Ostraka einer Meisterschale. Mitteilungen des Deutschen Archäologischen Instituts. Athenische Abteilung, 1991, vol. 106, pp. 137–145. (In German).

17. Zaytsev, D.V. K voprosu o kharaktere Lelantskoy voyny [On the Nature of the Lelantine War.]. Vestnik drevney istorii, 2016, vol. 76, no. 1, pp. 5–21. (In Russian).

(Articles from Proceedings and Collection of Research Papers)

18. Bérard, C.L. L’Heroon à la Porte de l’Ouest. Eretria Fouilles et Re-cherches. Bern, 1970, vol. 3, pp. 1–75. (In French).

19. Вгеnnе, S. Ostraka and the Process of Ostrakophoria. Тhе Archaeology of Athens and Attica under the Democracy. Oxford Books, 1994, pp. 13–24. (In English).

20. Crielaard, J.P. Cult and Death in Early 7-th Century Euboea: The Aris-tocracy and the Polis. Nécropoles and Pouvoir. Idéologies, Pratiques et Inter-prétations. Maison de l’Orient méditerranéen, 1998, pp. 43–58. (In English).

21. Kasatkina, N.A. Ranniye voyenno-zemledelcheskiye poseleniya afinyan (VI v. do n.e.) [Early Athenian Cleruchies (6th B.C.).]. Strany Sredizem-nomorya v antichnuyu i srednevekovuyu epokhi [The Сountries of the Mediter-ranean in Antiquity and Middle Ages.]. Gorkiy, 1985, pp. 4–25. (In Russian).

22. Lemos, I.S. Euboea and its Aegean koine. Euboica. L’Eubea e la pre-senza euboica in Calcidica e in Occidente. Centre Jean Bérard, 1998, pp. 45–58. (In English).

23. Mazarakis Ainian, A. The Form and Structure of Euboean Society in the Early Iron Age Based on Some Recent Research. Alle origini della Magna Grecia: Mobilità, migrazioni, fondazioni. Istituto per la storia e l’archeologia della Magna Grecia, 2012, pp. 73–99. (In English).

24. Molchanov, A.A.; Surikov, I.E. Pisistratidy – potomki otkazavshikh v gostepriimstve (aktualizatsiya dinasticheskogo mifa) [Peisistratids – Descen-dents of Those Who Refused Hospitality (Actualization of Dynastic Myth).]. Zakon i obychay gostepriimstva v antichnom mire [Laws and Customs of Hos-pitality in the Ancient World.]. Moscow, 1999, pp. 122–130. (In Russian).

25. Papadopoulos, J. “Phantom Euboeans” – A Decade On. Euboea and Athens. Canadian Institute in Greece Press, 2011, pp. 113–133. (In English).

(Monographs)

26. Boardman, J. The Greeks Overseas. Thames & Hudson, 1999, 304 p. (In English).

27. Brashinskiy, I.B. Afiny i Severnoye Prichernomorye v VI – II vv. do n.e. [Athens and the Northern Black Sea Coast from the 6th to the 2nd Centuries BCE.]. Moscow, 1963, 176 p. (In Russian).

92 93

28. Davies, J.K. Athenian Propertied Families. Oxford University Press, 1971, 653 p. (In English).

29. Heichelheim, F.M. An Ancient Economic History from the Palaeolithic Age to the Migrations of the Germanic, Slavic and Arabic Nations. Sijthoff, 1958, vol. 1, 245 p. (In English).

30. Jeffery, L.H. Archaic Greece: The City-States c. 700 – 500 B.C. St. Mar-tin’s Press, 1976, 256 p. (In English).

31. Lemos, I.S. The Protogeometric Aegean: The Archaeology of the Late Eleventh and Tenth Centuries B.C. Oxford University Press, 2002, 319 p. (In English).

32. Meyer, Ed. Geschichte des Altertums. vol. III. Cotta, 1937, vol. 3, 787 p. (In German).

33. Paltseva, L.A. Iz istorii arkhaicheskoy Gretsii: Megary i megarskie kolonii [From the History of Archaic Greece: The Megarians and the Megarian Colonies.]. St. Petersburg, 1999, 286 p. (In Russian).

