Леонид ВЕРТЕЛЬ

Н Е П Р О З В У Ч А В Ш И Й В Ы С Т Р Е Л

РАССКАЗЫ

2

ОГЛАВЛЕНИЕ

НЕПРОЗВУЧАВШИЙ ВЫСТРЕЛ ............................................................................................... 3

НЕОЖИДАННЫЙ ВОПРОС ................................................................................................... 7

СЕРЕБРИСТАЯ ПЛЕННИЦА .................................................................................................... 12

МЫШКА ....................................................................................................................................... 17

ТОЧКА ОПОРЫ ........................................................................................................................... 21

МЕТРО, СТАНЦИЯ «МАЯКОВСКАЯ»................................................................................... 25

ВОЛЧЬЕ БОЛОТО .................................................................................................................. 32

КРАСНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК ................................................................................................... 37

ЧЕРНЫШ ...................................................................................................................................... 43

ПОДВЕШЕННЫЕ ДУШИ ...................................................................................................... 47

НАСТИНЫ АНГЕЛЫ .............................................................................................................. 52

ЖЕМЧУЖНАЯ СВАДЬБА ......................................................................................................... 57

ЗАНОЗИСТЫЕ МЫСЛИ ........................................................................................................... 60

3

НЕПРОЗВУЧАВШИЙ ВЫСТРЕЛ

Об этом случае, произошедшем однажды на охоте с гончей, я собирался рассказать

давно, но всякий раз, достав бумагу, так и не решался. Сидя за столом, мысленно

выстраивал мозаику того ноябрьского дня, и чем явственнее память раскручивала ленту

случившегося, тем очевиднее становилось, что и на этот раз ничего не получится – не хватит

духа. Страх заново пережить те драматические минуты, сжимал мое сердце всё сильнее, и я

в очередной раз откладывал ручку.

Но всему свое время, и этому рассказу тоже…

Лучшее время для охоты с гончей в наших краях – последние дни чернотропа. К этому

времени осень, вдоволь накуролесив, наконец-то начинает выдыхаться. Дурные ветры с

морей-океанов налетают всё реже. Они уже не тащат за собой бесконечные вереницы

отяжелевших от влаги облаков, не треплют кроны деревьев в поисках последних листочков,

не гонят на озерах тяжелые волны. Всё к этому времени в природе затихает, успокаивается,

и уставшее от бесконечных циклонов небо наконец-то, начинает подниматься, делая мир

светлее и приветливее. И заяц к этому времени становится совсем другим. Он уже

полностью вылинял, сделался белым-белым, почти сахарным, и таким заметным, что иногда

его хочется даже пожалеть.

Увы, к тому времени, когда я разгреб все дела и выбрался на охоту, выпал снег. Тут уже

впору было пожалеть самого себя, потому как за одну ночь длинноухий превратился на

белом покрывале в настоящее привидение.

Но я не отчаивался. Со мной была не кто-нибудь, а сама Доля – прекрасная русская

гончая, с которой при всем желании я не мог сравнить ни одну из известных мне собак. Это

был не просто мастер своего дела, Доля была настоящим гроссмейстером. Как бы ни хитрил

длинноухий, какие бы петли, двойки и скидки он не подкидывал собаке, если за дело взялась

она – жизненная стежка-дорожка зайца почти всегда заканчивалась в моем рюкзаке.

Хотя надо отдать должное и зайчишке. Зверь он умный. Это человек его рисует этаким

простачком, которого лиса обманывает почем зря. В лесу эволюция поработала

основательно, там остались только самые умные. Глупых давно съели.

Доехав до заброшенного карьера, взяв собаку на поводок, решил идти в сторону озера.

На нем жили бобры, которые осенью усердно заготавливают пропитание, подгрызая

здоровущие осины. Люди частенько поминают зубастых дровосеков плохими словами за то,

4

что берега по их вине становятся непролазными, а вот заяц, наверное, говорит им только

«спасибочки». Еще бы, в былые годы он радовался даже случайно найденной обломанной

ветке, обгрызая ее до последнего сучка, а тут на тебе, ешь – не хочу. Со временем заяц так

привык к дармовщинке, что не стал утруждать себя далеко уходить от этой скатерти-

самобранки. Поест от пуза, наделает хитрых петель и двоек и где-нибудь в укромном месте

до вечера на боковую. Вот на такого лежебоку я и рассчитывал.

Однако не успели мы отойти от машины и сотню метров, как встретили заячий след. Он

не был свежим, но всё равно это была зацепка, за которую Доля тут же с радостью

ухватилась, полагаясь, правда, не столько на нюх, сколько на глазок.

Для тех, кто не знаком с такой охотой, скажу, что собака ищет зайца всегда молча, и

только подняв его, тронув с места, у нее внутри срабатывает какой-то тумблер и включается

голос. И тогда… О, тогда лесную тишину разорвут такие страстные вопли, такие стоны, что

охотника словно током ударит и он на какое-то мгновение оцепенеет. А еще через секунду с

выпрыгнувшим из груди сердцем он готов будет сам рвануть следом за собакой. Вот это

первое сумасшедшее «ай-яй-яй» и есть квинтэссенция, высшая нота в охоте с гончей. Ни

выстрел, ни сам трофей не могут сравниться с внезапным началом горячей погони. Не зря

ведь избалованные эстеты, русские помещики, графы и князья почти все были подвержены

этой страсти.

Шло время, а в лесу было по-прежнему тихо. Моя солистка голосить не торопилась.

Опытный заяц, повидавший всякого на своем веку, старается загадать собаке серьезные

загадки, и даже мастеровитому гонцу порой долго приходится разбирать его ребусы. В такие

минуты полной тишины человеку остается только ждать и верить в своего четвероногого

друга. Помню, как-то приехали ко мне в гости двое охотников из стольного города. Хорошие

ребята, почти профи, но по утке на охоте с гончей оказались впервые. И вот, когда гончая в

сухой морозный день не могла поднять зайца минут сорок, друзья, пошептавшись, решили

меня спросить: «А может, она уже набегалась да где-нибудь под елкой отдыхает?». Вопрос

был такой нелепый, что я даже растерялся и не нашелся сразу, что ответить. Пришлось

повторить им банальную истину – собака не способна на обман, тем паче на подлость! Увы,

это из списка наших «достоинств».

Чтобы скоротать время и отвлечься от нараставшего напряжения, стал наблюдать за

длиннохвостыми синицами, компанией перелетавшими с дерева на дерево. Эти птички, их

еще называют ополовниками, одни из самых красивых в нашем зимнем лесу. Чудные птахи,

напоминающие комочки ваты с маленькими глазками-бусинками. Присмотревшись, заметил,

что вместе с ними кочевало несколько хохлатых синиц. Я стоял не шевелясь, и одна

любопытная, со вздернутым хохолком, умудрилась сесть прямо на прислоненное к дереву

5

ружье. И такой у нее задорный был вид, что невольно вспомнилось и другое ее название –

гренадерка. Вот уж точнее не скажешь.

И в это время, когда я подглядывал за птицами, где-то далеко у озера раздался еле

слышный вой. Сорвав с головы шапку, перехватил дыхание, и точно: со стороны озера снова

послышался далекий вой. То, что это была собака, я не сомневался, но почему вой? И тут

меня словно подбросило. Капкан! Кто-то поставил капканы на бобра, и моя Доля… Я

кинулся на голос с ружьем наперевес, отбрасывая от лица ветки и прося Бога, чтобы дуги не

сломали собаке лапу.

До озера оставалось уже не очень далеко, когда ноги мои остановились, потому что

загнанное сердце просило пощады. Я мешком повис на каком-то дереве и сквозь туман в

глазах совсем рядом увидел заячий след, по которому прошла собака. Но след уходил не к

бобровым завалам, а почему-то на заросший молодым березняком мыс. И тут меня обожгла

страшная догадка – это не капкан! Я уже знал, что случилось, знал, что стряслось с моей

Долей. Подхватив ружье, из последних сил я бросился в сторону мыса, на пожнях которого

когда-то деревенские косили сено.

Это потом я отдал должное сообразительности зайца. Перед тем как залечь, косой

перешел загубину по тонкому льду, понимая, что для его более тяжелых преследователей

молодой лед станет ловушкой. Разрывая куртку, я продирался сквозь березняк, а в голове

пульсировало одно и тоже: а ведь здесь недавно не было ни кустика, ни кустика…

Доля провалилась метрах в пятнадцати от берега. Услышав меня, она стала жалобно

скулить и пытаться выбраться из полыньи, но лед ломался, и она снова от отчаяния завыла.

Никогда в жизни я не попадал в такое безнадежно-беспомощное положение. Не отдавая себе

отчета, ступил на лед, но он затрещал, не оставляя надежды. Я метался по берегу, не зная,

что предпринять, а Доля, положив передние лапы на лед, продолжала выть. Сколько это

продолжалось, я не помню. И в какой-то момент я не выдержал. Разломав ружье, воткнул

патроны с картечью, которые всегда носил для волка, и вскинул стволы. Но глаза отказались

мне служить, всё подернулось туманом. В этом тумане я вдруг близко-близко увидел глаза

Доли, как будто она сидела со мной рядом на диване… У нее со щенячьего возраста были

красивые, будто подведенные глаза, и сейчас они смотрели на меня совсем по-человечески.

Отбросив ружье, спасаясь от страшной развязки, ушел в лес. Как далеко я успел отойти

от берега, не знаю, но в какое-то мгновение развернулся и ломанул обратно. «Дурак, ну и

дурак! – хлестал я себя. – Где твои мозги раньше были!..

Однажды хороший знакомый на охоте подстрелил утку. Она упала на воду метрах в

двадцати от берега. Стрелок, чтобы не лезть в холодную воду, сходил в лес, срубил

несколько тоненьких деревьев, обрубил сучья, кроме одной кроны и, связав их одно за

6

другим в виде длинной сосиски, потихоньку доплавил до утки. Потом, прокручивая

«анаконду», захлестнул птицу оставленными ветками и благополучно подтащил трофей к

берегу.

Складная шведская ножовка у меня всегда с собой, а капроновых веревочек по старой

привычке в каждом кармане. Спилить несколько березок было делом пяти минут. У первой

обрубил ветки только до половины и положил на лед. К ней привязал полностью

обрубленную, потом вторую, и наконец гирлянда из четырех березок дотянулась до

полыньи.

К этому времени Доля, кажется, еле держалась, выть у нее не было сил. Время от

времени она только по-щенячьи скулила. И, когда я, проворачивая гирлянду, стал накрывать

собаку ветками, страх охватил меня снова. Мне показалось, что я утоплю ее. Но тут Доля,

спасаясь от веток, наседавших на нее, стала лапами подминать их под себя, инстинктивно

стараясь оказаться сверху. Потянув свое приспособление, я почувствовал, что тащу его

вместе с собакой. За ветками было видно плохо, но мне показалось, что несчастная

сообразила и вцепилась в березку зубами.

Развязка опустошила меня полностью. Стоя на коленях, я прижимал к себе дрожащую

мокрую Долю, всё ещё не веря, что самое страшное уже позади. И если бы я сказал, что в

эти минуты мои глаза были сухие, это было бы не совсем правдой. Те, кого судьба на

жизненных путях-дорогах сводила с этими хвостатыми созданиями, и кто хоть однажды был

удостоен их верной бескорыстной любви, меня поймут.

В этот день было уже не до охоты. Оставалось только достать из машины охотничий

рог и протрубить на весь лес, благодарить заступника всех лесовиков – Николая Чудотворца

за то, что он и на этот раз не оставил в беде охотника и его верного друга. Потом я гнал

машину в город, а моя любимица, завернутая в куртку, дремала на заднем сидении и,

наверное, досматривала сон про зайца, до которого сегодня так и не удалось добраться.

Тот урок Доля усвоила хорошо и никогда больше опрометчиво на лед не выбегала, чего

не скажешь о ее хозяине, который имеет свойство учиться только на своих ошибках. Не раз и

не два, благодаря своему легкомыслию и беспечности, попадал он после этого случая в

переплет и на охоте, и на рыбалке, а однажды чуть было не утонул на Онего, но об этом уже

как-нибудь в другой раз.

7

НЕОЖИДАННЫЙ ВОПРОС

Один мудрец сказал: «Достаточно музыки, чтобы уже не сомневаться, есть ли Бог на

небесах». Наверное, он прав. Но самое божественное, с чем каждый из нас встречается в

жизни, все же была, есть и будет любовь. Сколько раз люди пытались разгадать загадку

любви, докопаться до ее колдовской сути, и всякий раз отступали, соглашаясь, это – подарок

Бога.

Однажды меня пригласили в школу на встречу с учениками восьмого класса. Говорили с

ребятами обо всем на свете. Как всегда в таких случаях, мои собеседники сначала

осторожничали, приглядывались к гостю, но потом потихоньку выбрались из своих

защитных раковин, свойственных их возрасту, и стали задавать вопросы, на которые

решаются далеко не всегда. В такие минуты я в очередной раз жалею, что не пошел когда-то

в педагогический, и завидую учителям, у которых хоть и не легкий хлеб, зато есть ни с чем

не сравнимая привилегия – возможность прикасаться к трепетным юным душам. Уже в

конце встречи девочка, сидевшей за первой партой, неожиданно спросила: «А вы помните

свою первую любовь? Можете о ней рассказать?».

Признаюсь, я был готов ко многому, но не к такому вопросу. Мои извилины

лихорадочно заработали в поисках какой-нибудь забавной истории, чтобы перевести

разговор в шутку и спрятаться за нее. При этом от меня не ускользнуло, что девочка прячет

свое лицо, на котором уже появился предательский румянец. И тут я внезапно понял, что не

имею права уходить от ответа, не имею права отшучиваться. Я, наверное, кожей

почувствовал, что вопрос о первой любви для девчушки, свитерок которой спереди уже

начал слегка оттопыриваться, сейчас самый важный. Важнее глобального потепления,

озоновой дыры, важнее всего на свете. И еще я понял, что многие из сидящих в классе,

хотели бы задать этот вопрос, но не хватало духа.

Трудно сказать, как долго простоял я тогда молча перед притихшим классом. Но этого

времени мне хватило, чтобы мысленно унестись по реке своей жизни к ее истокам, к

далекой-далёкой юности.

Странная штука человеческая память. Иногда что-то важное стараемся запомнить изо

всех сил – и никак, сброс идет как в компьютере с запавшим «делитом». А иногда и хотел бы

забыть, да не получается.

В городишке, где я жил, зимы были не чета нынешним, пацаны не раз носы

отмораживали, катаясь на коньках по прудам, промерзшим до самого дна. Может быть, по

этой причине симпатичный голопузик Амур со своим неизменным луком объявлялся в

8

наших краях обычно весной, вместе с птицами, прилетавшими с юга. По крайней мере его

стрела пронзила сердце юного восьмиклассника в те дни, когда весна звенела ручьями, а

скворцы уже во всю заливались у своих скворечников.

Не трудно догадаться, кого выбрал своей жертвой знаменитый лучник – меня,

голубчика. Это сейчас, с высоты прожитого и пережитого я могу оглянуться на те дни,

слегка улыбаясь, а тогда… меня словно подменили.

Однажды, сбивая по дороге сладкие сосульки с кленовых веток, мы топали с друзьями в

школу, радуясь близкому окончанию последней четверти и долгожданным летним

каникулам. До школы оставалось всего ничего: переулок да три двухэтажных здания

детского дома, стоявших друг за другом почти у самого тротуара.

Ни тогда, ни позже я так и не смог понять, что заставило меня отвлечься от поиска

очередной сосульки, заменявшей нам мороженое, и посмотреть на спальный корпус детдома.

В окне первого этажа я вдруг увидел девочку в очках, заплетавшую косу, стоя вполоборота к

окну. И тут… наши взгляды встретились!

Господи! Каких только женских глаз я не перевидал в своей жизни, и как только они на

меня не смотрели! Но тот взгляд мне сравнить не с чем. Это был даже не взгляд, а какие-то

колдовские лучи, несшие в мое замершее сердце сладкую отраву. Последнее, что еще успело

отметить померкшее сознание – и у девочки глаза от удивления расширились, а пальцы

застыли на одном месте, словно забыли, что же делать дальше.

На всех картинах, где художники изображают стреляющего Амура, он всегда целится в

кого-то одного. Не знаю, кого в то утро выбрал мишенью прятавшийся

поблизости бог любви, меня или ЕЁ, но его волшебная стрела сразила, кажется, нас

обоих.

В школе на перемене я успел незнакомку рассмотреть получше. Она оказалась моего

роста, с челкой на лбу и двумя косичками на груди. Но главное: у нее в лице было что-то

очень для меня близкое, я даже пытался вспомнить, где же мог ее видеть раньше. И только

позднее понял, что девочка чуть-чуть напоминала мне маму на ее старой студенческой

фотографии. Еще я узнал, что новенькая круглая сирота, будет учиться в параллельном

восьмом классе, зовут ее Соня и что прислали ее с группой ребят из какого-то другого

детдома, пострадавшего от пожара.

Хорошо, что в нашем городишке в те времена почти не было транспорта. Назавтра я шел

в школу в таком невменяемом состоянии, что запросто мог сбить любой троллейбус или

трамвай, встреться он мне на пути.

Чем ближе я подходил к заветному окну, тем сильнее колотилось мое сердце и тем

непослушнее становилась шея, не желавшая повернуть голову. Не знаю почему, но я был

9

уверен, что девочка будет стоять на том же месте. Слывший среди ребят приличным

задирой, я трусил до мурашек на коже и в то же время, кажется, больше всего на свете хотел

увидеть ее.

Оставались считанные метры, я уже ощущал взгляд из-за отодвинутой занавески,

чувствовал, как он прожигает меня насквозь, но… голова моя так и оставалась

неуправляемой, как у истукана. Даже пуговицы моего старенького пальто – и те, кажется, не

выдерживали напряжения, поворачивались и смотрели в ее сторону маленькими локаторами,

а я так и прошел с лицом кремлевского курсанта из почетного караула.

Наверное, я бы еще долго не смог подойти к ней и заговорить, но, как известно,

влюбленные – редкостные везунчики.

Приближались экзамены. По традиции столы в классах украшались большими букетами

цветов, не столько для демонстрации праздничного настроения, сколько для возможности

хоть маленько прятаться, заглядывая в шпаргалки. Обычно запасались огромными букетами

сирени или пионов. Но в тот год то ли весна задержалась, то ли экзамены начались неделей

раньше – можно было найти только ландыши.

Насобирать для нашего класса первоцветов жребий выпал мне. Я подходил к

условленному месту, откуда должны были отправиться в лес еще трое ребят из других

классов, и не верил своим глазам. А еще, говорят, жребий слепой! Среди них была и она,

Соня!

Что же это был за день! Мы и не заметили, как откололись от компании и остались одни.