34. Parker, V. Untersuchungen zum Lelantischen Krieg und verwandten Problemen der frühgriechische Geschichte. Steiner, 1997, 189 p. (In German).

35. Raubitschek, A.; Jeffery, L.H. Dedications from the Athenian Akropolis; a Catalogue of the Inscriptions of the Sixth and Fifth Centuries BC. Cambridge (Mass.): Archaeological Institute of America, 1949, 545 p. (In English).

36. Starr, Ch. G. The Economic and Social Growth of Early Greece 800 – 500 B.C. Oxford University Press, 1977, 267 p. (In English).

37. Surikov, I.E. Antichnaya Gretsiya: Politiki v kontekste epokhi: Arkhaika i rannyaya klassika [Ancient Greece: Politicians in the Context of the Epoch: The Archaic and Early Classical Periods.]. Moscow, 2005, 351 p. (In Russian).

38. Surikov, I.E. Iz istorii grecheskoy aristokratii pozdnearkhaicheskoy i ranneklassicheskoy epoch: Rod Alkmeonidov v politicheskoy zhizni Afin VII – V vv. do n.e. [From the History of the Greek Aristocracy in the Late Archaic and Early Classical Periods: The Alcmaeonids in the Political Life of Athens from the 7th to the 5th Centuries BCE.]. Moscow, 2000, 282 p. (In Russian).

39. Tumans, Harijs. Rozhdeniye Afiny: Afinskiy put k demokratii: Ot Gomera do Perikla (VIII – V vv. do n.e.) [The Birth of Athens: The Athenian Way to Democracy: From Homer to Pericles (8th – 5th Centuries BCE).]. St. Petersburg, 2002, 538 p. (In Russian).

40. Walker, K. Archaic Eretria: A Political and Social History from the Ear-liest Times to 490 B.C. Routledge, 2004, 368 p. (In English).

41. Yaylenko, V.P. Arkhaicheskaya Gretsiya i Blizhniy Vostok [Archaic Greece and the Near East.]. Moscow, 1990, 271 p. (In Russian).


Olga I. Aleksandrova – Candidate of History, – Researcher, Russian State University for the Humanities (Moscow, Rus-

sia); – Senior Lecturer, Herzen State Pedagogical University of Russia (St. Pe-

tersburg, Russia)

[email protected] V. Zaytsev – – Junior Researcher, Russian State University for the Humanities (Moscow,

Russia); – Senior Instructor, Russian Presidential Academy of National Economy

and Public Administration (Moscow, Russia)[email protected]

Based on the analysis of narrative tradition, archaeological and epigraphic materials, the article deals with the problem of the organization of relations between cities in archaic Greece. Due to the volume of the research problem, which cannot be solved in one article, the authors focus on the example of the relations between Athens and Eretria, tracing them from the early archaic to the early classics.

As a result of the study, the authors come to the following conclusions. First, contrary to popular opinion in historiography, the sources do not give grounds to consider Athens as one of the participants of the Lelantine War. Secondly, the relations of Athens and Eretria for most of the archaic period were built around the inter-tribal ties of the aristocracy. Marriage contacts of one of the leading Athenian genera – the Alcmaeonids – with one of the Eretrian genera becomes an important factor in the rapprochement of the two poleis. The subsequent struggle between the Alcmaeonids and Peisistratos for power in Athens affects Eretria more than once. The eretrian “horsemen” support Peisistratos, who him-self organizes a joint colonial expedition with the Eretrians to the North of the Aegean. Thirdly, after the overthrow of the early Greek tyranny, the organiza-tion of foreign policy in both poleis also changes. Instead of private aristocratic initiatives of the archaic era, we meet policy actions, which are carried out by the decisions of the ecclesia. Such, apparently, were the decisions of the Athe-nians and Eretrians to support the Ionian revolt, the appeal of the Eretrians for help to the Athenians during the campaign of Datis and Artaphernes, and the decision of the Athenians to provide this assistance to the Eretrians.

Archaic Greece, polis, aristocracy, tyranny, Athens, Eretria, Peisistratos, Al-cmaeonids, Lelantine War.

94 95

A.M. Smorchkov and P.P. Shkarenkov

DEMOCRACY IN MODERN SCIENTIFIC AND POLITICAL DISCOURSE: THE EXPERIENCE AND LEGACY OF ANCIENT ROME *

А.М. Сморчков, П.П. Шкаренков

Демократия в современном научном и политическом дискурсе:Опыт и наследие Древнего Рима **

Перевод М.А. Царевой ***

Democracy is currently one of the most frequently used ideas in po-litical discourse; it can be said that democracy has become a sacred sym-bol of modern civilization. But it is still a wide-open question what is understood as democracy in each particular case, while double standards in its assessment no longer surprise anyone. Paradoxically, the same can be said with respect to the analysis of the political system of the Roman Republic, notably in the scientific discourse where the political system of the Middle and Late Republic (the 3rd -1st centuries BC) has been under extensive discussion over the past 30 years.

When assessing the particular characteristics of the Roman republi-can system, it is first necessary to take into account its polis nature. The polis organization emerged in the course of the people’s struggle against the aristocracy, as a result of which most of the population defended their rights, and the ruling elite had to share political powersа with them. The degree of ordinary citizens’ participation in governance was different, but in any polis, be it democratic or oligarchic, there was always a popular assembly, without which a polis is unconceivable. This participation of the people in governance carried the democratic potential inherent in any polis. Accordingly, the key issue in its assessment is an analysis of the role and significance of popular assemblies.

Earlier the prevailing concept of Rome’s political system in the 3rd -1st centuries BC was that of tough oligarchy. This idea was most fully formulated by the Swiss scientist Matthias Gelzer in the monograph Die Nobilität der römischen Republik, published in 1912. The oligarchic na-ture of the Roman political system was primarily seen in the dominance * The article was prepared with the support of the Russian Science Foundation’s grant “Discourse of State Power in Ancient Societies and Reception of Its Elements in World and Russian Socio-Political Practices” (No. 19-18-00549).** Статья подготовлена при поддержке гранта Российского научного фонда «Дискурс государственной власти в древних обществах и рецепция его элементов в мировых и российских общественно-политических практиках» (проект № 19-18-00549), реализуемого в Российском государственном гуманитарном университете.*** Translated by Marina A. Tsareva (Russian State University for the Humanities, Mos-cow, Russia).

of the nobility in the Senate and in the popular assembly, which duti-fully affirmed decisions inspired by a small group of nobles. Accordingly, the political life of the Roman Republic was confined to power struggle among different aristocratic groups.

With the accumulation of knowledge and the expansion of the re-search field, Gelzer’s concept began to raise more and more questions over time. The most stalwart opponent and, consequently, the supporter of the interpretation of the Late Republic’s political system as democ-racy was the well-known British researcher Fergus Millar (starting from 1984). As he put it, it was possible “to restore the Roman people to their proper place in the history of democratic values”1. Similar ideas had been put forward before him2, but it was Millar’s works that generated a rather fierce and very fruitful debate, though his conclusions were in a varying degree rejected by most researchers. In short, Millar’s concept comes down to the fact that the Roman people were not the object but the subject of political struggle, i.e. the democratic potential incidental to the polis system was fulfilled in Rome in to the full extent. Millar takes Athenian democracy as the model, to which he likens the Roman politi-cal system3. In our opinion, Millar’s opponents implicitly make the same fundamental mistake, making it easier for themselves to criticize him, for it is in principle impossible to equalize the Roman Republic and Athens in the heyday of its democratic system without excessive allowances. But the point is that modern democracies are just as far (if not further) from the Athenian model. Consequently, refusing to recognize the Roman sys-tem as democratic, we refuse to recognize the existence of democratic systems in the modern world, which is impossible. Our further discussion will be based on this thesis.

It is important to point out that Roman (and Greek) thinkers did not at all consider the equality of citizens and the power of people (i.e. ordinary citizens) to be the ideal model, unlike the modern view of democracy as the best possible form of governance. Roman political thinking and po-litical practices were imbued with hierarchy recognized as the norm by both the elite (which is only natural) and ordinary citizens4. Proceeding from this generally accepted fact, Karl-Joachim Hölkeskamp, analyzing one of Fergus Millar’s works in an article whose title is based on a quote from Abraham Lincoln’s Gettysburg Address, comes to the conclusion that the label of a power structure is not all that important and that in any case “the Republic was not a ‘government of the people’ or ‘by the people’, and in light of all we know about social and economic structures, the distribution of wealth and the living conditions of the crowd in Rome, Italy and the provinces, it was not ‘government for the people’”5. And this is true. But let’s ask ourselves: are these criteria applicable to modern democratic systems? In our opinion, to proceed from the literal meaning of the term “democracy” in translation from ancient Greek (“rule of the people”) is a great error, which actually gives rise to double standards. The phenomenon of democracy is much more complicated. From the