Почти до вечера мы бродили, едва касаясь друг друга, хмельные от весны и от всего того,

что на нас свалилось. Не мудрено, что в те минуты мы забыли обо всем на свете, о школе, о

друзьях и о том, что надо собирать цветы. А когда вспомнили и начали искать ландыши,

очень скоро поняли, что собирать их надо было днем. В эти майские дни вывелась злющая

мошка, к вечеру ее стало так много, что невозможно было нагнуться, тут же она лезла в нос

и особенно в глаза. Соне было легче, она собирала цветы в очках, и ей не так доставалось. А

мои зеньки с каждой минутой видели белый свет все меньше и меньше, превращая хозяина в

настоящего эскимоса.

Как же хорошо иногда побыть «раненым бойцом»! Всю дорогу Соня прикладывала к

моему опухшему лицу мокрый платок и все пыталась убедить, что узкоглазая физиономия

вовсе меня не портит. Не знаю, помогают ли от укусов мошки холодные компрессы, но от

нежных прикосновений Сониных пальцев, ее дыхания у самого уха, от ее ласковых слов,

появлялось желание остаться «больным» навсегда.

10

А у ворот детдома, все еще делая вид, что продолжаются лечебные процедуры, она,

прощаясь, поцеловала мои почти закрывшиеся глаза, сделав меня в ту минуту, наверное,

самым счастливым человеком на земле.

О том, что я влюбился, моя мама узнала почти сразу. Впрочем, скрыть это было и

невозможно. Мало того, что все у меня на лбу было написано, так она еще была классным

руководителем в нашем классе, а в школе еще никто ничего не утаил. Но разве меня тогда

могло интересовать: знают – не знают…

Днем мы исправно ходили на консультации, сдавали экзамены, а по вечерам у дальнего

бассейна забирались на штабель бревен, приплавленных для лесопилки, садились рядышком

и с этой самой высокой точки в округе улетали на седьмое небо.

С наступлением каникул свободного времени стало больше. Порой мы уходили в лес на

целый день. Собирали там землянику и цветы, загорали, не очень умело целовались и

возвращались домой счастливые от своей молодости, от дурманящего запаха ночных цветов,

от первых звезд, подаренных угасшим небом и от предчувствия еще большего счастья,

ожидавшего нас впереди.

Как бы мне хотелось пожалеть юную Соню и себя, пятнадцатилетнего, и поставить в

этом месте точку! Но я ведь обещал девочке, задавшей вопрос о первой любви, все

рассказать до конца …

В середине лета нас ожидала первая разлука. Еще задолго до знакомства с Соней на

семейном совете было решено, что на каникулах я должен буду навестить бабушку, жившую

в станице на Кубани, и, главное, помочь ей по хозяйству. Вот это «помочь по хозяйству» не

давало мне возможности изменить родительские планы и отвертеться от поездки. Все

путешествие, о котором когда-то я мечтал, должно было занять недели две.

Не стану описывать, как тяжело нам было расставаться и как медленно тянулось время в

станице. Чтобы побыстрее увидеть свою любимую, я старался как мог: переделал столько

работы, что в другой раз мне хватило бы на полгода. И вот, наспех попрощавшись с

бабушкой, я забрался на полку в вагоне и начал отсчитывать последние самые длинные часы.

Прямо с вокзала побежал в детдом, но буквально на пороге был ошарашен новостью:

Соня уехала! Меня словно обухом ударили. Как уехала? Куда? Почему? Я слушал Сониных

подружек, а голова шла кругом и никак не хотела взять в толк, что сгоревший детдом

восстановили и что ее отправили обратно из-за переуплотнения местного. Я бросился искать

письмо, которое она должна была оставить, и ничего не нашел. Опросил всех по три раза и

ни у кого, ни записочки… В пору было верить, что это дурной сон.

Адрес ребята достали быстро. Соня мне рассказывала про старый детдом, но почему-то

ни разу не обмолвилась, что он находится где-то на Урале.

11

К своему дому я подходил, ничего не видя перед собой, не замечая даже своего

любимца, ушастого щенка Беню, радостно прыгавшего мне на грудь. Весь я был погружен в

расчеты: когда же может придти ответ на мое письмо.

Состояние, в котором пребывал я в те дни, описать трудно. Мне казалось, что больших

страданий для моего почерневшего сердца жизнь уже при всем желании придумать не

сможет. Даже небо перестало для меня быть голубым. Оно висело над головой серым

холстом, будто и оно понимало, что без Сони у меня на земле не может быть радости.

Через две недели в отчаянии я написал еще одно письмо. Не помню, что я там писал, но

было ясно – долго эту неизвестность мне не выдержать.

Наконец пришел ответ. Господи, лучше бы он не приходил. Лучше бы я никогда не

видел этот отпечатанный на машинке листок, который добил меня окончательно.

В вежливой форме мне сообщалось, что у Сони обьявились родственники, что они

забрали ее к себе, попросив при этом никому не давать адрес девочки. Мол, чтобы она

побыстрее забыла детдомовские сиротские дни.

О том, как я жил, потеряв Соню, рассказывать не хочется. Неинтересно это.

Судьба в итоге распорядилась так, что и моя взрослая жизнь прошла вдали от тех мест.

И вот однажды, спустя почти двадцать лет, мне удалось навестить родные места. Среди

старых знакомых встретилась и совсем уже седая воспитательница детдома из Сониной

группы. Она-то и рассказала, что Соню отправили по просьбе моей мамы. Знала об этом

только она и директор детдома. И еще она сказала, что якобы мама встречалась с Соней и

попросила ее не писать мне и не отвечать на письма. А про родственников все было

придумано.

Я сам уже давно родитель и глубоко убежден – не могут дети судить своих отцов и

матерей. Не могут. Но почему же остался такой горький осадок в душе? Почему я чувствую

себя до сих пор виноватым? Кто обьяснит, как все должно было быть по-божески и в чем

вина девочки Сони, которая все еще приходит ко мне во сне?

Ноги в тот день сами унесли меня на берег уже полузаросшего бассейна, к тому месту,

где когда-то возвышался штабель бревен, и я просидел там до позднего вечера, глядя на

кроваво-красный закат, каких в наших местах никогда не бывало.

12

СЕРЕБРИСТАЯ ПЛЕННИЦА

Никто, наверное, так истово не клянется в верности дружбе и так искренне не верит в

свои клятвы, как обладатели еще пахнущих свежей краской дипломов и аттестатов зрелости.

И я когда-то обещал не теряться, не пропадать надолго и обязательно встречаться в урочный

час в урочном месте.

Увы, житейские путы пеленают нас так быстро, что взмахнуть крылами нам уже не под

силу, и все свои полеты мы совершаем мысленно перед сном, когда затосковавшая душа

вдруг воскресит нестареющие лица друзей, с которыми не виделся целую вечность и

которых тебе так не хватает в этой заполошной жизни.

К счастью, все вышесказанное не относится к моему московскому приятелю. Не знаю,

чего в Александре больше — романтизма, силы духа или необъяснимой потребности

вопреки всему иногда менять обстановку, но в отличие от меня он может вырваться даже из

столичной круговерти, чтобы, как он сам говорит, глотнуть воли. На этот раз целебную

микстуру он собрался пить два выходных дня на Онежском озере, гоняясь со спиннингом за

лососем.

Когда поезд наконец остановился и Александр появился в тамбуре с огромным

рюкзаком и толстенным футляром, напоминавшим армейский гранатомет, где, я знал, были

упакованы четыре фирменных спиннинга разного калибра, мне стало жаль знаменитых

пресноводных хищников.

Давно известно: лучше всего клюет на другом берегу. Туда мы и устремились на

изящной «Комете», своей грациозностью уступающей разве что парусникам времен великих

морских открытий.

На дебаркадере, куда пришвартовалась притопившая крылья-ласты «Комета», нас

встретил местный рыбак Николай, с которым мы заранее списались и на помощь которого

очень рассчитывали.

В отличие от крупного жизнерадостного Александра, Николай был щупл и приземист,

но зато проворен и бесшабашен, как и многие из местных рыбаков, связавших свои судьбы с

озером, которое в минуты особого душевного состояния, после принятия на грудь, величают

«батюшко Онего».

Сегодня батюшко пребывал в самом распрекрасном настроении, разомлев от давно

невиданного для этих широт июльского зноя и почти полного безветрия. Легкие, едва

ощутимые движения воздуха из прибрежных сосняков пытались морщинить воду, однако то

13

в одном, то в другом месте она смиренно затихала, превращаясь в циклопического размера

зеркало, в котором, так же, как и в небе, висело без движения облачко-барашек да парили,

изредка вспоминая о крыльях, очумевшие от жары чайки.

После душного салона «Кометы» обшарпанная, насквозь пропахшая рыбой «казанка»

показалась прелестным суденышком, обещавшим в скором времени доставить нас к

видневшемуся километрах в пяти от берега острову.

Глядя друг на друга, мы с Александром радостно улыбались высокому небу, яркому

солнцу, бескрайним просторам приветливого озера и ждали минуты, когда взревевший

мотор добавит в окружавшее нас благолепие движения, и тугой поток встречного воздуха

начнет трепать наши уже не очень густые шевелюры.

На правах столичного гостя Александр весело подал команду: «Поднять якорь!». Однако

прошло и пять, и десять минут, а мы все еще стояли на месте и, несмотря на все старания

Николая, мотор не откликался даже слабеньким чихом. Наш капитан-механик то подкачивал

бензин, то снова раз за разом рвал на себя пусковой шнур, отправляя в адрес

заупрямившегося движка весьма сочные выражения, которые для бумаги никак не годятся.

Прошло уже более получаса, а мы все еще лежали в дрейфе совсем рядом с берегом, и я,

глядя на взмокшего от усердия Николая, то и дело дувшего на свечу и поднимавшего ее к

небу, чтобы убедиться, что она не забрызгана, вдруг поймал себя на мысли, что готов

пожертвовать двадцатку-тридцатку на отливку чугунного памятника в виде отчаявшегося

рыбака, сидящего по-обезъяньи на корме катера с прищуренным глазом и свечой в поднятой

руке, и поставить эту скульптуру у проходной завода, где точают наши родимые «Вихри» и

«Ветерки». Впрочем, тогда еще не раз пришлось бы сбрасываться на подобные изваяния и у

других проходных…

Мотор взревел неожиданно, когда Николай уже выдохся и дергал шнур молча, без

матерного аккомпанемента.

Чем ближе мы подходили к острову, тем больше он мне нравился. Приподнявшийся над

водой метров на десять, своими мягкими обводами пологих скал он чем-то напоминал

ладненького китенка из почти забытого «мультика».

Катер лихо заложил крутую дугу, обходя каменистую луду, и через пару минут мы уже

вытаскивали его на китовый хвост.

До вечерней зорьки времени было еще уйма, поэтому после легкой трапезы Николай

повез гостя на соседний остров, где после войны пленные немцы в каменоломнях

вытесывали блоки, разламывая замшелые скалы.

Однажды мне довелось побывать на том каторжанском острове, и до сих пор, кажется,

душа еще не отошла от увиденного. Наверное, если бы там сохранились только фундаменты

14

бараков, ржавые бочки и скалы с забитыми по самую шляпку, да так и оставленными

стальными клиньями, может быть. все эти следы человеческих страданий не ранили бы так

сильно. Ну что греха таить, было. Наших ведь немец тоже гноил нещадно. Но на острове с

тех скорбных времен остались многоярусные штабеля уже готовых обтесанных блоков из

дикого камня, каждый из которых был вещдоком, давившим на сердце всей своей

неподъемной тяжестью.

Помню, я сфотографировался, забравшись на один из штабелей. Но то ли оттого, что

сосновые прокладки давно истлели, и все могло обрушиться от одного неверного движения,

то ли просто от всего здесь увиденного, объектив запечатлел на моем лице жалкую

полуулыбку, словно я пытался оправдаться, словно и я когда-то в снежной круговерти

послевоенной зимы покрикивал на этом острове: «Шнель, шнель...»

Помахав отъезжавшим компаньонам, собрался на самую высокую скалу острова, чтобы

полюбоваться онежскими просторами. По дороге мое внимание привлекли странные

трещины, разделявшие каменную возвышенность на части. Они были узкими, местами не

шире ступни, но длинными и глубокими. Человек к ним явно не имел никакого отношения.

Видимо, мороз и вода совершили эту титаническую работу.

Я уже перешагнул три или четыре трещины, с опаской заглядывая вглубь, как вдруг

показалось, что в одной что-то белеет. Пришлось лечь на живот и присмотреться. То, что я

увидел в сумраке на самом дне... Нет, в это трудно было поверить. Там, не имея возможности

двинуться ни вперед, ни назад, сидела живая чайка.

«Боже, как же ты попала в эту западню?» – мысленно спрашивал я бедолагу, которая

наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь, в свою очередь, разглядеть меня.

Снизу ей была видна только узкая полоска голубого неба, и на его фоне я наверняка

выглядел тенью страшного хищника, решившего воспользоваться беспомощностью

пленницы.

Будучи молодым охотником, я рылся в старых книгах в поисках всяких ловушек на птиц

и зверей. Тогда-то и вычитал, что на тетеревов строили из кольев узкую воронку,

закрывавшуюся сверху легко опрокидывавшимся фанерным кружком. Как только косач

подсаживался к снопу, кружок-перевертыш опрокидывался, а птица попадала в воронку, где

уже не могла расправить крылья и окончательно проваливалась вниз.

А здесь без всяких кружков...

Узница находилась на глубине пяти-шести метров, помочь ей было невозможно.

Я взобрался на самую высокую площадку, с которой открывалась чудесная панорама

залитого солнцем притихшего озера, вдохнул всей грудью и... вдруг почувствовал, что душа

15

моя не на месте, что появилась какая-то заноза, разрушившая всю эту райскую благодать.

Чем больше я старался избавиться от этой занозы, тем сильнее она царапала.

В то же время я никак не мог взять в толк, что же такого произошло? Почему из-за

какой-то чайки мне вдруг стало не по себе? Эка невидаль, погибающая птица. Сколько сам

перестрелял рябчиков, глухарей. В конце концов, она все равно исчезнет с лица земли, таков

удел всего живого.

Но напрасно я пытался обмануть себя и вернуть душевное равновесие. С каждой

минутой становилось все очевидней: я не смогу спокойно находиться на этом острове, не

смогу смеяться, не смогу говорить и слушать веселые тосты, зная, что совсем рядом в толще

скалы ждет мучительной смерти живое существо, свободе которого человек завидовал во все

времена.

И еще я понял — не смогу сделать вид, что ничего не произошло, что не заглядывал ни в

какие трещины и что не видел там никаких птиц. Не смогу.

Если бы на острове были еще люди, я бы имел возможность спрятаться за их спины, как

прячемся мы иногда на дорогах, не подбирая человека с поднятой рукой, обманывая себя,

мол, другие возьмут. У меня даже этой уловки-обманки не было. Была только она, и был

только я. И было еще высокое небо, в котором не хватало одной серебристой птицы.

Не знаю, может ли быть человеку стыдно перед птицей, но перед обреченной на смерть

определенно.

С другого конца острова я приволок длинную жердь, служившую когда-то судоходной

вехой, но опустить ее до самого дна не удалось — трещину не ножом кроили. Да и что толку

было бы от нее: чайка ведь не кошка. Начал искать проволоку, чтобы сделать петлю. Увы,

нашел только метра два упругого телефонного кабеля, который после выравнивания снова

превращался в спираль.

И тут меня осенило. Через несколько минут я уже лежал со спиннингом над чайкой и

опускал блесну. Была надежда, что смогу подвести ее под клюв и подсечь птицу, как рыбу.

Но чайка опережала события и всякий раз клювом отбивала блесну в сторону. Когда я начал

заводить блесну сзади, пленница попыталась развернуться, но в тесноте не смогла.

В конце концов птица устала и, кажется, смирилась, у нее уже не было сил отбиваться.

После очередной попытки я завел блесну сзади, под изгиб крыла, и подсечка удалась! Я

поднимал ее почти не шевелящуюся, с обмякшими крыльями, повторяя про себя: только не

сорвись, только не сорвись!

Никогда не думал, что взрослая чайка такая легкая. В сравнении с тем же тетеревом —

пушинка. Вот, оказывается, почему они так легко парят в небе целыми днями. Минуту-

другую чайка опасливо косилась на меня, норовя клюнуть, потом, наверное, поверив, что

16

голову ей откручивать не собираются, успокоилась и затихла. Я смотрел на спасенную птицу

и, признаюсь, чуть-чуть был горд за себя.

Но долго любоваться присмиревшей чайкой не дали ее соплеменницы. Откуда их сразу

столько появилось, для меня осталось загадкой, но как только я взял чайку в руки, в воздухе

поднялся невообразимый гвалт. Чайки то взмывали высоко вверх, то угрожающе пикировали

на меня, сопровождая свои пируэты таким страшным криком, будто пришел конец света.

Летать вызволенная из плена птица еще не могла. Пришлось опустить ее на пологий

склон, тянувшийся до самого уреза воды. Чайка медленно пошла, переваливаясь с ноги на

ногу, то и дело помогая себе крыльями.

Оставалось смотать спиннинг. Смотал. Поднял глаза... Черт! Ее нигде не было! «Ну и

дурак, — ругал я себя, разматывая спиннинг у новой трещины. – Разве не видно было, что

птица совсем обессилела!» Второе выуживание оказалось еще сложнее, но теперь меня уже

ничто не смогло бы остановить. Мне казалось, я бы вызволил ее даже из преисподней.

Отцепив блесну, на этот раз понес бедолагу к самой воде. Чайка сидела на руках

спокойно и, только когда я ее поглаживал, слегка втягивала голову, все еще не веря

человеку.

Надо было видеть, как она преобразилась, почувствовав себя в родной стихии.

Аккуратно уложив еще слабые крылья, чайка медленно отплывала, поглядывая на меня уже

без всякого страха, и на фоне приближавшейся иссиня-черной грозовой тучи казалась

маленьким белым корабликом.

Путешественники успели вернуться вовремя, ветер поднимал волну все круче, «казанка»

среди белых барашков была уже не лодкой, а лодочкой.

Гроза прошла быстро, однако после нее, как часто бывает, сменился ветер — задул

чистый восток. Николай, чтобы не портить преждевременно настроение главному

спиннингисту, как бы невзначай шепнул мне на ухо расхожую среди местных рыбаков и

охотников примету-прибаутку. В смягченном варианте это звучало бы так: «Если задул

восток — хрен тебе рыба, хрен тебе ток!»

И действительно, рыбалки не получилось. Прошли и вечерняя, и утренняя зорьки, увы, в

это трудно было поверить, не было ни единой поклевки ни у меня, ни у московского аса,

которому покорялись даже сибирские гиганты-таймени.

«Зря только деньги на лицензию ухлопали», — как бы между прочим буркнул Николай,

но по тону было понятно, что так он извинялся за постигшую нас в его рыбацких местах

неудачу. Впрочем, рыбалка всегда непредсказуема.

17

Разве мог я подумать, что когда-нибудь с замиранием сердца на лососевую блесну буду

тащить как самый желанный трофей, серебристую чайку, которая, как я потом узнал, так и

называется по-научному: Larus argentatus.