96 97

viewpoint of ancient theory, the Roman Republic in its heyday clearly falls under the definition of aristocracy (Polyb. XXIII. 14. 1, cp. VI. 11. 11 – 15. 1). But if democracy is understood only as a system where power directly belongs to the people, modern representative democracies would undoubtedly fall under the definition of oligarchy, if they were evaluated by ancient political thinkers. Therefore, it is completely incomprehen-sible why the political regime of the Roman Republic must be judged by much more stringent criteria than modern political systems, thereby denying it democracy? This rhetorical question also applies to the fol-lowing arguments of the researchers who refuse to consider the Roman Republic as a democracy.

Martin Jehne, a staunch opponent of the theory of “Roman democ-racy”, rightly points to the big difference between form and content, i.e. between the inclusion of the people into political acts and their real in-fluence on their content. In other words, if a decision is to pass through the popular assembly, this does not mean that the people can influence it effectively6. One can also agree with this, but again there is a question: what is the influence of the mass of citizens on the bills passed in parlia-ments in modern democracies? Is it essentially more effective than the influence of Roman citizens who at least formally had the right to vote?

Hence comes another widely-spread argument for the lack of democ-racy in Rome, which is that the people almost always voted approvingly. Indeed, according to the estimates of Egon Flaig, over the entire five-century history of the Republic, out of the various decisions submitted to the approval of the people only eight7 or ten8 were rejected. However, reducing democracy to protest voting is, in our opinion, excessive sim-plification. It is not the number of decisions rejected that is an indicator of democracy but the quality of decisions made. In other words, if it were possible to identify the decisions that were contrary to the interests of the people but pushed through the popular assembly, then we could doubt the existence of democracy. For instance, in the year 131 (or 130) BC, the people turned down the proposal for the right of the plebeian tribunes to be re-elected for the next term, which apparently was beneficial to the people, but they still rejected it, having heeded the arguments of authori-tative citizens (Cic. Amic. 96). Moreover, this proposal was nevertheless accepted a few years later, so here the people acted as a force choosing a decision and not dutifully following the instructions of the ruling elite. We know many laws (primarily agrarian ones) adopted by the popular assembly contrary to the resistance of the Senate. Of course, in each such case there was always a prominent and courageous leader, but this is only natural, for a collective action of the masses is inconceivable without such a leader. And we must not forget that the “people” are by no means a single mass. For example, the famous agrarian law of Tiberius Grac-chus, beneficial to poor citizens, affected the interests of not only the rich, but also those of citizens of medium welfare. They are also part of the people, and the part that resisted the bill of Tiberius Gracchus.

From the above-mentioned follows Egon Flaig’s proposition, widely supported in historiography, that the popular assembly was not in fact a place of decision-making but a ritually symbolic organ of public consen-sus in which the Roman people expectedly agreed with the policies of the aristocracy9. In his opinion, a decision itself depended on the following preliminary stages: а) approval by the Senate; б) response of the people at contiones; в) obstruction to the decision at comitia10. Thus, Flaig also recognizes that the people influenced the content and success of the bills, first of all, at contiones, expressing their attitude by shouting, rumbling, applauding and other means11. The researcher figuratively compares con-tiones to a political filter12. These contiones were an informal political instrument, very similar to modern meetings. They could be convened by the magistrate to discuss an issue; no decision was made there, but speeches were pronounced to convince the people of the beneficence or danger of a proposal which would be submitted for the approval of the popular assembly. It was a legal means of communication between the elite and the people, recognized by custom and law, one of the aims of which was to find out about the opinions and preferences of ordinary citizens.

How effective was the influence of the people through contiones is another question, but it is faced by modern democracies too. Indeed, in modern democracies meetings and other similar measures are the most effective and visual forms of the people’s influence on politics. So why is now the right to meetings and processions recognized as a democratic achievement, while for Rome they are not seen as an element of democ-racy13? What is this if not a double approach running counter to the com-mon understanding of the phenomenon of democracy?

Let us note that contiones are an important difference between the Roman organization of popular assemblies from the Athenian one. In Athens the popular assembly discussed a proposal and immediately vot-ed on it, while in Rome comitia only voted, and discussions were held at previously conducted contiones. This is seen as further proof of the lack of democracy in Rome14. In our opinion, the opposite is true, and the mentioned separation of the two actions is a manifestation of the Ro-man political genius. The combination of discussion and voting within one meeting was fraught with the possibility that under the influence of speeches emotions could overwhelm reason. The history of Athens gives such examples – it is enough to recall the infamous trial of the victorious strategists (406 BC). But in Rome we see a kind of an equivalent of the pre-election silence day, when voters can reflect calmly on their choice. Only, here the length of time is not set and may be reduced to a “night of pre-election silence”. Thus, the procedure that is now recognized as democratic took place in Rome, not in Athens.

In our opinion, one of the reasons for the consensus between the elite and society in Rome was that, on the one hand, society did not perceive natural inequality between people as injustice, and, on the other hand, the

98 99

recognized naturalness and justice of inequality was combined with high requirements, mostly of moral nature, to the ruling elite. In Rome there was a special magistracy of censors, one of the most important duties of which was inspecting morals (cura morum), first of all, of the upper classes, i.e. senators and equites. So, in theory the senators were “the best of the best”, having passed several stages of selection: first, one was to become an eques (this was decided by the censors), then to be elected to a public post (this was the prerogative of the people), then to be registered in the Senate (according to the censors’ decision) and to be periodically inspected for compliance with moral norms.

Today’s “representative democracy” should also be based on strin-gent requirements to the ruling elite, some of which could be controlled by the mass of citizens. For the balance of interests of the elite and the whole of society is unstable and cannot give long-term guarantees. With-out this control, “rule of the best” (aristocracy) or “rule of the worthy” (meritocracy) rapidly develops into “rule of the few” (oligarchy), which ancient thinkers understood very well. This is the democratic element of the political system. The most effective means of controlling power is the election procedure which unites the ancient direct and modern represen-tative democracy. But it also contains an inner objective contradiction, since competent leaders are elected by incompetent (for the most part) citizens. This task was not easy in antiquity, and has remained so today.

To our mind, Аlexander Yakobson, when summing up his study of elections in the Late Republic, highlighted precisely the key points in the complicated interrelation of the dominance of the nobility and the power of the people: “It was precisely because the people’s prerogative – their suffrage – was real rather than specious, because it gave them a real (al-beit limited) stake in the system, that the people accepted the Republican political system as legitimate”15. This consensus ensured a harmonious combination of form (recognition of the people as the source of power) and reality, in which this power was in the hands of the elite, as it was based on the mutual recognition of the legal rights and advantages of each side, which is quite relevant to our days.

We finish our analysis with one more remark clearly inspired by contemporaneity. Robert Morstein-Marx, studying mass oratory in the Late Republic, recognizes the importance of support from ordinary citi-zens, which the political elite sought to achieve by all means and dem-onstrate16. However, in his valid opinion, in the absence of real debate between alternative viewpoints, ordinary citizens were manipulated by politicians possessing monopolistic knowledge, and therefore Rome can-not be considered a democracy17. But at present the manipulation of pub-lic conscience by the media is much more effective despite the seemingly available opportunities to obtain alternative information, which invali-dates Morstein-Marx’s argument.

Of course, in the Roman republican system there were objective problems caused by the contradiction between the principles and reality.

The most important and essential problem with republican Rome from the point of view of democratic principles is the absence of the concept of quorum in the work of popular assemblies, while very few people could actually attend them. In other words, public decisions were actu-ally made by a minority of citizens, and for Rome their number was very small, literally a few per cent of the total number of people who had the right of vote in the Late Republic18. This is an objective problem for direct democracy when the size of civil society goes beyond a rather nar-row framework. This problem was faced already by Athens with a civil society of 30-40 thousand. And in today’s understanding of democracy, the secured opportunity to vote, even if a voter does not use it, is an im-portant criterion of the legitimacy of the system.