МЫШКА

Не помню уж теперь, как в моей голове появился этот странный вопрос, но в тупик он

меня загнал сразу. Чем больше я над ним бился, чем больше напрягал свои детские

извилины, тем меньше верил, что раскушу орешек.

Как же так, думал я, у зайца хватает ума зимой стать белым, а у лисы, слывущей самой

большой хитруньей – нет, и бегает она как последняя дурочка по снегу в красноватой шубе.

А оденься и она в белый мех, тогда всё – длинноухим крышка. Подходи к любому, не

прячась, хватай тепленького и дрыхни потом с полным брюхом под кустом.

Это была настоящая загадка природы. Лишь спустя годы я узнал, что лиса в маскировке

не очень-то и нуждается, потому что основная еда у нее не зайцы, а мыши. И не

подкрадывается она к ним, а выкапывает из-под снега. А в какой шубке раскапывать снег –

разницы нет. И еще я узнал, что это лишь в сказках лиса только и знает, что гоняется за

косыми. В жизни так бывает не часто.

Вспомнил я о давней головоломке по дороге к рыбацкой избушке, стоявшей на берегу

таежной речки. В ней не был давненько, и вот теперь собирался пожить несколько дней,

половить в порогах хариусов.

На выходе из поселка за мной увязалась соседская собака, похожая одновременно и на

лайку, и на овчарку, и еще бес знает на кого. Прогонять не стал: в лесу вдвоем всегда

веселее. И вот этот «коктейль собачьих пород» на полянке, заросшей высокой травой, начал

по-козлиному подпрыгивать, старательно приземляясь на передние лапы, будто

утрамбовывая землю.

Ну-ну, давай, старайся. Теперь-то я знал, это он мышкует. Точно так же и лиса под

снегом старается сначала придавить мышь лапами, а потом уж схватить зубами. Конечно, с

лисой этому барбосу в мастерстве не тягаться, у той сноровки больше, но и ему могло

повезти. Решил посмотреть.

Как бы не так: мышь успела улизнуть, а добытчик в азарте продолжал топтать пустое

место. Я уже собирался вернуться на тропу, как вдруг собака перестала прыгать и что-то

стала разгребать. Присмотрелся… Боже, из развалившегося комка сухой травы вывалились

18

какие-то розовые существа, совершенно голые, чем-то похожие на крупных личинок. И тут

до меня дошло – это же мышата! А комок сухой травы - их гнездо.

Вначале я испугался, что собака сожрет несчастных, но та, понюхав, состроила такую

физиономию, что сомнений не оставалось – она не станет их есть, даже если ее об этом

попросят.

Мышата появились на свет, наверное, совсем недавно и были еще слепыми. Не понимая,

какое землетрясение разрушило их дом и почему вдруг стало холодно, они беспомощно

перебирали лапками и, наверное, пищали. Но писк если и был, то запредельно тихий, не

досягаемый для моего слуха.

Собаку я отогнал и, уходя, слегка прикрыл мышат остатками гнезда, признаюсь,

совершила это милосердие не рука, а нога.

Потом мой четвероногий спутник все же кем-то поживился. Понял я это поздно, когда

он уже демонстративно облизывался. На мою ругань барбос только с недоумением поглядел

снизу вверх, мол, что ты в этом деле понимаешь, и увеличил между нами дистанцию.

На место добрались только к ночи. Спасибо луне, она вовремя поднялась над лесом. Не

будь этого небесного светильника, пришлось бы пробираться на ощупь. А так я хоть и

натопался за день, легко преодолел последние метры тропинки, петлявшей среди скальных

выступов. Избушка, кажется, ждала меня. Кланяясь ей и одновременно спасая свой лоб в

низком дверном проеме, шагнул через порог.

Огарок свечи оказался на месте. На месте был и весь нехитрый скарб рыбачьего

жилища: железная печка с прикрученной проволокой дверкой, закопченный чайник, кусок

зеркала, в котором угадывался еще более таинственный мир полуосвещенной избушки и

старые растоптанные валенки – самая желанная обувь для натруженных ног.

Попив чаю, я с удовольствием растянулся на нарах, предвкушая сладкий сон после

нелегкого дня. Наверное, многие, кому довелось «бродить по свету» с рюкзаком, согласятся:

нет лучшего снотворного, чем шепот листвы в кроне дерева, шелест тихого дождя над

палаткой или шум набегающих на берег волн. А меня в избушке убаюкивали музыка

шелестящей березы за окном и ровный гул воды в порогах.

Хотел еще прикинуть план действий на завтра, но «снотворное» было слишком

сильным, повернувшись на бок, и успокоив себя тем, что утро вечера мудренее, я готов был

окончательно дать храпочка.

Всё к тому и шло, как вдруг еще не до конца отключившееся ухо приняло какие-то

странные сигналы, исходившие, как мне показалось, из подушки – большого мешка,

набитого сухой травой. Наверное, если бы я в армии не служил радистом, на такие писки не

среагировал бы, а тут сразу же взбодрился и весь превратился в слух. Сомнений не было:

19

внизу, почти в самом центре мешка, раз за разом раздавались звуки, похожие на тире

морзянки. «Пи – пи – пи». Только как-то бессистемно. Я затаился, прислушиваясь. Вдруг

послышался более низкий писк, и сразу же заверещали все остальные. И тут меня осенило –

это же мышиное гнездо! А оживление вызвано приходом мыши-мамы. Вот так дела, мало по

дороге на гнездо напоролись, так еще одно в подушке дожидалось.

Первое желание было пойти и вытряхнуть мешок, но потом решил оставить всё на

месте. Подумалось: раньше мышей изводили, потому что хлеб человеку доставался тяжким

трудом, частенько даже дети голодали. А теперь хлеба вдоволь, кое-кто не стесняясь, несет

на помойку целые батоны. Что уж тут войну объявлять этой малышне. Всё, казнить нельзя.

Запятую поставил, сохраняя жизни.

Я лежал в полной темноте, слушая мышиные разговоры, и, казалось, уже видел воочию

их домик-шар, выстланный внутри теплой подстилкой и его обитателей – розовых

беспомощных мышат, требующих от матери еды.

И еще подумалось, возятся они там в своей сферической пещерке и, наверное,

уверены, что это и есть весь мир. И не догадываются, что совсем рядом лежит человек,

пребывающий иногда и в плохом настроении. А чуть дальше есть еще дверь, за которой

властвует звездное небо нашей Галактики, а там еще и еще другие галактики бесконечной

Вселенной.

Сон куда-то отступил, я смотрел на луну, заглядывавшую в окошко, и в очередной раз

силился представить бесконечность космоса, устроенного по принципу матрешки. И

ничегошеньки у меня не получалось. После того, как, напрягая всю свою фантазию, пытался

представить самые дальние дали, отстоящие от нас на безумное количество световых лет,

всякий раз, как черт из табакерки, появлялся сакраментальный вопрос: а что там дальше? И

вся хрупкая конструкция, выстроенная на пределе воображения, рассыпалась, принося

странное облегчение.

А ведь это только в гулливерскую сторону, есть ведь еще и лилипутская. В

микрокосмосе тоже можно фантазировать до бесконечности. Но туда почему-то заглядывать

желания меньше. Может, оттого, что во всех нас сидит родовая человеческая амбициозность

и тяга к величию?

На следующий день, хлебая уху, я уже с явным интересом поглядывал на подушку: ну

как там мои соседи по планете, чирикают? Действительно, жизнь там продолжалась, и я уже

по-настоящему радовался, что не выселил их в первый вечер.

А чуть позже мышка решила познакомиться со мной поближе. Она появилась из-за

веника неожиданно, маленькая, с блестящими глазками и совершенно бесстрашная.

20

Брошенную корочку быстро утащила под нары и вскоре появилась снова. Ай да молодец

мамаша! Её деткам оставалось только позавидовать.

Потом мы с ней подружились окончательно. Мышка запросто могла по ноге взобраться

на колени и мыть в моем присутствии свою мордуленцию двумя лапками, но в руки не

давалась, позволяя лишь рассматривать себя.

Никогда не думал, что эти крохи, в которых люди при случае кидают всем, чем попало,

могут быть такими симпатичными. Всё у них ладненько и пропорционально, даже хвостик,

когда присмотришься, и тот не портит общего вида.

Через несколько дней засобирался в обратный путь. Хариусов удалось поймать

немного, но, главное, я хорошенько отдохнул и увидел жизнь, благодаря пискунам в

подушке, как-то по-другому. Мне показалось, что я даже ростом стал выше.

Выходя из избушки, в последний раз оглянулся и в последний момент, не заботясь о

плохой примете, вернулся, чтобы снять с полки пачку крупы и положить на пол. Кто его

знает, как у мышиного семейства дальше жизнь будет складываться. Может, как и у нас, то

светлая полоса, а то и черная. Да и холода уже близко…

Потом еще долго вспоминал мышиный домик в подушке и маленькую мышку,

доверчиво сидящую у меня на коленях.

С той хариусовой рыбалки минуло уже лет пять. Однажды поехал в командировку. В

купе оказались славные попутчики – только что зарегистрированные молодожены. Он –

очкарик, совсем пацан, и она ему под стать, невысокая ростом, наивная как дитя, с большими

доверчивыми глазами. Признаюсь, я им позавидовал и, подтрунивая над собой, мысленно

пропел: « Где твои семнадцать лет, на каком Каретном?»

После недолгого разговора стали укладываться спать. У меня место было внизу, а

молодежь забралась на верхние полки. В вагоне сон ко мне даже при выключенном свете

приходит нехотя, всегда долго ворочаюсь, все мне что-то не так: то тюфяк плохой, то

подушка меньше кулака, то где-то дверью хлопают. Одним словом, всё не слава Богу. То ли

дело в лесной избушке. И только я вспомнил заветную избушку, как услышал шепот на

верхней полке: « Мышка, иди ко мне». В ответ еще более тихо: – «Ну, что ты, неудобно

ведь». «Но мы просто полежим рядом, Мышка!»

Я даже улыбнулся в темноте. Какие же они счастливые! И как же им хочется быть

вместе. Решил помочь молодым с переселением, разыскал в темноте тапки и пошел

покурить. А про себя подумал: « Ну что же ты, Мышка, не трусь, ему так хочется побыть с

тобой рядом!». И уже, в тамбуре, глядя на далекие, медленно проплывающие мимо огоньки

то ли небольшого поселка, то ли деревеньки, поймал себя на мысли: « А ведь неплохо он

назвал свою любимую – Мышка». И впрямь неплохо.

21

ТОЧКА ОПОРЫ

Общая страсть роднит всех увлеченных — будь то фанаты стадионов, меломаны или

любители преферанса. Но никто, пожалуй, не сравнится с рыбаками. Даже в чужом автобусе

ты с первых минут свой на все сто. И кажется, нет тебе ближе этого прокуренного рыбацкого

братства, этих веселых, чем-то напоминающих Василия Теркина людей, преющих до поры

до времени в тулупах и свитерах домашней вязки.

Не успел я пробраться на свободное место, как оказался в компании, где как раз не

хватало одного игрока в традиционного «козла». С шутками-прибаутками и довольно

частыми остановками по просьбе любителей пива незаметно пролетела неблизкая дорога.

Наконец мы приехали. Уточнив время обратного выезда, спешу на обрывистый берег.

При виде величественной панорамы озера хочется снять шапку — столько в нем

простора, столько воли. В ожидании солнца все больше золотится предрассветное небо,

однако взгляд, не задерживаясь, убегает туда, где у самого горизонта видна темная полоска

живой воды. Знаю, это место тревожит не только меня. Даже крещенским морозам не

каждый год удается полностью заковать в ледяной панцирь Онежское озеро. Тихими

морозными днями оно окутано плотными клубами пара, будто рядом прорвало гигантскую

теплоцентраль. А в ненастье, так же, как летом, закипают в снежной круговерти тяжелые

волны. С шумом, подгоняя друг друга, роняя на ходу клочья пены, устремляются они за

низкими угрюмыми облаками к далекому невидимому берегу. Но задолго до прибрежных

отмелей вдруг споткнутся о зализанную кромку огромного ледяного поля, в недоумении

пробегут еще немного по его настилу и, будто осознав бессмысленность усилий, схлынут,

уступая место идущим сзади.

Эти многокилометровые заснеженные поля, замостившие водную гладь, течением и

ветром иногда отрывает и уносит в открытое озеро, случается — и с рыбаками.

Однако с приходом очередной субботы заядлые сижатники, навьюченные шарабанами и

ледобурами, не обращая внимания на мороз, ветер, ворующий рукавицы, торосы, по которым

впору ходить с альпенштоком, еще затемно друг за другом уходят от берега туда, где, как им

кажется, сегодня должно обязательно повезти, где серебристый сиг наконец-то не во сне, а

наяву схватит блесну-обманку и тогда... О! Тогда от неожиданного рывка и сладкой тяжести

на предательски тонкой леске выпрыгнет из груди рыбацкое сердце.

Под незлые шутки вместе с другими по-суворовски спускаюсь с обрыва на лед и встаю

на лыжи. Впереди четыре километра сыпучего, как песок, снега — лыжи оказались как

нельзя кстати. Почти все рыбаки потянулись в сторону незамерзающей части озера, где

рыба, нагулявшись на открытой воде, любит отдыхать подо льдом.

22

Через полкилометра встретился узкий торос, нагромоздившийся вдоль извилистой

трещины. Осторожно, чтобы не сломать лыжи, перебираюсь на другое ледяное поле, и сразу

же легкая тревога поселяется в душе. Наверное, так происходит со всеми рыбаками,

перешагнувшими трещину и потерявшими связь с надежным припайным полем.

Вот-вот должно появиться солнце. Небо уже созрело, но из-за какого-то странного,

единственного на всем горизонте облака, умудрившегося оказаться именно в это время

именно в месте восхода, главная минута дня откладывалась. Наконец краешек солнечного

диска прорезал облако, и ноги сами останавливаются. Сколько раз доводилось видеть, как

является миру божественное светило, и всякий раз поражаешься неповторимости этих

мгновений.

Судя по обрывкам фраз, впереди шла давно сложившаяся компания рыбаков. Когда они,

сняв шарабаны, начали дружно сверлить лунки, я обогнул их и сел метрах в ста от края

ледяного поля. У самой кромки, за которой ветер морщинил воду, уже сидели человек десять

— приближалось самое уловистое время.

Сижатники знают: половина успеха — «сесть» на рыбу, иначе не помогут ни хорошая

погода, ни заморские снасти. Не мудрено, что появляется желание выяснить, у кого уже

клюнуло. Делая вид, что ищу знакомых, медленно оглядываюсь, но у всех пусто.

Время шло, а клева не было. От нечего делать начинаю наблюдать за прилетевшим с

берега вороном. То приподнимаясь немного, то прижимаясь к самому льду, он тянет в мою

сторону. Успеваю бросить кусочки хлеба и сижу, почти отвернувшись в противоположную

сторону. Ворон сначала делает облет, убеждается, что никаких подвохов нет, и садится чуть

поодаль, не выпуская из поля зрения кусочек хлеба и объект опасности. В лесу ворон так

близко не подлетел бы, а тут – вот он, темноклювый красавец, в двадцати шагах поглядывает

на меня, смешно наклоняя голову. И вдруг слышится нежный булькающий звук. Ну что ты,

батенька, не за что...

Вместе с тенью облаков, все быстрее пробегавших по снегу, появилась поземка, лунки

начали быстро забиваться снежной кашей, приходилось то и дело их чистить. Спасаясь от

ветра, я поднял воротник и снова начал поглядывать по сторонам в надежде подсмотреть, у

кого клюет. Внезапно сзади, где тоже сидела компания рыбаков, я увидел несколько воронов,

которые, взмыв, почему-то резко опускались на лед. Расстояние было большим, слепило

вырвавшееся в просвет солнце, я никак не мог понять, что за пируэты выделывают птицы.

И в ту секунду, когда до меня дошло, что это вовсе не птицы, а шарабаны летят через

расширившуюся трещину, я услышал, как кто-то придавленно вскрикнул: – Уносит!

В то же мгновенье взорвалась поселившаяся во мне еще утром тревога, заполнив все

внутри тяжелым холодом страха. Я лихорадочно сматывал удочки и кричал рыбакам,

23

сидевшим мористее, но они только что «отчаевничали» и весело галдели, не обращая на мои

крики никакого внимания. Только когда мой сосед бросился бежать, и они поняли: стряслась

беда.

Не успев забросить за спину шарабан, я рванул изо всех сил. Но лыжи не слушались, я

падал, вскакивал и, пробежав немного, снова падал. Наконец догадался схватить лыжи в

руки. Я бежал, а в сознании пульсировал вопрос: как же так, как же так, ветер-то не сильный!

Много раз за годы онежских рыбалок, перешагивая трещины по пути в озеро, я рисовал

картины отрыва ледяного поля, однако спрятанная в душе вера, что со мной никогда такого

не случится, делала страхи нестрашными. А сейчас даже поташнивало. Через километр-два

разгулявшиеся волны начнут с легкостью разламывать ледяное поле на части, сначала на

большие, а потом дробя их до кусков в несколько квадратных метров. О любом, кто

окажется на этих обломках, можно говорить в прошедшем времени.

Рыбаки на дрейфующей льдине бежали слева и справа, но сквозь застилавший глаза пот

я увидел, что далеко впереди, у самой трещины, все стягиваются к одному месту. Оказалось,

от одного из полей откололась небольшая льдина, и кое-кто из смельчаков с разгона,

используя дополнительную точку опоры, тут же уходившую под воду, успевал перескочить

через пропасть, заполненную водой. Однако после того как очередного прыгуна,

поскользнувшегося на мокрой льдине, пришлось вытаскивать из воды, больше никто

прыгать не решился.

Когда исчезла и эта теоретическая возможность перебраться на безопасную сторону, в

затуманенном от страха сознании всплыла увиденная однажды в московском магазине

резиновая лодочка ярко-оранжевого цвета с пробкой в виде детской соски и с глупым

названием «Нырок». Я всю ее тогда обнюхал, но почему-то так и не купил.

Несколько человек уже побежали в ближайшую деревню сообщать о случившемся, но

кто-то, видимо с пьяных глаз, истошно кричал: «Колька, гад, звони летунам! Летунам

звони!» И тут вдруг послышалось: «Мужики, помогай!» Появилась идея отсверлить

большую льдину и на ней переправляться, как на пароме, с помощью веревок. С той стороны

перебросили несколько ледобуров, мы начали быстро отсверливать небольшой мысок. Но

труды пошли прахом, лед был толстым, без пешни разрушить перемычки между лунками

было невозможно.

Ледяное поле медленно уносило в открытое озеро вдоль уже недосягаемого

прибрежного припая, а разделявшее нас разводье превращалось в целую реку, на которой то

в одном, то в другом месте морщинила воду рябь.