But is modern representative democracy a solution to the problem inherent in direct democracy? After all, elected deputies rely on their understanding of state and public interests, not having the opportunity or even the need to consult with their voters on each issue. For the gov-ernance of a vast state is a difficult task, inaccessible to most citizens. This is objective, and it must be clearly realized that modern governance requires special training and knowledge. So, “democracy” in the literal sense of the word (“rule of the people”) is now impossible because it car-ries a threat of making decisions that are dangerous for society itself. But the Athenian principle stated that any citizen (with some reservations), by virtue of his status, was able to occupy positions. However, this direct rule by the people is possible only in numerically limited societies with simple managerial tasks, whereas the governance of a vast and complex state requires competent specialists, the “managerial elite”. This was the case in republican Rome, and this is also true for current democracies.

As for the understanding of democracy, in our opinion, it is deter-mined not by the existence of formally democratic institutions (though this is important), but by their content, by what is called civil society. This means citizens’ interest in politics, the sense of responsibility for the future of their homeland, conscientious performance of their duties to the homeland, respect for government bodies (which they have elected them-selves!), willingness to help an individual citizen, etc. In other words, this means civil unity before the government and before destructive elements within society. By these indicators Rome was not inferior to modern de-mocracies. The polis principles per se, on which the Roman Republic was based, presumed citizens’ active interest in joint affairs. The polis na-ture of the socio-political organization combined with the political genius of the Roman people gave rise to a citizen protection system that was unique for antiquity (and not only). The cornerstone of Roman freedom was ius provocationis, i.e. the right to appeal to the popular assembly in the case of a death sentence or a large fine. The Roman historian Titus Livius justly called this right “unique bastion of liberty” (unicum praesi-dium libertatis: Liv. III. 55. 4). Thus, the civil society itself acted as the highest court of appeal. At the very beginning of the Republic, by agree-

100 101

ment between patricians and plebeians, the post of plebian tribunes was established; it resembles the modern institution of human rights ombuds-men. The initial and most important duty of the plebian tribunes was to protect individual citizens against the arbitrariness of the supreme power and, in general, to uphold the interests of the people.

Of course, speaking about the achievements of ancient Rome’s civil society, we should not forget the question of how effective they were and to what extent their content corresponded to the stated goals and forms. But the same problem faces the modern civil society institutions in the most democratic states. Thus, the Roman republican system had the same objective defects (with natural variations) as the modern politi-cal systems that are called democracies. Consequently, recognizing one thing, we must recognize the other, i.e. recognize the Roman Republic as a democracy, with, of course, its specific features (in fact, modern democracies, too, are very different from each other). In other words, the point at issue is the content of the term and not the presence or absence of the phenomenon.

NotesПримечания

1 Millar F. Rome, the Greek World and the East. Vol. 1: The Roman Repub-lic and Augustan Revolution. Chapel Hill; London, 2002. P. 158.

2 Jehne M. Einführung: Zur Debatte um die Rolle des Volkes in der rö-mischen Politik // Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 1, no. 4; P. 2, no. 7; Дементьева В.В. Государственно-правовое устройство античного Рима: ранняя монархия и республика. Ярославль, 2004. С. 223, 224.

3 Millar F. Rome, the Greek World and the East. Vol. 1: The Roman Repub-lic and Augustan Revolution / Ed. by H.M. Cotton and G.M. Rogers. Chapel Hill; London, 2002. P. 112, 139.

4 Hölkeskamp K.-J. The Roman Republic: Government of the People, by the People, for the People? // Scripta Classica Israelica. Vol. XIX. Jerusalem, 2002. P. 203–223.

5 Hölkeskamp K.-J. The Roman Republic: Government of the People, by the People, for the People? // Scripta Classica Israelica. Vol. XIX. Jerusalem, 2002. P. 223.

6 Jehne M. Einführung: Zur Debatte um die Rolle des Volkes in der rö-mischen Politik // Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 8.

7 Flaig E. Entscheidung und Konsens: Zu den Feldern der politischen Kom-munikation zwishen Adel und Plebs // Demokratie in Rom? Die Rolle des Vol-kes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 80, no. 13.