Бежать было некуда, однако попавшие в беду люди продолжали беспорядочно метаться

вдоль кромки льда. И тут кто-то заметил, что небольшая группа рыбаков, приближавшаяся к

24

нам, резко повернула обратно и кинулась в сторону, противоположную берегу. Не понимая,

что могло их заставить так поступить, мы сначала медленно, а потом все быстрее бросились

следом.

Хорошо помню, как в душе всходила заря надежды. Ее первые светлые сполохи

вскинулись от догадки, что разводье, вдоль которого мы бежали, сужается! А когда увидели,

как поля сомкнулись и несколько человек благополучно перебрались на безопасную сторону,

за плечами словно выросли крылья. Оказалось, дрейфующее поле развернуло ветром и оно

на какое-то время одним из выступов уперлось в припайный лед.

Страх улетучился с такой же скоростью, с какой появился. Чем ближе я подбегал к

месту переправы, чем реальнее становилось спасение, тем сильнее и храбрее я сам себе

казался, и можно было подумать, что это не моя душа все это время сидела в пятках, и не

меня поташнивало от страха.

К тому времени, когда очередь перебираться на другую сторону дошла и до меня,

дрейфующее поле, напирая с чудовищной силой, начало торосить припайный лед.

Неподъемные пластины льда бело-зеленого цвета медленно приподнимались, вставали на

дыбы и с грохотом падали, раскалываясь на куски. Как только наползающее поле поглощало

отвоеванное пространство, несколько рыбаков успевали перескочить на другую сторону и по

скользким кускам льда отбегали на безопасное расстояние.

Противоборство двух ледяных полей закончилось тем, что дрейфующий лед

соскользнул под припайный и, продолжая медленно, но неумолимо двигаться, начал его

вспучивать, разламывая на части. Тут же по линии фронта выступила вода, доходившая до

колена, однако это было уже не препятствие. Форсировав вброд водную преграду и

оказавшись в безопасности, я будто прозрел и вдруг понял, что такое настоящая стихия.

Ощущение могущества природы было особенно сильным оттого, что у меня, никогда не

переживавшего землетрясение, ходила под ногами ледяная твердь, будто там переминались с

ноги на ногу слоны, на которых в доисторические времена держалась земля.

Рыбацкий люд после дрейфа потихоньку пришел в себя. То тут, то там небольшими

компаниями рыбаки начали блеснить, правда, не подбираясь близко к краю льда.

Надежды на то, что на мели можно поймать сига, было мало. Я махнул на рыбалку

рукой и подался на ближайший мысок, где среди прибрежных ольшаников на небольшом

скальном выходе доживала свой век израненная рыбацкими топорами разлапистая сосна.

Я надеялся, что зимние шальные ветры не давали снегу залежаться на пригорке, а

весеннее солнце уже приоткрыло землю. Не знаю почему, но первые проталины вызывают

во мне щемящее чувство о безвозвратно ушедшем детстве, о тех счастливых днях, когда мы,

25

пацаны-несмышленыши, бледные к концу зимы от недоедания, ухитрялись раздобыть

спички и отправлялись за околицу жечь едва подсохшую прошлогоднюю траву.

Но сегодня после всего пережитого мне нужен был не столько весенний пал с

неповторимым запахом тлеющей травы, сколько живая земля, чтобы, прикоснувшись к ней,

прийти в себя, вернуть душевное равновесие.

Я шел на мысок, то и дело оглядываясь на злополучную льдину, уплывавшую в

открытое море. С припайным льдом ее разделял уже целый пролив чистой воды, и чем шире

он становился, тем страшнее было себя на ней представить.

У сосны на пригорке снега действительно не было. Я шагнул на первую в этом году

проталину и вдруг почувствовал землю под ногами как-то по-новому, может быть, так, как ее

чувствуют моряки. Оказалось, только здесь, на берегу, разжались тиски внутреннего

напряжения, сжимавшие сердце, и только теперь все мое тело, каждая его клеточка

облегченно вздохнули.

Я сидел под сосной у маленького костерка, сложенного из мелких сухих веточек, слушал

шум ветра в кроне векового дерева, смотрел на дымок, синим платочком машущий

уплывающей в разгулявшееся озеро льдине, и думал: только на земле, как ребенку на

коленях у матери, нам бывает по-настоящему покойно, только на земле.

МЕТРО, СТАНЦИЯ «МАЯКОВСКАЯ»

В Москву приезжаю по обыкновению утром. Первый шаг на перроне делаю в

приподнятом настроении, чуть ли не торжественно, как-никак вот оно — сердце Родины.

Однако моей любви к стольному граду хватает только до обеда. Потом срабатывает

заскорузлый провинциализм. Появляется усталость от толчеи, шума, мелькания людей и

машин, от метро, в котором надеешься сэкономить время, но которое забирает его на

длинных гулких переходах, где надо топать на своих двоих и где я обязательно иду не туда,

куда надо, а изучить замысловатые лабиринты мне, кажется, не дано. После обеда начинают

просить пощады ноги, незаметно одолевшие такое расстояние, которого дома хватило бы,

наверное, на неделю. К вечеру истина, что в гостях хорошо, а дома лучше, становится еще

более очевидной. И хотя гостиница у меня забронирована на три дня, да и приятель,

владелец квартиры в Чертаново, давно зазывает в гости, оставаться нет никакого желания.

Сначала мысли, а потом и ноги поворачивают в сторону вокзала, откуда можно будет

податься восвояси.

26

Стемнело. Город светится огнями. Стою на пустой платформе, потихоньку прихожу в

себя и думаю: какой же молекулой чувствует себя в этом мегаполисе приезжий человек, да и

только ли приезжий? Монстр, выпестованный людьми, уже давно обрел полную

независимость от своих создателей и живет самостоятельной жизнью. Раскинувшись на

сотни квадратных километров, он днем и ночью пульсирует, дергается, издает какофонию

звуков, все время что-то к себе притягивает и поглощает, выбрасывая из своего чрева не

меньшую массу отходов.

Может быть, и мне только кажется, что я по своей воле добрался до вокзала, а на самом

деле чудовище выплюнуло меня на эту платформу.

Однажды мне довелось подлетать к Москве поздним вечером, и до сих пор перед

глазами стоит потрясшая меня картина: под крылом самолета, ушедшим на вираже круто

вниз, будто специально для того, чтобы помочь обозреть всю панораму, я увидел звездное

ночное небо, украшенное голубым свечением угасшей зари, а внизу упавший Млечный Путь.

Чем больше я всматривался в россыпь огоньков-звездочек, тем меньше верилось, что внизу

живут люди, что это их город.

Вот и сегодня, перед тем, как попрощаться с Москвой, я снова задаюсь вопросами: как

же люди здесь живут? Где черпают силы для нормальной жизни, которой жили их предки?

Как они не разучились грустить, радоваться, сострадать и любить?

Из-за поворота начали появляться затемненные вагоны. Только первый подслеповато

светит красным фонарем, состав здесь всегда подается задом наперед.

Мой вагон третий, плетусь в дальний конец платформы, подбадривая себя тем, что с

каждым шагом не только вагонная полка, но и дом становятся ближе. Вот он —

спасительный оптимизм, отмечаю про себя и тут же вспоминаю байку про настоящего

оптимиста, который, опоздав на поезд, радовался, что опоздал всего на пять минут, а не на

час. Настроение мое пошло в гору, а вскоре объявили и посадку.

В купе была идеальная чистота, будто ожидалась какая-то важная персона. Пока суд да

дело, я успел переодеться, разложить вещи и в полном блаженстве, лежа на своей нижней

полке, нырнул в московскую "вечерку". Прочел немало всяких столичных новостей, ни

левым, ни правым боком меня не касающихся, когда сообщили, что провожающих просят

покинуть вагон. Провожающих в купе не было, пока не было и попутчиков. Вон какая

благодать — персональное купе! И тут дверь внезапно откатилась, и на пороге появился

рослый мужчина в теплой куртке, без головного убора, с дорожной сумкой на длинном

ремне.

— Добрый вечер, — сказал он низким хрипловатым голосом.

27

В это время добавили напряжения в сеть, лампы засветились ярче, и я увидел, что

попутчик моложе меня лет на десять, хотя на голове уже было много седины. Седина не

старила его, наоборот, подчеркивала молодость, придавала благородство, если не сказать —

породистость.

У попутчика оказалось нижнее место напротив, и, пока он устраивался, я потихоньку его

рассматривал, пытаясь угадать, кто он.

Лоб его был не очень высокий, но выпуклый, с двумя чуть наметившимися штрихами-

морщинками, почти прямые черные брови, обычный славянский нос, заостренный

подбородок, рот, хорошо очерченный с опущенными уголками, добавлявшими облику

немного грусти. Глаза я не увидел, свет от лампы падал почти отвесно, они были спрятаны в

темных пещерках под бровями.

Попутчик достал из сумки несколько газет и тоже стал читать.

Прошло какое-то время. Он взял полотенце и вышел. Вернувшись, вытащил пакет с

продуктами и начал раскладывать на столике.

Вот подкинула судьба нелюдима, с досадой подумал я. Сосед, будто прочтя мои мысли,

сказал:

— Пора и перекусить. Прошу к столу.

Произнес он это так доброжелательно, так искренне, что я тут же согласился. Пока я

возился со своим провиантом, мужчина достал маленькую бутылочку коньяка и протянул

мне руку:

— Давайте знакомиться. Михаил Петрович.

Я тоже представился, сказав, завидуя его молодости, что его еще вполне можно

называть просто Михаилом, конечно, если он не против. Против он не был.

Когда мой новый знакомый достал из футляра две маленькие стопочки, я заметил, что в

дороге алкоголь не принимаю. Он все же налил обе и, подавая мне стопочку, сказал:

— Я тоже не люблю пьянства и не только в вагоне. А эти пятьдесят граммов выпьем за

знакомство и счастливую дорогу.

Отказываться от такой дозы было нелепо. Михаил поднял стопку и начал рассматривать

цвет коньяка, но света было мало, он поднял стопку выше к лампе, и я увидел его глаза. Цвет

их я не рассмотрел, но я увидел нечто более важное. Печаль — вот что было главным в

глазах моего попутчика, притом печаль, как мне показалось, вошедшая в глаза не сегодня и

не вчера.

Пока мы чаевничали, все дорожные темы от футбола до политики были основательно

проработаны, при этом Михаил оказался человеком весьма эрудированным, слушать его

было одно удовольствие.

28

В соседнем купе, где ехали две девушки, нарастало веселье. К ним подсели трое

десантников в парадной форме, украшенной таким количеством всяких значков, что они

вполне могли заменить бронежилет. У теплой компании отношение к алкоголю в дороге,

похоже, было не такое, как у нас.

После ужина мы решили перед сном еще почитать. Но читать было трудно, за стенкой

веселились вовсю. Когда там в очередной раз раздался девичий смех, я отложил книгу.

— Вы знаете, Михаил, — обратился я к попутчику, — а ведь однажды я в дороге чуть не

женился. Было мне тогда почти восемнадцать. В юные годы слабый пол берет нашего брата

не формами тела, не нарядами и не другими ухищрениями, которыми с годами начинает

владеть в совершенстве, — вся отрава в глазах. Именно женские глаза переносят любовную

инфекцию в наше сердце. Вот и я тогда отравился серыми глазами, да так, что благополучно

проехал мимо своего дома и сошел с подружкой аж за Полярным кругом на небольшой

станции с нелепым для тех мест названием Африканда. Как родителям удалось расстроить

наши планы пожениться немедленно — один Бог знает.

Михаил слушал молча. Мне даже показалось, что он спит. Но тут поезд подошел к

какой-то маленькой станции, в окно стали заглядывать уличные фонари, и я увидел, что

попутчик лежит с открытыми глазами. Вагоны еще немного поскрипели, дернулись, будто о

что-то споткнулись, поезд остановился. И я услышал голос соседа:

— И я чуть было не женился.

Он сказал это все тем же низким хрипловатым голосом, сказал спокойно, как будто даже

равнодушно, однако мне послышалась горечь в его словах.

— Это случилось три года назад, — продолжил он. — Я тоже влюбился в поезде, хотя

мне было далеко не восемнадцать. Я ехал в командировку на Урал в одном купе с девушкой,

миниатюрной, как Дюймовочка, с большими зелеными глазами.

Оля, так звали девушку, была простужена, лежала почти не вставая. Ее детская

беспомощность вызывала во мне сначала почти отцовское чувство, а потом очень быстро

пришло другое.

С нами в купе ехал какой-то министерский чинуша. Во время вагонных дискуссий с

этим амбициозным вельможей мы с ней, кажется, почувствовали родство душ и потянулись

друг к другу.

Хотя... никто не разгадает, что с нами происходит, когда мы влюбляемся, почему вдруг

напрочь теряем рассудок. Почему впадаем в какое-то наркотическое забытье и уже не видим

ничего и никого вокруг? Кто скажет, почему все, что есть на земле, все, чем ты жил раньше,

теряет смысл и ценность, почему, наконец, нужна только она, только она?

29

Последние слова были сказаны совсем тихо, в них не было вопроса, только отчаяние.

Поезд тронулся, уличный фонарь медленно уплыл в сторону, и купе заполнилось

темнотой.

- Я уже говорил, мы встретились не в юном возрасте, за нами были не только прожитые

годы, но и нажитые дети. У нее девочка-первоклашка, а у меня трое: девочка и два

детсадника-близнеца. В отличие от меня, она была в разводе и жила совсем в другом городе.

Вы понимаете, что возможностей встречаться у нас почти не было, хотя нас сильно

тянуло друг к другу.

Однажды мы встретились в Москве. Двое суток провели как в угаре. Но время, когда мы

бываем с любимыми, всегда быстротечно. Перед отъездом мне нужно было уладить

небольшое дело в главке. Утром мы выписались из гостиницы и договорились встретиться в

три часа пополудни на станции метро "Маяковская", у памятника, чтобы потом сразу и

пообедать, и поужинать перед ее поездом, отправлявшимся поздно вечером.

Так уж случилось, что я приехал на место встречи уже в начале четвертого. Когда

электричка ушла и пассажирская масса сдвинулась к эскалатору, начал искать глазами

Оленьку. В конца зала у бюста Маяковского ее не было. Слава Богу, не опоздал. Я ушел в

дальний конец станции и притаился в надежде подсмотреть, что она будет делать, когда не

найдет меня в условленном месте.

Прошло около четверти часа. Пассажиры метро волнами выплескивались из электричек,

перекрывали мне на время обзор и расходились. Ее все не было. А если и она так же, как и я,

подглядывает из-за какого-нибудь укрытия и не видит меня? Стал возле самого бюста. Время

шло. Должна бы уже появиться. Несколько раз глаза выхватывали знакомую шапочку,

сердце успевало екнуть, но... опять не она.

Тревога начала зарождаться, когда на больших часах в конце зала появилась цифра

шестнадцать. Успокаиваю себя тем, что, возможно, перепутал время встречи.

Восстанавливая в памяти утренний разговор, все больше хотел верить, что договорились

встретиться в четыре.

Попутчик сел на постели, и я увидел его напряженное лицо, подсвеченное лампочкой у

изголовья.

- Пошел второй час ожидания. Из тех, кто пришел раньше меня и продолжал ждать,

осталось, кажется, всего два человека. А встретились уже, наверное, около сотни. Я

радовался за счастливчиков, особенно за влюбленных, их ведь ни с кем не спутаешь, они

будто светятся изнутри. А я уже, кажется, ничего не соображал. В голове пульсировала

навязчивая переделанная строка из песни... кто хочет, тот дождется, кто хочет, тот дождется.

30

Рассказчик надолго замолчал. А в соседнем купе веселье, как это часто бывает, перешло

в фазу выяснения отношений. До рукопашной там, похоже, дело не доходило, однако

обстановка явно накалялась. Проводник выпроводил загостившихся обладателей голубых

беретов, и все потихоньку успокоилось.

Мне было интересно узнать, чем же закончилась история в метро, и я спросил:

— Вы так и не дождались ее?

— Я ждал ее уже два с половиной часа. За это время встретил, наверное, сотню

электричек. — Вы знаете, — повернул он ко мне голову, — почему-то совсем не было

мысли, что случилось какое-то несчастье. Я продолжал ее ждать, хотя надежда медленно

угасала.

Он замолчал, придавленный нелегкими воспоминаниями, и я спросил:

— А может, она ждала в вестибюле наверху, где турникет?

— Нет, ее там не было, я поднимался раз пять. Ждать становилось все тяжелее, —

продолжал он. — Начал отвлекать себя, изучая мозаичные панно Дейнеки, украшающие

станцию. На меня смотрели бодрые плакатные парашютисты, комбайнеры, лыжники и

морские сигнальщики, все они дышали оптимизмом и уверенностью, а во мне все, кажется,

почернело от отчаяния.

Вы, наверное, представляете мое состояние — заканчивался четвертый час ожидания.

Ноги сами взошли на эскалатор, хотя я не знал, что буду делать дальше, а через пару

минут стеклянная дверь метро закрылась за мной, и в это мгновенье я окончательно

расстался с надеждой.

Улица встретила ноябрьским пронизывающим ветром. Ветер был встречным и прямо

обжигал лицо. Я повернул голову и... меня бросило в жар — я увидел ее! Она стояла у

большого во весь рост памятника Маяковскому недалеко от входа в метро, спиной к ветру с

поднятым капюшоном, вся съежившаяся от холода, и казалась рядом с монументальной

скульптурой совсем еще школьницей. Я бросился к ней, пытался что-то объяснить, целовал

замерзшее лицо и тащил ее обратно в метро в спасительное тепло, а глаза мои туманили

слезы.

Попутчик сел, повернув лицо, освещенное тусклым светом ночника, и замолчал. Снова

пауза затягивалась. И снова я подумал, что продолжения не последует. Но он будто

преодолел какое-то препятствие.

— Мне кажется, никогда я не был так счастлив. Я и сегодня не могу поверить, что

женщина ждала меня четыре часа на морозе. Скажите, — обратился он ко мне, — может ли

быть признание в любви более убедительным? — И не стал дожидаться ответа.

31

— Мы доехали до Олимпийского спорткомплекса, там есть тихий ресторанчик "Север",

куда можно было попасть без предварительной записи. Увы... в вестибюле толкалось

несколько человек, и пожилой швейцар давал им от ворот поворот, показывая на

вывешенную табличку "Обслуживается делегация". Когда мы приблизились, швейцар, то ли

приняв нас за кого-то, то ли увидев что-то в наших лицах, молча открыл дверь.

Па втором этаже метрдотель налетел коршуном: "Кто вас пустил? У нас японская

делегация!" Но, как всегда, волшебная фраза: "Мы в долгу не останемся" тут же разрядила

обстановку. Нам накрыли столик в маленьком зале, отгороженном от большого, где

действительно сидели японцы, свисающей до самого пола портьерой.

Такие вечера бывают один раз в жизни. Мы пили шампанское, танцевали в своем

зашторенном уголке, обнявшись так, будто кто-то собирается оторвать нас друг от друга. А

потом уже на улице на нас напало настоящее безумие. Мы прятались в каких-то темных

нишах крытого стадиона и предавались мыслимым и немыслимым ласкам двух любящих

взрослых людей, закованных в скафандры зимней одежды... Вы еще не уснули?

— Нет, нет, что вы, продолжайте!

— Так вот... Через два дня я вернулся домой к жене, к детям. После того, что я пережил

в Москве, жизнь в семье, кажется, потеряла смысл. Все валилось у меня из рук, а в голове

была только она, без нее я уже не мог жить. Я понял, что мой семейный корабль не просто

сел на рифы, а получил пробоину, которую не залатаешь, и спасти его уже ничто не сможет.

Развязку отложил до лета, когда дети уедут к бабушке в деревню.

И вот однажды в начале лета перед самым отъездом детей я взял сыновей и пошел с

ними в лес, не признаваясь себе до конца, что иду попрощаться с ними без свидетелей.

Мы долго гуляли, и мне почему-то захотелось посмотреть, а как же они поведут себя,

если останутся одни. Не видя меня, малыши поозирались растерянно и начали испуганно

звать во весь голос. А потом сначала один, а за ним второй заплакали. Я вышел из укрытия.

Обрадованные мальчишки мокрыми от слез личиками ткнулись мне в колени, и вдруг я

услышал слова, которые меня пригвоздили на месте: "Папка, мы думали, тебя потеряли!"

Родные вы мои! Я гладил их по головкам, это ведь я чуть не потерял вас! И самому впору за

платком лезть...

Прошло время. Однажды я получил письмо, в котором Оленька написала, что очень

устала, что не может больше терзать и меня, и себя, и выходит замуж за эмигранта.

Сообщила при этом день отлета в Сидней, тем самым давая мне возможность проститься.

Ситуация на работе была сложнейшая, и все же я вырвался, примчался в Москву, но,

оказывается, этот рейс был днем раньше, вышла какая-то неувязка. Я не знал, радоваться или

огорчаться. Рана в сердце еще кровоточила, прощание было бы нелегким для нас обоих.

32

Может быть, судьба посчитала, что так будет лучше. Да, так, наверное, лучше, — будто

убеждая себя, повторил попутчик.

Мы оба какое-то время молчали. Потом я решился спросить его:

— Скажите, Михаил, если бы все знать заранее, купили бы вы билет на тот поезд, где

ехала она?

— Конечно, — ответил он не задумываясь. — Я благодарен судьбе за все и сожалею

лишь об одном, что не стал перед замерзшей Оленькой на колени тогда, у памятника

Маяковскому.

С тех пор прошло ровно три года. Сегодня пятнадцатое ноября — юбилейная дата. Я

приезжал в Москву, чтобы положить цветы на то место, где мы тогда встретились.

На этот раз Михаил сказал, кажется, все. На быстрый сон после услышанного

рассчитывать не приходилось, я вышел в тамбур покурить. Достал сигарету, вспыхнуло

пламя зажигалки, и вдруг рука на полпути к сигарете остановилась. Неужели? Да, конечно.

Три года назад меня утверждали на коллегии главка шестнадцатого ноября как раз в день

рождения сыновей. Вылетел я накануне, значит... именно в тот самый вечер, в те самые

минуты я разглядывал вечернюю Москву, не догадываясь, что где-то внизу, среди тысяч и

тысяч светящихся точек, затерялась хрупкая замерзающая на холоде фигурка женщины,

отчаянно верящей в любовь.

ВОЛЧЬЕ БОЛОТО

С той злополучной пятницы прошло уже полгода, а я все не могу понять: как же такое

могло случиться? Что за затмение на меня тогда нашло? А начиналось все лучше некуда.

Уже к обеду комиссия подписала долгожданный акт, и все причастные к радостному

событию готовились к фуршету. В другое время я тоже бы с удовольствием, но за окном был

конец октября, уже отгуляла листопадная вьюга, а дома томились две русские гончие.

О предстоящей охоте мои лопоухие бестии знают, кажется, раньше своего хозяина. Не

успел я открыть дверь, как в многострадальной квартире, давно потерявшей вид

человеческого жилья, все полетело вверх тормашками от безмерной собачьей радости. Не

помогли ни моя нарочито строгая физиономия, ни грозные окрики.

Успокоились выжловки только в машине. Свернувшись калачиками на заднем сиденье,

они терпеливо ждали, когда свернем с загазованного шоссе, где даже человеку с его

примитивным «нюхом» впору надевать противогаз.

33

Мои гончие — это умудренная жизнью Найда и ее дочь — шестимесячная Доля.

Внешне они похожи темными чепраками, рыжеватыми подпалинами на боках, большими,

словно подведенными глазами, и даже белые пятнышки на кончиках лап у них почти

одинаковые. А в другом... Уже в пятимесячном возрасте у Доли обнаружилось столько

охотничьей страсти, что я начал было выпытывать у знатоков, нет ли здесь какой-то

ненормальности.

В ответ от мэтров-гончатников слышал ободряющее: тебе, приятель, повезло.

Чрезмерной страсти у охотничьих собак не бывает. Радоваться надо. Такие слова,

естественно, помогали мне рисовать самые радужные картины.

После своротки на лесную дорогу Найда продолжала спокойно лежать, изредка

поглядывая на меня умными глазами, понимая, что еще ехать и ехать. А Доля начала сходить

с ума сразу, как только машина сбавила скорость и салон заполнили запахи леса. Она

бросалась от одного окна к другому и горько по-собачьи плакала. А тут еще на дорогу

выскочил заяц и чесанул вперед прямо по колее. Молодая взревела дурным голосом, за ней и

Найда. Пришлось остановиться, чтобы утихомирить собак.

Увы, сделать это было не просто. И тут я принял, как мне казалось, единственно

правильное решение — не ехать до лесного дома, как планировал, а дать собакам сбить

охотку прямо здесь, благо еще оставалось немного светлого времени, да и зайца поднимать

не надо: собаки в два счета разыщут «подорожника». Но главное, что склонило меня к

такому решению, — перекресток лесных дорог, до которого мы уже почти доехали и где

была возможность, если потребуется, легко перехватить собак, взяв на сворку.

Отпустив выжловок в поиск, я зарядил ружье, сунул в карман пару запасных патронов и

направился к небольшой ложбине с хилым ручейком, где почти все местные зайцы под

гончими старались перейти дорогу. Это был настолько надежный, много раз проверенный

лаз, что даже появилась легкая досада оттого, что заяц достанется нетрудовой.

Собаки взяли длинноухого в оборот и погнали по небольшому кругу с разворотом в мою

сторону. Насидевшаяся в четырех стенах Найда голосила на весь лес, а Доля только изредка

успевала отдать голос, не имея сил выдержать стремительный ход матери, в отчаянии

переходила на щенячье «ий-ий-ий».

Гон приближался. Как всегда в таких случаях, в каждой клеточке нарастало напряжение,

я, кажется, весь превращался во взведенный курок. Зайцы на этом лазу проходят небольшой

гривой елового подроста, я пялил туда глаза, от волнения то поднимая, то опуская ружье.

Однако заяц метров за пятьдесят до еловой гривы сделал «двойку» и пошел в обратном

направлении. Ну вот, с досады подтрунивал я над собой, а кто-то расстраивался, что трофей

34

достанется слишком легко. На втором кругу заяц опять не захотел идти там, где ходили его

сородичи. Стало понятно, что здесь шельмец и не пойдет.

К этому времени на лес опустились легкие сумерки. Вместо мелкого нудного дождя

вниз полетели редкие отяжелевшие хлопья снега. Скоро стемнеет, а гончих, только по-

настоящему разогревшихся, без добытого зайца с гона не снять.

Пришлось взяться за дело по-серьезному — бежать наперехват. Казалось, заяц вот-вот

выйдет на выстрел, но всякий раз что-то не складывалось. А потом косой заложил такой

круг, что собак стало еле слышно.

В ожидании гона я начал оглядываться, прикидывая, куда меня занесло, и тут вдруг до

меня дошло, какую глупость я сморозил. В азарте добегался до того, что углубился в Волчье

болото — замшелую низину, растянувшуюся на несколько километров, поросшую

непролазным тонким березняком и осинником. Да еще и компас остался в рюкзаке —

собирался ведь чуть-чуть поохотиться на перекрестке.

От дождя и мокрого снега на мне уже почти не было сухого места, но даже в таком

состоянии я почувствовал, как на лбу выступил холодный пот. Если не успею выбраться к

машине до полной темноты... Об этом даже страшно было подумать. Как насквозь

промокшему, с хлюпающими сапогами выдержать больше десяти часов в болоте без костра,

я себе не представлял.

Где-то в стороне послышался голос Найды, и тут же полоснула мысль: заберут ведь

собак волки! За последние годы всеобщего вооружения лосей выбили напрочь, и серые

взялись за собак. А тут ночью в их угодьях да еще с лаем...

Лихорадочные попытки найти хоть какую-нибудь зацепку, способную помочь

сориентироваться и выбраться из гиблого места, ничего не дали. Я смотрел в мутное

темнеющее небо и все больше приходил в отчаяние. Наконец с вытянутой рукой, спасая

глаза, я рванул через дебри, рассчитывая выйти на северный берег болота, где проходил

старый зимник. Однако вскоре снова оказался у тех же двух кривых елок, от которых

стартовал, только сумерки стали еще плотнее.

Из оцепенения меня вывел звук самолета. Какое-то время я безучастно слушал гул еще

далеких турбин, как вдруг меня словно подбросило. Схватив ружье наперевес, я снова

ломанул через крепь, благодаря на ходу диспетчеров за то, что они не отменили этот рейс.

Много раз мне приходилось наблюдать за маленькой серебристой букашкой, с гулом

ползущей по небу в одно и то же время почти строго с севера на юг, но разве могло прийти

хоть когда-нибудь в голову, что однажды самолет сможет так помочь!

Благодаря звуковому компасу я прошивал Волчье болото по прямой, и в душе росла

надежда, что выбраться все-таки успею.

35

Зимник еле узнал. Он так зарос молодняком, что с него можно было легко сбиться.

Помогали куртинки ольхи, заселившие срезанные бульдозером горушки.

До машины, по моим расчетам, было уже недалеко, когда появилось ощущение, что

зимник потерян. Снова начал вертеть головой в поисках чего-нибудь знакомого, и тут в

небольшом просвете на фоне уже почти ночного неба увидел силуэт огромной, давно

засохшей осины, возвышающейся на всю округу. Ах, какая ты молодец, что не упала, хвалил

я про себя свою старую знакомую, добавляя скорости. И не падай! И не падай! Это ничего,

что у тебя не осталось сучьев. Ничего. Все равно ты здесь самая главная.

Машина была совсем рядом. Уже в полной темноте на звук охотничьего рога удалось

вызвать Найду. Была надежда, что за старой выйдет и молодая. Однако время шло, я все

больше синел от холода, а Доля не собиралась бросать зайца. Она продолжала гонять,

нарушая ночную тишину леса своим довольно низким для щенка голосом.

После неудачной попытки согреться в машине я включил скорость и, не обращая

внимания на колдобины, помчался в сторону лесного дома, чтобы переодеться.

По дороге случилось то, что и должно было случиться. В размячканной лесовозами луже

машину стянуло в глубокую рытвину и основательно посадило на днище.

До лесного дома оставалось чуть больше километра. Держась за поводок, я бежал за

Найдой, едва различая дорогу. На мокрой глине ноги разъезжались, я падал, вскакивал и

снова бежал. Хотелось верить, что волки не успеют растерзать Долю до моего возвращения,

что охотничий рог отпугнет хищников, а неразумный щенок, убегавшись, все-таки бросит

зайца.

Но Волчье болото встретило меня зловещей тишиной. Я слышал только, как падают на

лесную подстилку крупные капли с деревьев. Губы распухли, а я все трубил и трубил — уже

от отчаяния. Наткнувшись на толстую валежину, наломал елового лапника и, совершенно

обессилев, продолжал звать собаку сидя.

Иногда мне казалось, что откуда-то доносится Долин голос. Я вскакивал, перехватывая

дыхание, прислушивался, но лес угрюмо молчал.

Когда к трем часам ночи надежда увидеть Долю живой покинула меня окончательно, я

вдруг понял, как любил это несмышленое создание, как много места занимала она в моей

душе. От одной мысли, что больше никогда не увижу, как, балуясь, она носится по квартире

с носком в зубах, предлагая мне догонять ее, как запрыгивает в постель, чтобы, прося

прощение за все свои проделки, лизнуть в лицо, сердце сжималось от боли.

По дороге к лесному дому ноги заплетались от усталости, а в голове пульсировало:

погубил щенка, сам ведь погубил! Что было не доехать до дома? Кто надоумил пускать собак

36

к ночи? Какой идиот оставляет компас? В доме выпил стакан водки и, не раздеваясь упал на

кровать.

Очнулся я около десяти утра. Память начала прокручивать кадры вчерашнего дня,

сердце снова заныло. Я вышел во двор, ноги сами понесли к стоявшему рядом дому

приятеля, тоже заядлому собачнику, приехавшему сюда днем раньше. Пытался взять себя в

руки, но комок в горле не давал говорить. С большим трудом, пряча лицо, еле слышно

выдавил:

— Долю скормил...

Приятель, никогда не видевший меня в таком состоянии, принялся вовсю успокаивать:

мол, рано ты ее похоронил, вспомни, сколько раз моих но ночам не было. Вот сейчас поедем

и найдем ее. Однако я чувствовал по голосу, что и он слабо верит в то, что говорит.

Маршрут, которым можно закольцевать Волчье болото, наметили быстро. Собака

обязательно должна была выйти на дорогу и оставить следы на размякшей земле.

Через два часа все дороги были обследованы, но нигде собачьих следов не было.

Я поблагодарил приятеля за помощь, и мы расстались. Он пошел домой, а я туда, где

последний раз в своей жизни охотилась Доля. Пошел, чтобы попрощаться с ней.

Низкое тяжелое небо, на котором не угадывалось даже пятно от солнца, было серым и

плотным, словно его заштукатурили. Уставший от дождя лес застыл в оцепенении. Ни одна

веточка даже самых высоких деревьев не шевелилась, ни одна пичужка не подавала голос.

Казалось, лес тоже чувствовал свою вину.

А перед моими глазами вновь и вновь вставала картина. Вот наперерез собаке на

широких махах несется огромный волк. Увидев его, Доля по-щенячьи, виляя хвостом,

приседает и тут же опрокидывается на спину, уверенная, что поза «покорности» защитит ее.

Но клыкастые челюсти смыкаются на тонкой шее...

Я поднял вверх медный рог, чтобы отдать последние почести охотничьей собаке. Но

губы предательски задрожали и перестали слушаться.

Подходя к дому, я увидел, что приятель в одной рубашке, без шапки сбежал со своего

крыльца и крикнул:

— Маленькую ставишь?

Я тупо на него смотрел, ничего не понимая. Он приближался, повторяя свой вопрос, а

его лицо светилось улыбкой.

Внезапно я все понял, но от страха ошибиться раз за разом повторял: не может быть, не

может быть.. Наконец открылась дверь сарая и обезумевшая от радости Доля кинулась мне

на грудь.

37

Что я пережил в эти мгновенья, едва ли смогу передать. Помню только, что опустился на

какое-то бревно и, прижимая к себе щенка, все спрашивал: что же ты со мной делаешь, дрянь

такая? Что же ты со мной делаешь? И совсем не слышал приятеля, рассказывавшего, как они

встретились у самого дома.

Вымахавшая с того времени Доля, ничем уже не напоминающая голенастого щенка,

сейчас спит на своем коврике. Во сне вздрагивает и начинает смешно перебирать лапами. Я

смотрю на нее и почему-то верю, что она тоже все помнит и что сейчас она гонит того

самого зайца на Волчьем болоте.

КРАСНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК

Знай он всё это наперед, ни за что не сел бы в лодку в тот вечер. Точно соломки

подстелил бы. А так… Хотя, если задуматься, без таких испытаний жизнь наша была бы

слишком пресной, и никогда бы не узнать, во что может превратиться человек, оставшись

один на один с Богом.

Но обо всём по порядку.

Старость к Митрофану подступать не торопилась. Многих в его годы уже начинает

гнуть к земле, а он ходил еще легко, спину держал ровно и, если бы не копна седых, не

признававших никаких расчесок волос, ему бы и пятидесяти никто не дал.

Всю свою жизнь он прожил здесь, в небольшой деревушке, затерявшейся на берегу

Онежского озера. В местном колхозе зарабатывал трудодни-пустышки, потом жалкие

копейки в совхозе, а потом... потом все пошло прахом. Совхоз развалился, молодые

разъехались, и остались в деревеньке доживать свой век одни старики да старухи.

Иногда звонким летом кто-нибудь вспоминал о престарелых родителях, наезжал вместе

с чадом в родовое гнездо, однако через неделю-другую, вдоволь накупавшись, прочистив

легкие от городского смрада и попив парного молочка, благополучно отбывал восвояси,

аккурат накануне сенокоса.

В этом году, может, оттого, что много дождило, или по какой другой причине, никто из

бывших деревенских не объявился. Зато приплыли на байдарках и с разрешения Митрофана

поселились в соседнем пустовавшем доме двое студентов из Москвы.

В первые дни Митрофан украдкой приглядывал за приезжими — поначалу все обещают

быть тише воды, — но тревога оказалась напрасной, за дом можно было не волноваться.

Парни, хоть и заканчивали какой-то мудреный институт, к куреву еще были не приучены и с

38

выпивкой не перебарщивали. Целыми днями они пропадали на рыбалке, а вернувшись под

вечер, варили около дома на костре уху да крутили свой магнитофон.

Рыбаки из них были не ахти какие, но однажды где-то нарвались на хороших окуней. По

случаю рекордного улова сварили настоящую тройную уху, достали из заначки бутылку и

пригласили Митрофана.

После «огненной воды» да еще под горячую уху все маленько осоловели и, забыв про

разницу в возрасте, начали, как водится в таких случаях, разговоры «за жизнь». Наверное,

эти извечные мужские философствования затянулись бы надолго, если бы с помутневшего

неба не упала комариная благодать — мелкая теплая морось.

Усохшие за день кровопийцы взбодрились и, наверстывая упущенное, стали есть всех

подряд.

Чай пили у Митрофана. Однако то ли от того, что хмель уже пошел на убыль, то ли от

того, что компания лишилась гипноза мерцающих углей, беседа не клеилась. Митрофан,

чтобы хоть как-то поднять угасавшее настроение, решил кое-что гостям показать.

Уже много лет у него под кроватью томился от безделья вполне исправный патефон в

ярко-красном дерматиновом футляре. Но лучше бы Митрофан не доставал это музыкальное

чудо.

Ребята, выросшие на стереомагнитофонах, пришли в восторг от допотопного

музыкального ящика и тотчас загорелись его купить. Увы, Митрофан, в общем-то

безотказная душа, на этот раз заупрямился. Ни уговоры, ни внушительное поднятие цены

ничего не дали. Впрочем, и дать не могли... потому как Митрофана с патефоном связывала

незабываемая история.