8 Flaig E. Ritualisierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Göttingen, 2004. P. 175, 176.

9 Flaig E. Entscheidung und Konsens. Zu den Feldern der politischen Kom-

munikation zwishen Adel und Plebs // Demokratie in Rom? Die Rolle des Vol-kes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 84–91; Flaig E. Ritualisierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Göt-tingen, 2004. P. 155–212.

10 Flaig E. Entscheidung und Konsens. Zu den Feldern der politischen Kommunikation zwishen Adel und Plebs // Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 91.

11 Flaig E. Entscheidung und Konsens. Zu den Feldern der politischen Kom-munikation zwishen Adel und Plebs // Demokratie in Rom? Die Rolle des Vol-kes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 94; Flaig E. Ritual-isierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Göttingen, 2004. P. 195–199.

12 Flaig E. Ritualisierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Göttingen, 2004. P. 198.

13 Flaig E. Ritualisierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Göttingen, 2004. P. 145.

14 Flaig E. Entscheidung und Konsens. Zu den Feldern der politischen Kommunikation zwishen Adel und Plebs // Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik. Stuttgart, 1995. P. 95.

15 Yakobson A. Elections and Electioneering in Rome: A Study in the Politi-cal System of the Late Republic. Stuttgart, 1999. P. 229.

16 Morstein-Marx R. Mass Oratory and Political Power in the Late Roman Republic. Cambridge; New York, 2004. P. 124–128, 280.

17 Morstein-Marx R. Mass Oratory and Political Power in the Late Roman Republic. Cambridge; New York, 2004. P. 160–203, 281, 282.

18 Mouritsen H. Politics in the Roman Republic. Cambridge; New York, 2017. P. 55–58.


Andrey M. Smorchkov – Doctor of History, Professor, Russian State Uni-versity for the Humanities (Moscow, Russia)

[email protected]

Pavel P. Shkarenkov – Doctor of History, Professor, Vice-rector, Russian State University for the Humanities (Moscow, Russia)

[email protected]

This article studies the phenomenon of democracy as part of the discus-sion on the nature of the political system of the Roman Republic in the 3rd – 1st centuries BC, generated by the works of the British researcher Fergus Millar. The authors of the article believe that the key mistake of the opponents in this discussion is that they take Athenian democracy as the criterion. As a result, the researchers who refuse to consider the Roman Republic as a democracy place on it such demands that modern democratic states cannot meet. In this article, such criticisms of the Roman Republic have been analyzed and compared the

102 103

current state of affairs. In the authors’ view, direct democracy in the Roman Republic had the same

achievements and the same problems with the implementation of the rights of the people as modern representative democracies. Summing up the conducted analysis, the authors come to the conclusion that as compared with the modern democratic states, the Roman Republic can in full measure be recognized as a democracy (with its natural peculiarities and distinctions). It had a full-fledged civil society that united citizens by mutual interests and goals, the sense of responsibility for the future of their homeland, conscientious performance of their duties to the homeland, and willingness to help an individual citizen. By these indicators Rome was not inferior to modern democracies. The consensus between the ruling elite and society was seen in the harmonious combination of form (recognition of the people as the source of power) and reality, in which this power was in the hands of the elite.

Ancient Rome’s experience proves that it is not direct rule of the people but stringent requirements to the ruling circles that are the foundation of a demo-cratic system in the conditions when because of the size of a state the direct rule by the people (according to the Athenian model) is not possible. Such control, also on the part of most citizens, the search for its effective methods is highly relevant for today’s representative democracy as well.

Ancient Rome, republic, polis, democracy, political discourse, historiogra-phy, Historian Fergus G.B. Millar.

References(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)

1. Flaig, E. Entscheidung und Konsens: Zu den Feldern der politischen Kommunikation zwishen Adel und Plebs. Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik / Ed. M. Jehne. Steiner, 1995, pp. 77–127. (In German).

2. Hölkeskamp, K.-J. The Roman Republic: Government of the People, by the People, for the People? Scripta Classica Israelica. Jerusalem Academic Press, 2002, vol. 19, pp. 203–223. (In English).

3. Jehne, M. Einführung: Zur Debatte um die Rolle des Volkes in der rö-mischen Politik. Demokratie in Rom? Die Rolle des Volkes in der Politik der römishen Republik / Ed. M. Jehne. Steiner, 1995, pp. 1–9. (In German).