Такого дождливого лета, которое случилось вскоре после войны, отродясь не было в

этих краях. С утра до вечера сверху сыпало и сыпало. Небо опустилось так низко, что космы

облаков цепляли даже деревья на пригорке. И так изо дня в день, да не в октябре - на

календаре была самая сенокосная пора.

Почти во всех бригадах не выдержали, скосили траву в первый солнечный день. А

дождя всего денек-то и не было. Теперь бедолаги маялись с ределями, пытаясь спасти хоть

часть того, что не успело окончательно сгнить.

Митрофан же доверился своему деду. По его приметам выходило, что распогодиться

должно было только к концу июля. Председатель колхоза тоже осторожничал, не подгонял.

И в конце концов Митрофан погоды дождался — его бригада сметала стога без единого

дождика. Сено было зеленое, пахучее, хоть сам жуй.

А вскоре из правления пришла телефонограмма: бригадир вызывался для поощрения.

39

За премией – это тебе не за нахлобучкой. Митрофан собрался в два счета. Надел

выходной шевиотовый костюм, почти новую белую рубаху, обул сапоги в модную гармошку

и пошел на берег.

Столкнув кижанку, сел за весла. В губе, укрытой от ветра, с парусом была бы только

морока.

До райцентра еще было далеко, а радостные мысли, обгоняя лодку, резво бежавшую с

попутным ветром, уносили его в красный уголок правления колхоза.

Митрофан почти воочию представлял себе, как будет степенно слушать, когда

председатель зачитает его фамилию, и как, не суетясь, с подобающим мужику достоинством,

примет подарок.

То, что будет подарок, он знал точно — счетовод проболтался, а вот какой, тот и сам не

знал.

Уже сидя в первом почетном ряду, Митрофан до самой последней минуты не мог

поверить, что красный патефон, лежавший на краю стола, достанется ему. О таком подарке

он и мечтать не мог. Во всех окрестных деревнях была своя музыка: кто с трофейным

аккордеоном с войны вернулся, кто с обычной трехрядкой, а в его деревне и свадьба прошла

бы, как поминки, не выручи баянист с районного дома культуры.

А он-таки угадал. Патефон достался ему. Вот это подарок, вот так молодец

председатель, радостно думал Митрофан, выходя из правления.

В райцентре никаких дел больше не было. По дороге на пристань нужно было только

заглянуть в магазин, чтобы купить чего-нибудь жене и сыну, а там можно и восвояси.

Но этому плану не суждено было сбыться. В сельповской лавке встретился давнишний

кореш, с которым «по-сухому» разминуться еще ни разу не удавалось. И вместо того, чтобы

до захода солнца быть уже дома, Митрофан только на причал добрался, когда начало

темнеть.

Кореш, тоже едва стоявший на ногах, все еще порывался сбегать к соседке за

пластинками и устроить на берегу танцы. Но Митрофан пьяный, пьяный, а понимал — пора

отчаливать. С севера надвигался грозовой фронт, крепчал ветер, и сумерки густели на глазах.

Лодка, поймав в парус ветер, завалилась на борт, чуть не зачерпнув воды. Митрофан

шкотами выправил ход и сел за руль.

При плохой видимости все стараются ходить вдоль берега: Онего есть Онего, с ним

шутки плохи. Но принявшему на грудь, как известно, и море по колено. А Митрофан принял,

и принял изрядно.

40

Будь он потрезвее, вспомнил бы, что почти на середине пути, если прямиковать, можно

напороться на Поповскую луду, камни которой не одну посудину попортили. И еще бы он

мог вспомнить, что не зря люди говорят: кто прямикует — тот дома не ночует.

Но это опять же, если на трезвую голову. А в его задурманенной сидело только одно —

побыстрее оказаться дома. Да еще почему-то раз за разом в помутневшем сознании

появлялось застрявшее после гулянки на берегу: «Дай парусу полную волю, сама же я сяду к

рулю».

Понятное дело, полная воля парусу была дана. От продольной качки лодки, догонявшей

и подминавшей под себя очередную волну, Митрофан начал клевать носом. Еще немного и

голова готова была упасть на грудь. Чувствуя, что впадает в забытье, он инстинктивно

прижимал к себе самое ценное — подарок.

Что произошло дальше, удалой шкипер понял только потом, когда, отплевываясь,

вынырнул на поверхность и увидел, как ударившаяся о подводный камень лодка выровняла

крен и умчалась в темноту, как норовистая лошадь, сбросившая седока.

Когда тело наконец приняло вертикальное положение, обнаружилось дно. Чувство

тверди под ногами снова вернуло Митрофана к действительности, и он, мгновенно

протрезвев, с удивлением обнаружил, что стоит по грудь в воде и двумя руками, как дитятко,

прижимает к себе красный чемоданчик.

Накатившая сзади волна снова чуть не сбила его с ног. В последнее мгновение он успел

приподняться на цыпочки и развернуться боком, но все равно его столкнуло с места и

протащило метра два. И тут он заметил, что убегавшие волны метрах в двадцати

вскидываются брызгами, натыкаясь на какое-то препятствие.

То был Поп-камень — огромный валун, одиноко возвышавшийся почти в центре луды.

И его, и саму луду Митрофан знал как свои пять пальцев: не раз и не два удил здесь хариусов

сначала с отцом, а потом с такими же как сам пацанами.

Подталкиваемый волнами он начал приближаться к каменной глыбе, загребая одной

рукой, чтобы не протащило мимо. Что он будет делать дальше, толком еще не знал, но

нутром чуял: Поп-камень — его единственный шанс на спасение. С приближением грозы

ветра добавит, и тогда ему хана, на луде не удержаться, а плыть без малого десять

километров... об этом и думать не стоило.

Добравшись до камня и спрятавшись от волн, Митрофан наконец обрел возможность

спокойно пораскинуть мозгами. Хотя чего там было раскидывать, как не крути, а надо было

выбираться на камень и ждать утра. Всю ночь онежскую купель не выдержать, это не с

милашкой на сеновале. Давно ли из лодки вылетел, а зубы уже клацали. Ну, а утром, если не

упадет туман, может с какой-нибудь посудины и заметят.

41

Да вот загвозка: как подняться на камень? Много раз купались в этом месте, но никому

не удавалось из воды выбраться на крутобокий, зализанный волнами камень, где не за что

было зацепиться даже одним пальцем. С лодки, бывало, перебирались и грелись на плоской

вершине, а с воды ... никогда.

Нащупав ногой небольшой камень, Митрофан приподнялся и затолкал на площадку

патефон, освободив обе руки. И тут ... нет, не зря его дед любил повторять: если сильно

прижмет — штаны снимешь. Где ногами, где руками, окунаясь с головой, Митрофан начал

подкатывать камни, которыми было выстлано все дно. На берегу, наверное, некоторые он и с

места не сдвинул бы, а в воде все легким становится.

В конце концов он соорудил целую пирамиду и из последних сил, цепляясь всем чем

можно, как ящерица, выкарабкался наверх.

Первые минуты Митрофан лежал пластом, не шевелясь, но очень скоро почувствовал,

что холод берет его за бока покруче чем в воде. Не только зубы, все его тело дрожало как

осина на ветру.

Пришлось раздеваться и отжимать воду. Тепло нехотя, но возвращалось к Митрофану, а

с ним и ощущение реального мира с уже не такими страшными волнами вокруг, с небом, на

краю которого раз за разом полыхали молнии и грохотало, будто там проходила линия

фронта.

Шло время, а гроза все еще была где-то вдалеке. Будто споткнувшись о какое-то

невидимое препятствие, она долго топталась на одном месте, наконец медленно пошла в

обход, недовольно ухая.

Ветер, прокладывавший дорогу грозовому фронту и поднимавший белые барашки

вокруг Поп-камня, быстро угомонился, как ленивый работник после ухода хозяина.

Не прошло и часа, а волны уже накатывали будто нехотя, слабели на глазах и только

видневшиеся то там то сям шлейфы пены напоминали о том, как умеет сердиться Онего.

Стемнело совсем. Митрофан сидел, обняв колени, и думал о том, что не пошли ему чёрт

кореша поперек пути, давно бы уже отужинал дома и небось похрапывал в теплой постели.

А так... Он с горечью посмотрел в сторону далекой деревни и вдруг увидел огонек, тут же

исчезнувший в темноте. Через несколько секунд он снова появился, и тут до Митрофана

дошло, что в промежутке между уже опавшими волнами видится огонек его деревни.

Этот далекий, но родной огонек так всколыхнул душу, что она готова была улететь к

домочадцам, которые, он знал, проглядели все глаза в ожидании его паруса.

Снова и снова Митрофан костил себя за мягкотелость, за неспособность остановить

бесшабанного собутыльника, за то, что не умеет на свете жить так основательно, как живет

его дед. Он уже начал думать о том, что на его месте сказал бы дед корешу, когда тот

42

побежал за второй бутылкой, как вдруг тонкая неосязаемая нить, соединявшая его с домом, с

деревней, с миром людей, оборвалась — огонек погас.

Митрофан даже привстал, силясь разыскать в темноте порванную ниточку, но тщетно.

Чем пристальнее он всматривался в ночную темень, тем острее ощущал одиночество,

обнявшее его за плечи и уже не отпускавшее.

Никогда раньше он не думал, что может быть таким маленьким в этом мире. А сейчас

под освободившемся от облаков ночным небом с тысячами и тысячами звезд он

почувствовал себя меньше макового зернышка и понял, как все-таки слаб и беззащитен

человек.

В конце концов усталость одолела. Митрофан задремал, опустив голову на колени.

Очнулся он от резкого крика крачки, присевшей отдохнуть на Поп-камень и вдруг

обнаружившей соседа.

Сколько он дремал, определить было трудно, но у Большой Медведицы ручка ковша

уже опустилась вниз настолько, что будь в нем вода, она пролилась бы на землю. А на

северо-востоке синева начала уступать место розовым краскам и невидимый художник все

больше добавлял позолоты, готовя небосвод к торжественным минутам рождения солнца.

Все вокруг начало успокаиваться и затихать, как бывает на зорях, и только крикливые чайки,

уже успевшие откуда-то прилететь, то здесь, то там падали в воду, норовя выхватить

зазевавшуюся рыбешку.

Наблюдая за пернатой компанией, Митрофан чуть не прозевал лодку, шедшую под

парусом между Поп-лудой и берегом. Кто-то, наверное, спешил в райцентр, чтобы успеть

обернуться до обеда.

Митрофан вскочил, начал кричать, махать руками, но лодка продолжала идти своим

курсом. Тогда, обрывая пуговицы, он стащил с себя все еще влажную рубаху и начал

размахивать ей над головой. На этот раз заметили. Лодка галсами стала приближаться.

Оказалось, что сосед Митрофана спешил за ветеринаром, а заодно узнать, куда пропал

бригадир.

Каково же было его удивление, когда в посиневшем от холода чудаке с красным

чемоданчиком в руках он опознал Митрофана. А выслушав исповедь бедолаги, заржал так,

что чайки в панике рванули во все стороны. Глядя на него, и Митрофан криво заулыбался, а

потом не выдержал и сам зашелся в смехе, сгибаясь пополам и вытирая слезы.

Подарок председателя долго служил верой и правдой, помогая скрашивать всей деревне

нелегкую послевоенную жизнь. Со временем пластинки уже шипели и потрескивали от того,

что их крутили все кому не лень. И только одну, всегда лежавшую в конверте, никто не

трогал. Ее в минуты особого душевного состояния ставил сам Митрофан и тогда, под удалое

43

«Дай парусу полную волю...» он снова забирался на Поп-камень и превращался в маковое

зернышко под бесконечным звездным небом.

ЧЕРНЫШ

Из всех зверей, которых я впервые увидел в цирке, было жалко почему-то только

медведей. Тигры и львы так грозно рычали, раскрывая свои огромные пасти, что весь я

сжимался от страха и каждой своей клеточкой был на стороне безумно храброго

дрессировщика, зашедшего в клетку с одним хлыстом.

А медведи всё делали молча, как-то виновато-безропотно, будто провинившиеся

школьники, и даже их кувырки через голову и танцы на задних лапах не вызвали у меня

никакого веселья.

Много лет спустя, когда довелось увидеть хозяина тайги на воле без намордника, я

очень скоро понял, что он совсем не похож на узников цирка и что это самое красивое

животное в наших лесах. Не раз потом задумывался, почему душа стала так неравнодушна к

этому серьезному зверю, но так до конца и не смог разобраться.

Как-то над крышей своего лесного дома я натянул капроновый шнур для ласточек,

чтобы у них была возможность усаживаться всей компанией. Не зря говорят, что всякое

доброе дело вознаграждается. Теперь по утрам, просыпаясь, я прислушивался не только к

щебету ласточек, но и к музыке, которую издавал натянутый шнур. И, если необычный

музыкальный инструмент молчал — это значило, что ветру надоело гонять по небу облака, и

он решил где-нибудь в укромном местечке полежать на боку.

В то утро над крышей дома ветер не просто бодрствовал, а неистово играл на необычной

однострунной виолончели, заставляя её петь, стонать и плакать с каким-то цыганским

надрывом. Это было что-то новое.

На улице я понял – все планы отменяются, надо спешить к машине. Она была оставлена

из-за колдобин прямо на лесной дороге, и в такую штормягу любая подгнившая сухарина

могла испытать на прочность мой драгоценный жигуль.

Ветер крепчал с каждой минутой. Сначала я даже с интересом наблюдал, как гнутся

высокие ели, недовольно размахивая густыми лапами, словно руками. Но когда совсем

рядом, подминая под себя молодые деревья, рухнула сухоствольная осина, а спустя какое-то

время упала огромная ель, обнажив под корнями многопудовые валуны, мне стало не по

себе. Пришлось двинуть на край вырубки и держаться подальше от стены леса.

44

На вырубке действительно черт мог ногу сломать. Я шел, преодолевая буераки,

оставленные лесорубами, стараясь не сломать свою собственную.

Обойдя в одном месте небольшую куртинку молодых елочек, по счастливой

случайности не размячканных тракторами, глянул вперед и… в то же мгновение кто-то дал

моим ногам команду: «стоп машина»! Я мог бы поклясться — сознание к этой команде

никакого отношения не имело.

Метрах в тридцати прямо мне на встречу шел, ничего не замечая, черный, как крыло

ворона, медведь.

Удивительно, но всякий раз, внезапно увидев «хозяина тайги», во мне срабатывает

какой-то переключатель. В одну секунду всё сразу исчезает. Остается только этот зверь,

забываешь даже куда и зачем шел.

Много раз я пытался разгадать загадку, почему у человека на медведя такая реакция?

Неужели всякий раз срабатывает пещерный страх, доставшийся от предков?

Да, наверное, это он леденит нашу кровь и поднимает волосы дыбом. Однако мало ли

опасностей встречается в жизни, но реагируем мы не так ошалело! Видимо, есть еще какая-

то тайна в наших отношениях с хозяином тайги, разгадать которую не просто, но которая

всякий раз заставляет сработать тот переключатель внутри нас от одной мысли: медведь! Вот

он, настоящий, совсем рядом!

Не отдавая себе отчета, я сорвал с плеча ружье, но тут же вспомнил, что кроме дробовых

патронов с собой ничего нет. Впрочем, если бы и были пулевые заряды, они нужны были бы

только для поддержания духа. Когда-то мы с приятелем победили одного косолапого, и с тех

пор для меня вопрос охоты на него закрыт раз и навсегда.

Стараясь перекрыть шум леса, я крикнул: «Эй! Куда прешь?» Но медведь не

среагировал, в прямом смысле он даже ухом не повел. Пришлось рявкнуть во всю глотку,

потому что расстояние между нами становилось щекотливым. На этот раз медведь все-таки

что-то услышал и остановился. Пытаясь выяснить причину непонятного звука, начал

приподниматься на задних лапах, усердно втягивая воздух и стараясь поймать запах. В то

мгновение, когда до него дошло, что перед ним человек, он… Нет, это надо было видеть! Ни

один зверь не умеет так складываться пополам, чтобы задние лапы всё ещё шли вперед, а

передние уже делали прыжок назад! Впервые увидев такой разворот, поражаешься

невероятной пластике этого массивного животного, напоминающего очертаниями своего

близкого родственника Винни Пуха.

Этакого красавца — черного, лоснящегося, без каких-либо белых галстуков, раньше

мне встречать не приходилось. В наши места он, видимо, откуда-то пришел.

45

Потом я его встречал еще дважды. Один раз медведь перебежал лесную дорогу, и в

зеркало хорошо было видно, как, оказавшись в безопасности, он стал на задние лапы и почти

удивленно провожал взглядом удаляющуюся машину, напоминая чем-то незадачливого

гаишника.

Еще раз я увидел его на озере жарким июльским днем. Сидя в старом, уже отжившем

свой век челноке, выдолбленном из толстой осины, я тщетно пытался наловить на уху

окуней. Терпение мое заканчивалось, пора было сматывать удочки. Однако тревожила

небольшая угрожающе черная туча, наползавшая как раз со стороны дома, стоявшего на

противоположном берегу. В носу челнока была приличная дыра, и даже средняя волна

захлестнула бы его в два счета. Решил отсидеться на луде, прикрытой от ветра длинным

мысом.

Туча на самом деле оказалась маленькой да удаленькой. С её приближением всё живое

замерло. Ни одна пичуга не подавала голос, даже листья на деревьях будто оцепенели.

Только осина нет-нет да и начинала что-то шептать, словно поторапливала обитателей леса

быстрее спрятаться.

И действительно, кажется, никогда раньше я не видел такого ливня. Сплошная стена

воды, обрушилась с небес абсолютно отвесно. Сначала на поверхности были видны

отдельные пузыри, но через минуту озеро напоминало вселенский потоп. Отбросив котелок,

которым тщетно пытался вычерпывать воду, я развернул челнок и по-индейски лихорадочно

начал грести к спасительному мысу. И тут через завесу дождя я заметил, что с другой

стороны на этот же мыс плывет еще кто-то.

Вполне возможно, что берега мы с медведем достигли бы одновременно, но челнок

решил затонуть раньше. В том месте, где он захотел стать подводной лодкой, воды было по

грудь. Я потихоньку двигался к берегу, буксируя за собой музейное плавсредство с

плавающими удочками, одновременно наблюдая, как смешно по-собачьи отряхивается на

берегу от воды опередивший меня хозяин тайги. К тому времени стена воды ушла чуть

дальше, и поднимавшийся в сосновую горку, медведь, освещенный вырвавшимся из-за тучи

солнцем, выглядел потрясающе. Это был мой старый знакомый Черныш. Мокрая шерсть

медведя блестела и перекатывалась волнами при каждом его шаге, выдавая скрытую до поры

до времени невероятную звериную мощь.

А спустя месяц мне позвонил живший недалеко от тех мест лесник и сообщил, что

нашел попавшего в петлю медведя. С его слов я понял, что косолапый погиб уже давно, туша

была растащена и съедена, и догадаться, какой именно зверь попал в петлю, можно было

только по обглоданному черепу и разбросанной вокруг шерсти. Я с тревогой спросил, какого

цвета был медведь и услышал то, чего боялся. Неужели Черныш, ёкнуло сердце? Неужели

46

это ему так не повезло в наших местах, и тропа его жизни привела к браконьерской

подлянке?

Чувствуя в моём голосе какой-то необычный интерес к случившемуся, лесник сказал,

что, если я приеду, он готов показать место, где всё произошло. Но вечером надо было

отправляться в командировку, и вопрос о поездке отпал сам собой. Хотя, если бы время у

меня даже было, всё равно на место трагедии я не поехал бы. Однажды недалеко от Белого

моря мне уже довелось увидеть подобную картину. Память так и не смогла от неё избавиться

за все эти годы.

В тот ненастный осенний день я шел краем большого клюквенного болота, как вдруг

ветер донес какое-то зловоние. Запах был явно разлагавшейся плоти. Любопытствуя, я резко

изменил курс, и через полсотни метров остановился придавленный увиденным.

В глубокой свежевырытой воронке лежало кокое-то грязное почти полностью съеденное

животное, скелет которого всё ещё был привязан металлическим тросиком к стоявшей

неподалёку сосне. Вокруг валялись сломанные ветки, выдранный мох, куски коры и клочья

шерсти, перепачканные содержимым желудка.

Преодолевая тошнотворный запах, я подошел ближе, и вдруг увидел медвежью голову,

прикрытую мхом. Вот кто, оказывается, принял здесь мученическую смерть! Не ведая о

масштабах человеческого коварства, косолапый пришел поживиться требухой убитого

браконьером лося и попал в петлю, поставленную уже специально на него. А браконьер,

загуляв, забыл обо всём на свете, в том числе и про насторожку.

Я смотрел на то, что осталось от зверя, украшающего наш лес, и сердце моё сжималось

всё сильнее. Бедолага, попав головой, сумел просунуть поочередно под трос сначала одну,

потом другую переднюю лапу и опустить петлю на живот. А вот что делать дальше, он не

знал.

Легко было догадаться, что несколько дней пленник ревел от отчаяния, залезая на все

деревья, до которых мог дотянуться, и которые сейчас стояли без сучьев и коры, напоминая

исцарапанные телеграфные столбы. Потом начались муки жажды. Он рыл землю, чуя внизу

более влажный песок, но вырыть смог себе только могилу.

Со времени гибели Черныша прошло больше года. Вспоминался он всё реже. Но всякий

раз во время летнего дождя самый красивый медведь снова поднимался в сосновую горку,

демонстрируя мне свой мех черный, как крыло ворона.

Совсем недавно, возвращаясь по тропе в свой лесной дом с утиной охоты, я увидел, что

впереди на пожню сел кроншнеп. Чтобы посмотреть на редкого в наших местах кулика с

необычно длинным изогнутым клювом, начал подкрадываться. Увы, все мои старания

оказались напрасными, кроншнеп за это время сместился почти на другой конец поляны.

47

Я выпрямился и вдруг увидел …нет, в это нельзя было поверить! Метрах в

восьмидесяти от меня на той же пожне в низинке пасся на атаве Черныш! Сомнений не

могло быть, его я ни с кем не спутал бы. В лесу был неурожай ягод, и мой старый знакомый

кормился зеленой травой, медленно передвигаясь к тому месту, куда убежал кроншнеп. Не

поднимая головы, он раз за разом с характерным звуком, точно также как лошадь,

старательно хрумкал, стараясь хоть как-то насытиться. Я посмотрел чуть левее и вынужден

был тут же присесть: рядом с нескошенной куртинкой иван-чая что-то выкапывали два

медвежонка! Вот это да! Значит вовсе это и не Черныш, а Чернышка!

Не успел я толком рассмотреть зверей, как услышал звук приближающегося мотоцикла

знакомого лесника. Он был еще далековато, а вот два его кобеля уже подлетали с явным

желанием оставить меня без штанов. Готовясь к отражению атаки, я услышал, как коротко

рявкнула медведица. А через мгновение медвежья троица уже была в ольшанике, и легко

было догадаться, что мамаша уводит малышей в распадок.

Мне же приходилось вертеться, отбиваясь прикладом от лаек, пока, наконец, не

появился и сам мотоциклист. Узнав, что здесь были медведи, он поставил собак на след, но

вся их злобность куда-то тотчас испарилась. Они подбежали к краю поляны и, поджав

хвосты, брехали, как самые обыкновенные дворняги.

Хозяин, не раз хваставший мне, что его породистые лайки, привезенные из какого-то

питомника, могут остановить в лесу любого зверя, костерил их сейчас последними словами.

В другом случае я тоже не похвалил таких собак, но сегодня они мне всё больше нравились.

ПОДВЕШЕННЫЕ ДУШИ

Александру Степановичу Коваленко –

спасителю наших душ посвящаю.

То, что наша затея добром не кончится, я, кажется, понял еще во время телефонного

разговора. Потом, уже согласовав все детали поездки на злополучную рыбалку, несколько

раз снимал трубку, чтобы перезвонить приятелю и дать отбой, но… всякий раз что-то меня

останавливало.

Здесь надо пояснить, что тремя днями раньше, мы уже закрыли зимний сезон на Онего.

Сьездили по традиции с ночевкой, нарыбачились до отвала и, выйдя на берег, сняв шапки,

48

попрощались с пресноводным морем до следующего ледостава.

А тут вот загорелись махнуть еще раз. Сегодня я точно знаю, что соблазнил меня не

приятель, хотя он может подбить на авантюру кого угодно. Мне чертовски хотелось

встретиться еще раз с могучим лососем, который во время последней рыбалки внезапно

выбил удочку из рук, и я, блеснивший с закрытыми глазами после бессонной ночи у костра,

растерялся и не смог подвести его к лунке. Таких поклевок не было за все годы моих

онежских рыбалок. Мысленно на берегу я продолжал раз за разом тащить огромного лосося,

и все больше почему-то верил, что далеко от тех мест он уйти не мог, а случись нам

встретиться еще раз, промашки не дам.

Давно подмечено, когда человек совершает глупость, то редко ограничивается только

одной. Ну ладно, мы с приятелем по неистребимому мужицкому ухарству решились на

предельный экстрим, а вот что заставило меня взять еще и жену на лед в конце апреля — не

поддается ни какому обьяснению.

Утро выдалось на славу. Небольшой морозец прихватил растаявший на льду снег, и

глаз легко убегал по ровной поверхности в дальние дали, расстилавшиеся перед нами до

самого горизонта. Слабый ветерок, успокаивая, тянул с озера. Когда же мы дошли до первой

трещины, которую днями раньше переходили по доске, и увидели ее полностью сжатой,

ноги сами добавили темпа. А тут еще показалось солнце, разливая вокруг легкую позолоту,

и все, кажется, возликовало не только в природе, но и в наших душах.

Жена на широких пластиковых лыжах резво катила впереди, помогая себе палками, а мы

с приятелем едва успевали следом. Четыре километра до своих старых, едва прикрытых

тонким ледком лунок, проскочили в два счета, блесны-обманки тут же ушли под лед.

Я сидел, повернув лицо к ласковому весеннему солнцу, и в ожидании первых поклевок

любовался уже прилетевшими с юга чайками. На городских помойках, вечно дерущиеся с

воронами, они какие-то невзрачные. А тут — само изящество и чистота.

Достаю специально припасенный хлеб и бросаю птицам, давно приученным к

рыбацкому угощению, и теперь вот ждущим его от меня. Разбрасываю кусочки в разные

стороны, чтобы досталось всем, и вдруг, наблюдая, как проворно они их подхватывают,

ловлю себя на мысли: а ведь действительно хлеб — божественный продукт. Раньше как-то

не задумывался. Но только хлеб, которым еще Иисус Христос в библейские времена

накормил целый народ, едят почти все живущие на земле, и птицы, и животные, и рыбы, да и

многие насекомые не отказываются.

Клев в этот день был неплохой, к обеду сигов было поймано не только на уху, но, как у

нас говорят, и на жареху. А вот той поклевки, что не давала мне покоя последние дни, так и

49

не было. Эко, размечтался, подтрунивал я над собой, так тебе лососюги и будут хватать по

заявке. Глупые они, что ли, всякий раз зариться на железки!

Однако хитрил я, успокаивал себя. Я продолжал ждать и верить в свой фарт, верить,

что в самый последний день рыбалки мы не можем не встретиться.

Но как я ни старался быть начеку, удар был настолько внезапным и сильным, что удочка

снова чуть не вылетела из рук. Как я оказался рядом с лункой в пяти метрах от шарабана,

толком не понял, то ли ноги принесли, то ли лосось помог. И когда уже началось

«перетягивание каната », от страха за леску перехватило дыхание. Дурак, ну и дурак, ругал я

себя, вспомнив, что собирался взять более толстую леску со спиннинга.

До льда оставалось уже не больше двух метров, я начал косить глазом на

приготовленный багорик, как вдруг мой лосось будто взбесился и ринулся в глубину. Леска,

порезав руку, ушла следом помимо моей воли. В эти секунды мне показалось, будто сам я

раздвоился: один все еще силился вытащить рыбину, а второй уже понял, не взять эту

царственную особу рыбьего племени, несъедобный этот лосось.

А еще через несколько секунд я стоял над лункой в полной прострации, совершенно не

слыша компаньонов, оказавшихся свидетелями обрыва лески и теперь пытавшихся хоть как-

то меня утешить, видя мою жалкую физиономию и дрожащие руки.

Вместе с самой уловистой блесной ушла и вера в удачу. Теперь я уже точно знал, что

праздника на моей улице, о котором так мечтал, у меня еще долго не будет. От одной этой

мысли на душе стало так тошно, что я в сердцах бросил удочки.

Какое-то время просто глазел по сторонам. Наконец, пытаясь избавиться от горького

осадка на душе, прибегнул к давно опробованной хитрости: задал себе вопрос, какой мы

часто задаем в детстве сверстникам: а если бы тебе так? Если бы тебя так же, спросил я себя,

за жабры да не на воздух, а под лед! И я вдруг невероятно отчетливо увидел все случившееся

совсем другими глазами. Мне стало жутко от одной мысли, что это не серебристый лосось, а

я, беззаботно плавая, хватаю необычную блестящую рыбешку, и в то же мгновенье

неведомые силы волокут меня через какую-то шахту к пугающему свету. Волокут, раздирая

рот стальными крючьями, в страшную бездну надо льдом. Боже, подумалось мне, какое же

счастье, наверное, испытал лосось, оборвав удочку! Эта рыба всегда ассоциировалась у меня

с царской птицей соколом, и сейчас я легко себе представил, как стремительно он летит в

своей родной аквасфере, обретя свободу! Мне могут не поверить, но от прежней досады не

осталось и следа, и я готов был, кажется, уже радоваться, что повезло не мне, а лососю.

Однако в тот день у нас троих была возможность еще не раз представить себя на месте

лосося.

50

Закончив рыбачить, мы смотали снасти и так же резво, как и утром, двинули к берегу.

Но уже через триста метров путь преградила живая трещина шириной около двух метров!

Сначала я опешил, увидев рябь между ледяными полями, но тут же сообразил, что пока

разворачивались события с лососем, ветер изменил направление и прибавил силы. В ту же

минуту стрельнула тревожная мысль — нас застукала подвижка апрельского льда, после

которой озеро легко начнет сбрасывать с себя ослабшие ледяные оковы.

На суше два метра – не препятствие, разогнался и… топай дальше, на весеннем льду не

попрыгаешь. Не могли помочь и лыжи – оказались короткими. Трещина тянулась

параллельно берегу. Решили рвануть на север в надежде, что где-нибудь поля должны

сомкнуться. Увы, мы шли и шли, а трещина, убегая к самому горизонту, так и оставалась

непреодолимой.

Оставалась надежда найти спасительную переправу в противоположной стороне. Жена

на пластиковых лыжах успела обогнать нас метров на двести, я с надеждой следил за ней,

ожидая какого-нибудь обнадеживающего сигнала или крика. Увы, ничего хорошего впереди

нас не ждало, наоборот, трещина в одном месте разошлась на два рукава, и это, если быть

точным, были уже не трещины, а целые разводья, по которым ветер гнал небольшую волну.

Не доходя до стрелки, решил проверить толщину льда. В воде он не виден, поэтому

пришлось осторожно подбираться к краю ледяного поля, чтобы пощупать багориком.

Однако дотянуться до кромки я не успел, лед внезапно подо мной обломился, и я рухнул в

озеро с вытянутым вперед багориком, будто показывая, какая там устрашающая глубина.

Успев немного хлебнуть воды и залив нос, я резко — пока в куртке было много воздуха

— развернулся, и в это мгновение моя рука и рука приятеля, успевшего лечь на лед,

встретились. Не знаю, что еще в жизни придется пережить и что из пережитого запомнится,

но надежная рука друга, поспешившего на помощь, не забудется никогда.

После купели еще с ошалелыми глазами пытался искать багорик, не понимая, что,

оказавшись в воде, в первую же секунду подарил его озеру. Оставалось выудить плавающую

шапку.

Не знаю почему, но после того, как мои ноги побывали над пропастью, заполненной

водой, память где-то раскопала почти забытую картину, увиденную на конфетной коробке

еще в юные годы. Наверное, это была работа маститого художника, потому что золотое

хлебное поле накануне жатвы и проселочная дорога с двумя босоногими деревенскими

мальчиками, несшими какие-то узелки за спиной на палках, были такими живыми, что

невольно хотелось каким-нибудь волшебным способом туда перебраться, разуться и тоже

пойти по теплой приветливой земле. Потом эта дорога, бегущая среди нивы с голубыми

васильками, снилась мне много раз. И вот теперь в минуты отчаяния, когда твердь под

51

нашими ногами оказалась такой зыбкой, я увидел ее снова. От этого видения, от понимания

того, что на земле есть тысячи и тысячи безопасных дорог, а мы оказались на ведущей к

гибели, сердце зашлось от отчаяния.

К счастью, жена не понимала всей безнадежности нашего положения. Она питала

иллюзию некой защищенности, будучи на лыжах и со спасательным жилетом под курткой.

Увы, мы с приятелем уже осознали — ни у кого из троих остаться в живых шансов не было

— между нами и берегом просматривались еще более устрашающие разводья.

Не зная, что еще можно предпринять, наша троица, единственная на всем обозримом

пространстве, продолжала топтаться на одном месте, придавленная нарастающим страхом.

И в это мгновение приятель увидел какую-то точку на середине озера,

приближающуюся к нам. Я, потеряв в трещине очки, раз за разом спрашивал, что это такое, и

мои дальнозоркие напарники наперебой радостно сообщали, что, кажется, это судно на

воздушной подушке, которое мы иногда видели на просторах озера.

Когда все сомнения рассеялись, и даже мне стал хорошо виден мощный пропеллер

судна, нас захлестнула такая волна счастья, что впору было потерять рассудок.

Как мы грузились на волшебный ковер-самолет, толком не помню. В самый последний

момент перед тем, как шагнуть в распахнутую дверь рубки, я оглянулся и вдруг увидел, то,

что придавленный ужасом не мог заметить раньше.

На притихшее озеро опустился чудный апрельский вечер. Предзакатное солнце

окрасило в розовые краски, кажется, весь белый свет, и ледяные поля, ставшие совсем не

страшными, и дальний берег с едва различимой деревней, и одинокое облако, зависшее

прямо над нами. Кажется, никогда в жизни Онего не было таким красивым.

А по дороге выяснилось, что нашу бесшабашную троицу спасители заметили еще

поутру, и когда начались подвижки ледяных полей, поняли, что беды нам не миновать. Я

попытался отблагодарить хозяина судна – симпатичного молодого человека с загорелым,

как у всех онежских рыбаков лицом, протянув ему намокшие в кармане деньги, но был

встречен таким взглядом, что посрамленный тут же дал задний ход.

Тиски страха начали потихоньку разжиматься, а в голове продолжал пульсировать не

дававший покоя вопрос, ну, почему нам так невероятно повезло, почему Судьба в самый

последний момент все же пощадила нас. И тут меня осенило. Я всё понял и содрогнулся от

того, что мне открылось : в те самые мгновенья, когда могучий лосось, борясь за свою

жизнь, в онежских глубинах рвал изо всех сил леску, на ней висели и наши души. И, если бы

я перед поездкой заменил леску, если бы она выдержала - ковер-самолет в этот день летал

бы где-то совсем в других местах.

52

Со скоростью автомобиля мы неслись к берегу, и я весь мокрый вжимался в сиденье от

страха, при виде очередной реки, преграждавшей нам путь. Но совершенно фантастическим

образом наш ковер – самолет пролетал над волнами, и душа переполнялась восторгом,

совсем как в детстве во время первого в жизни полета на кукурузнике, когда на каждом

вираже, казалось, завалившийся на бок самолет должен непременно упасть, но он легко

выравнивал крылья, и жизнь продолжалась.

НАСТИНЫ АНГЕЛЫ

После сытного ужина, который вопреки совету мудреца я так и не научился отдавать

врагу, сознание готово было окончательно перебраться в страну сновидений, как вдруг ухо

уловило за окном далекий крик. Лесной дом находился на высоком берегу узкого, как река,

озера, и крик, как мне показалось, доносился с противоположного берега.

Прислушался еще раз. Слова разобрать было трудно, но догадаться можно было —

просят перевезти.

Налегая на весла, гадал, кого это принесло в неурочный час. Метров за тридцать

развернул лодку кормой вперед, чтобы лучше разглядеть незнакомого человека, стоявшего с

рюкзаком у прибрежной осоки.

Еще издали послышалось веселое «терве». Я ответил тем же коротким приветствием, а

про себя чертыхнулся — незнакомец был явно в подпитии. Хуже нет, когда трезвые глаза

видят человека, разогретого винными парами. От избытка чувств он готов целоваться с

первым встречным, и совсем не замечает, что окружающие пятятся, спасаясь не только от

перегара.

Однако когда незнакомец протянул мне руку и назвал свое имя, я устыдился своих

скороспелых выводов — Федор оказался совершенно трезвым человеком с приветливым

лицом и редкими в наше время неподдельно искренними глазами. Взгляд его был открытым,

как у первоклассника.

И тут я заметил, что он не один. Чуть в стороне на валежине сидела немолодая женщина

с небольшой сумкой на коленях, как выяснилось, его жена.

Пока мы плыли, продолжал гостей разглядывать. Ему на вид было явно под шестьдесят,

может быть даже больше, но невысокий рост и, главное, какие-то необыкновенные детские

глаза делали его намного моложе. Может быть, поэтому я, знакомясь, не стал уточнять его

отчество, а довольствовался только услышанным именем.

53

В облике Насти не было ничего особенного. Ростом под стать мужу, ладненькая, с

белым платочком, по-деревенски завязанным узелком сзади. Лицо спокойное, подернутое

морщинами, которых уже не стесняются и не прячут.