(Monographs)

4. Dementeva, V.V. Gosudarstvenno-pravovoe ustroystvo antichnogo Rima: rannyaya monarkhiya i respublika [The State and Legal Structure of Ancient Rome: The Early Monarchy and Republic.]. Yaroslavl, 2004, 247 p. (In Rus-sian).

5. Flaig, E. Ritualisierte Politik: Zeichen, Gesten und Herrschaft im alten Rom. 2nd ed. Vandenhoeck & Ruprecht, 2004, 288 p. (In German).

6. Millar, F. Rome, the Greek World and the East. Vol. 1: The Roman Re-public and Augustan Revolution / Ed. by H.M. Cotton and G.M. Rogers. Uni-versity of North Carolina Press, 2002, 416 p. (In English).

7. Morstein-Marx, R. Mass Oratory and Political Power in the Late Roman Republic. Cambridge University Press, 2004, 313 p. (In English).

8. Mouritsen, H. Politics in the Roman Republic. Cambridge University Press, 2017, 202 p. (In English).

9. Yakobson, A. Elections and Electioneering in Rome: A Study in the Po-litical System of the Late Republic. Steiner, 1999, 251 p. (In English).


Сморчков Андрей Михайлович – докт. ист. наук, профессор, Россий-ский государственный гуманитарный университет (Москва)

[email protected]

Шкаренков Павел Петрович – докт. ист. наук, профессор, проректор по непрерывному образованию, Российский государственный гуманитар-ный университет (Москва)

[email protected]

В статье рассматривается феномен демократии в рамках дискуссии о характере политического строя в Римской Республике III–I вв. до н.э., вы-званной работами британского ученого Ф. Миллара. Авторы статьи счита-ют, что ключевой ошибкой оппонентов в этой дискуссии является выбор афинской демократии в качестве критерия. В итоге, исследователи, отка-зывающиеся считать Римскую Республику демократией, предъявляют к ней такие требования, которым не соответствуют и современные демокра-тические государства. Такого рода претензии к Римской Республике были проанализированы в статье и сопоставлены с современным положением дел.

По мнению авторов, прямая демократия в Римской Республике имела те же достижения и те же проблемы с реализацией прав народа, что и со-временные представительные демократии. В итоге проведенного анализа авторы приходят к выводу, что в сравнении с современными демократи-ческими государствами Римская Республика вполне может быть признана демократией (со своими естественными особенностями и отличиями). В ней полнокровно функционировало гражданское общество, объединяв-шее граждан общими интересами и целями, чувством ответственности за судьбы родины, добросовестным выполнением обязанностей перед роди-ной, готовностью прийти на помощь отдельному человеку. По этим по-казателям Рим не уступает современным демократиям. Консенсус между правящей элитой и обществом выражался в гармоничном сочетании фор-мы (признание народа источником власти) и реальности, при которой эта власть находилась в руках элиты.

Опыт древнего Рима показывает, что не прямая власть народа, а жест-

104

кие требования к управляющей верхушке, являются основой демократи-ческого строя в условиях, когда в силу размеров невозможна непосред-ственная власть народа (по афинскому образцу). Осуществление такого контроля, в том числе со стороны основной массы граждан, поиск его эф-фективных методов весьма актуально и для современной представитель-ной демократии.

Древний Рим, республика, полис, демократия, политический дискурс, историография, историк Фергюс Миллар.

Научное издание

Новый исторический вестник

Младший редактор Я.В. ЮркинаКомпьютерная верстка А.В. Надточенко

Лицензия ИД № 00843 от 27.12.2019 Свидетельство о регистрации СМИ № 77-7347

от 19 февраля 2001 г.Подписано в печать 27.12.2019

Формат 60х90/16Гарнитура Times New Roman

Печать офсетная. Усл. печ. л. 11Тираж 1 500 экз.

Издательство Ипполитова117513, Москва, Ленинский пр-т, д. 135, корп. 2

Телефон (495) 970-72-63E-mail [email protected]

Сайт www.nivestnik.ru

THE NEW HISTORICAL BULLETIN · Белоусов С.С. Русские переселенцы на...

Documents

Transcript of THE NEW HISTORICAL BULLETIN · Белоусов С.С. Русские переселенцы на...