Они, как оказалось, приехали не ко мне, а на свою родину.

Здесь надо пояснить, что лесной дом стоит на месте давно оставленной людьми

деревеньки, каких много было разбросано в этих краях. Лет двадцать тому назад я купил уже

полуразвалившийся дом и, подлатав крышу, продлил ему жизнь. Все другие давно сгнили, а

на их месте остались только глиняные холмики оплывших под дождем печей, выложенных

почему-то из необожженного кирпича. По весне этих холмики-памятники виднелись даже в

наступавших со всех сторон ольшаниках, но к середине лета и они исчезали в буйных

зарослях малины и кипрея — извечных переработчиков древесного тлена.

История деревеньки, стертой временем с лица земли, оставалась для меня белым пятном,

потому как покупался дом у наследника-горожанина, с которым виделся я всего один раз. Да

и что, он, бывший в тех местах редкими наездами, мог мне рассказать? Приезд Федора и

Насти стал подарком судьбы.

После обычного в таких случаях застолья я отвел притомившуюся Настю на второй

этаж, где имелось гостевое спальное место, а с Федором вышли покурить.

Все вокруг успокоилось и затихло. Мы сидели на бревне у дома, изредка отмахиваясь от

ослабевших к концу августа комаров, всё еще пищавших у самого носа. Вечерняя заря

догорала. Не было слышно ни плеска волн, ни шепота осиновой листвы, лишь явственнее

обозначился голос небольшого ручейка, сбегавшего к озеру в зарослях папоротника.

Федор, изредка вспоминая о сигарете, неторопливо рассказывал, как жилось в этих

местах. Я же, забыв о куреве совсем, все слушал и слушал про водяную мельницу, от

которой в устье небольшой речки остались только жернова, про церковные праздники

местной часовни Николая Чудотворца, про начальную школу с одним-единственным

учителем. И чем дальше я слушал сагу об исчезнувшей деревеньке, тем больше мне

начинало казаться, что и я здесь жил в те времена, что и я бегал по пыльной деревенской

улице, поддергивая вечно спадавшие штаны с оборванной лямкой. А когда Федор вспомнил

о рыбалке, я, наверное, мог бы поклясться, что тоже вместе с дружками ловил глуповатых

налимов на дальней каменистой луде.

Наконец рассказчик умолк. Мы сидели погруженные каждый в свое.

Невидимые в темноте летучие мыши с едва различимым шелестом раз за разом

пролетали совсем рядом, гоняясь за ночными бабочками у нагретой солнцем стены. Молодой

месяц забрался уже высоко и сейчас виднелся среди звезд яркой скобочкой.

Можно было идти спать. Но мне казалось, что гость рассказал еще не все.

54

И действительно, через какое-то время он продолжил рассказ. В этот вечер мне довелось

услышать удивительную историю, в которой, как часто бывает в жизни, нашлось место и

слезам, и радости.

С первых же слов было понятно, что история эта о Федоре и Насте, об их молодости.

Однажды в дом, стоявший в деревне чуть на отшибе, привезли невысокую зеленоглазую

девчушку с двумя косичками соломенного цвета.

Настя жила в городе без отца, и после смерти матери ее забрал к себе дядя. Дом у него

был большой, хозяйство крепкое, так что лишний рот в тягость не был. Впрочем, в деревне

пятнадцатилетних нахлебников еще никто не видел.

Целую зиму девочка ходила как тень, но к весне улыбка все же начала появляться у нее

на лице. Время в таких случаях лучший лекарь.

Федор с приезжей подружился быстро.

Для городской девочки в деревне все было в новинку. Он как мог помогал ей постигать

премудрости сельской жизни. Заодно открыл ей свои лучшие ягодные и грибные места,

научил управляться с лодкой и даже удить рыбу.

Но однажды случилось то, что рано или поздно случается на этой земле со всеми

молодыми: он вдруг увидел ее совсем другими глазами.

Это произошло в тот жаркий июльский день, когда их застиг в лесу сумасшедший

ливень. Они сидели рядышком под елкой, и он угощал ее морошкой прямо с веточек,

специально сорванных для нее еще на болоте. С той золотистой ягоды, с теплых дождевых

струй, с той невиданной двойной радуги, засиявшей в полнеба после дождя, что-то

произошло в их душах, и началась для них новая жизнь, дурманяще радостная, но в то же

время тревожная.

Не зря говорят, что влюбленные — те же блаженные. Они жили как во сне.

Не всегда в их места прилетал соловей, а тут каждую весну селилось сразу два. По

вечерам Федор уводил свою ненаглядную за околицу слушать хмельную соловьиную песню,

собирая по дороге букеты нежно пахнущей купальницы.

Весь мир, кажется, смотрел на Федора Настиными глазами, и он совсем терял голову

веря, что и она его любит также безоглядно.

Но не напрасно тревожилась душа Федора, чуял он, что не бывает такого сумасшедшего

счастья. Догадывался даже, с какой стороны может подкрасться беда.

Выдавать племянницу за парня из бедной семьи, где век вдоволь не ели даже хлеба, в

планы дяди не входило. О такой свадьбе он и слышать не хотел.

Настя с Федором надеялись, что все со временем образуется, что дядя увидит, как они

любят друг друга, поймет и благословит их, не каменное ведь сердце у человека.

55

Но однажды в ее дом постучались сваты из соседней деревни.

По тому, как хозяин дома встречал гостей, как широко улыбался им, девушка сразу

поняла, что их приезд для дяди не новость, а совсем наоборот, и сердце ее в груди

затрепыхалось от безысходности, как пойманный воробышек.

Она спряталась за домом и не отзывалась, даже когда ее начали громко звать. А спустя

какое-то время Настя услышала как на крыльце, прощаясь с приезжими, дядя сказал: «Не

волнуйтесь, девка, считай, ваша. Я теперь ей вместо отца и мое слово —закон».

У Насти, прятавшейся в это время на задворках за березой, потемнело в глазах, ноги

подкосились и она, обнимая белый ствол, медленно сползла на землю.

«Господи, — шептала она, — за что мне такое наказание, за что?» И вдруг полоснула

мысль, тут же захватившая всё её сознание: тогда зачем этот белый свет? Зачем он ей, если

не судьба быть вместе с любимым?

Поднявшись, Настя пошла сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, на ходу

сорвала с головы платок и побежала по тропе вниз к озеру.

Она бежала, прижимая платок к груди, а нескошенные еще цветы обвивали девичьи

ноги, словно хотели задержать, остановить ее, словно колокольчики и ромашки знали, что

она задумала.

В конце мостков, куда причаливали лодки, Настя на секунду остановилась, посмотрела

вниз и вдруг сквозь пелену, застилавшую глаза, увидела в воде светлое, окаймленное легкой

позолотой облако, и двух ангелов. Они сидели по краям величественной небесной вершины

и ждали ее.

Раскинув руки, словно пытаясь обнять весь белый свет, она бросилась вниз.

Ангелы, наверное, там действительно были, потому что кроме них некому было

повернуть голову глухонемому, рыбаку, перебиравшему невдалеке сети, стоя спиной к озеру.

Увидев круги на воде и белый платок, готовый вот-вот скользнуть в глубину, он сразу

все понял.

О сватах из соседней деревни уже не вспоминали. Теперь ничто не могло помешать

Федору и Насте соединить свои судьбы.

Уснуть после всего услышанного было трудно. Я ворочался в постели, пытаясь

представить счастливых молодоженов в день свадьбы, и все больше приходил к мысли: все-

таки ближе всего к Богу мы бываем в любви, в те минуты, когда наше сердце безоглядно

распахнуто и принадлежит другому, когда мы теряем способность к обману. В это время,

наверное, и ангелы бывают с нами.

56

А утром за самоваром я услышал продолжение вчерашней истории. Оказывается, за

неделю до свадьбы родительский дом Федора во время грозы пострадал от пожара. Привести

невесту оказалось некуда. О том, чтобы жить у Настиного дяди, и в мыслях у них не было.

Выручили соседи. Года три назад хозяина парализовало, у них с тех пор оставался

недостроенным второй этаж.

Туда-то и привел Федор молодую жену.

Пока он мне об этом рассказывал, я успел заметить, что Настя, забыв о чашке с чаем,

потупившись теребит кончики своего платка, а по ее лицу блуждает едва заметная улыбка.

И тут Федор, перехватив мой взгляд и упреждая вопрос, весело спросил:

— Ну, что, Настенька, откроем наш секрет?

Жена, не поднимая глаз, согласно кивнула, и мне показалось, загар на ее лице стал еще

более сочным.

В укромном месте у меня много лет хранился штоф петровской водки. Сколько за это

время было поводов его распечатать — не счесть. Всякий раз я соблазны преодолевал. Но в

такой день ... Нет, то был бы большой грех.

Оказывается, свадьбу Федор и Настя играли именно в этот день ровно сорок лет назад!

И самое удивительное, медовый месяц они провели не где-нибудь, а там, где сегодня

ночевали — на втором этаже единственного оставшегося от деревни дома.

Подняв рюмку, я поздравил гостей с рубиновой свадьбой, пожелал им здоровья и

счастья, а, выпив, как и положено в таких случаях, потребовал подсластить водку. Настя еще

больше застеснялась, но Федор меня поддержал, заметив, что и ему рюмка досталась

горьковатая. Он встал, обнял Настю за плечи и поцеловал, преодолевая притворное

сопротивление.

А через два дня они собрались в обратный путь. В лодке я усадил их в корму рядышком,

зная, что Настя с водой так и не подружилась. Федор заботливо обнимал ее, И я, глядя на эту

немолодую, но такую ладную, такую красивую пару, подумал:

Что только в этой жизни мы не делаем ради того, чтобы нас любили? Голодом себя

морим, прически меняем, украшения вешаем, ан нет. Не каждому достается счастье познать

настоящую любовь, не каждому...

Мы уже были на середине озера, когда откуда-то сверху послышались трубные крики

журавля.

Отложив весла, начал искать редкую в наших местах птицу, и только прикрыв ладошкой

глаза, смог ее увидеть. Высоко в небе, уже набиравшем осеннюю синеву, журавль перед

отлетом в теплые края прощался с родными местами. Эту грустную картину расставания

птицы с Родиной я вижу почти каждый год, но сегодня сердце почему-то особенно

57

защемило. Наверное, оттого, что и я прощаюсь с Настей и Федором, милыми славными

людьми, успевшими стать для меня такими близкими.

Перед тем как взяться за весла, еще раз любуюсь парящим в поднебесье журавлем, и

только тут замечаю, что прямо над озером неподвижно висит сказочное облако.

Всматриваюсь в его снежно-белые клубы и все больше верю, что и сегодня на нем живут

Настины ангелы.

ЖЕМЧУЖНАЯ СВАДЬБА

Сумерки еще окутывали горизонт, а мы уходили все дальше в заснеженное Онежское

озеро, больше напоминавшее огромными торосами арктическое море, чем пресноводное

озеро.

Мой приятель с женой и я шли друг за другом, обновляя рыбацкую тропу, занесенную

ночной поземкой. Приятель шел впереди, за ним, стараясь попадать в его следы-ямки, шла

жена, а я замыкал цепочку.

Конечно, первопроходцу снежной целины, как, впрочем, и вообще в жизни, достается

всегда больше, но мы специально приехали очень рано, чтобы быть первыми и идти без

свидетелей. На то у нас была особая причина.

Со стороны наша тройка выглядела, наверно, очень странно: два мужика в зимнем

облачении, больше похожие на пингвинов, и между ними еще кто-то пониже ростом и тоже

во всем темном, но... с фатой на голове.

Как это ни удивительно, но бескрайнее зимнее озеро, рыбацкие шарабаны и белая

подвенечная фата на этот раз имели право быть вместе: мои друзья отмечали сегодня

тридцатилетие совместной жизни — жемчужную свадьбу. Идея отпраздновать юбилей

супружеской жизни на зимней рыбалке родилась у приятеля давно, а то, что это должно

было произойти на Онежском озере, подразумевалось как бы само собой.

Еще бы! Хозяин этой идеи и одновременно юбиляр был не просто рыбаком, а заядлым

онежским сижатником. Мне порой казалось, что его страсть к блеснению сигов граничила с

ненормальностью. Впрочем, все сижатники малость со сдвигом, но это отдельная тема.

Мы продолжали идти с настойчивостью альпинистов, преодолевая самую

труднопроходимую часть четырехкилометрового пути — участки торосов, нагроможденных

из толстых ледяных плит. Не будь этих молчаливых свидетелей декабрьских тяжелых

штормов, у нас была бы возможность воспользоваться лыжами, а так приходилось потеть,

подбадривая себя мыслью: никто ведь не гонит – своя воля.

58

В самом конце заторошенного поля, когда оставалось метров сорок до ровного участка,

я поскользнулся на небольшой наклонной льдине, спрятавшейся в сугробе, и, нелепо

взмахнув руками в попытке сохранить равновесие, упал на бок. Не помню, какие

ругательства проскочили у меня в голове, но и было отчего: я сильно ударился, рухнув

прямо на недавно подаренный шарабан, который какие-то умники выпускают с одной

лямкой для ношения на боку, будто это дамская театральная сумочка. Этот висящий сбоку

металлический ящик и завалил меня, не дав удержаться на ногах, и то, что досталось моим

ребрам, было полбеды. Шарабан, в отличие от меня, после удара заплакал слегка парящими

сладкими слезами — то вытекал чай из разбившегося китайского термоса — объекта моего

хвастовства за его способность держать температуру даже в сильные морозы.

Приятель успел сказать “к счастью”, и я, расценив эти слова как дружескую подковырку,

вынужден был в итоге согласиться и по существу. Потому что бутылка шампанского

обнаружилась в залитом чаем ящике целой и невредимой, она со своим проволочным

намордником выглядела солидно и надежно.

Сейчас, спустя какое-то время, мое неудачное приземление или приледнение

вспоминается с улыбкой, а тогда и бок болел, и по-настоящему жаль было термоса.

Наконец торосы остались позади, мы вышли на участок, где снега стало гораздо меньше,

а лед был ровным, как стол.

Рассвет начинался медленно, будто нехотя. Солнце было еще где-то далеко за изгибом

земли и еле-еле осветляло восточную часть небосвода. Глаза никак не могли зацепиться хоть

за что-нибудь по всей линии горизонта, и оттого появлялось ощущение, что мы идем, стоя на

месте, и эта мутная пелена будет окутывать нас всегда. Лишь легкие, но колючие потяжки

морозного воздуха, от которого больше доставалось левой щеке, помогали осознавать, что

мы в реальном мире.

Каждый год, наверное, из-за лунных приливов и отливов в одних и тех же местах озера

ледяной панцирь разрывают незамерзающие трещины. Они то расходятся, открывая

парящую на морозе устрашающе темную ленту воды, то смыкаются, образуя убегающий

вдаль небольшой торос.

На этот раз нам повезло: трещины не представляли сколь-нибудь серьезного

препятствия. Они и не расширились, и не заторосились, потребовалось лишь немного шире

шагнуть.

Ну а после трещины уже начинался “промысловый” район, достигнув которого, все

рыбаки начинают терзаться сомнениями: здесь ли снимать шарабаны, сверлить лунки и

начинать погоню за рыбацким счастьем или, превозмогая усталость, идти дальше.

59

Мы заранее решили дойти до места, где удачно порыбачили неделей раньше и где весь

лед был иссверлен лунками. Однако найти наше место по старым лункам мы не смогли.

Белое одеяло спрятало под собой все следы прежней рыбалки. Неожиданно нам помогло

вмерзшее в лед треснувшее пластмассовое ведро, принесенное на озеро кем-то из новичков

для разового использования вместо шарабана. Ведро мы увидели метров за сто и поспешили

к нему, как к старому знакомому.

К тому времени, когда мы, разгоряченные, но довольные, что все трудности пути

остались позади, снимали с плеч свои шарабаны и ледобуры, стало значительно светлее,

восток окрасился нежной, какой-то робкой розоватостью, и это поднимало настроение: ночь

уже была далеко, мы были на пороге нового дня, рождение которого нам предстояло

увидеть.

Пока расчищали снег, вытаскивали провизию и бокалы чешского стекла, пока

сооружали из шарабанов походный стол, новый день начал быстро приближаться.

Не сговариваясь, мы засуетились проворнее. Я принялся освобождать пробку с

шампанского, гадая, сможет она вылететь на холоде или придется ее насильно вытаскивать,

компаньонша быстро раскладывала снедь, а приятель... просверлив в трех шагах лунку,

разматывал не свою, а удочку жены, всем своим видом подчеркивая, что именно она сегодня

герой юбилея и герой рыбалки.

Мы не заметили, как на розовом небосводе появилась короткая малиновая черта, будто

кто-то провел по небу губной помадой. Этот яркий горизонтальный штрих быстро

раскалялся, и нам вдруг стало ясно, что это краешек солнца.

Пробка, будто почувствовав торжество момента, сама внезапно вылетела из бутылки,

правда, без ресторанной удали. Пришлось быстро наполнить бокалы. Мы сели плотнее,

провернулись к солнцу, и приятель, неподдельно волнуясь, сказал очень хорошие слова о

жене. Про то, что ему чертовски повезло жить рука об руку с такой женщиной, которая и

прекрасная мать, и хорошая хозяйка, классный врач, и что она очень дружна с его

охотничьей собакой.

Он и дальше бы, наверное, продолжал свою оду в прозе, но тут я вспомнил про

фотоаппарат. Мы начали фотографироваться, ловя в объектив друг друга и диск раскаленной

меди, которым было в эти минуты солнце. Оно уже полностью поднялось над горизонтом,

оторвав свою нижнюю кромку от дальних ледяных полей. На какое-то время, забыв про

аппарат, про шампанское в бокалах, мы смотрели на это чудо и не могли наглядеться.

Господи, подумалось мне, ну почему мы так редко встречаем рассветы, почему так

падки на дешевые заменители истинной красоты нашей сказочной планеты и с вечера до

поздней ночи чуть ли не с ногами залазим в эти телеящики, а потом дрыхнем порой до

60

полудня вместо того, чтобы насладиться световой симфонией восхода солнца. Почему? Кто

знает?

Шампанское все реже отправляло пузырьки на поверхность, это был сигнал к тому, что

пора бы его и выпить. И когда мы еще раз “содвинули бокалы” и до первого глотка

оставалось чуть-чуть, приятель вдруг потянулся к бокалу жены, чтобы взять его,

одновременно по-рыбацки возбужденно сообщая ей: “У тебя клюнуло, я видел, как удочка

дернулась!”

«Что за ерунда? - подумал я. - Это в кои-то веки сиг клюнул на неподвижную снасть»,

но рыбацкое любопытство отодвинуло сомнения, я таращил глаза на леску, которую жена

приятеля довольно умело выбирала из лунки.

“Кто-то есть”, — радостно поделилась с нами юбилярша-рыбачка, да я уже и сам видел

по натяжению лески, что кто-то на крючке сидит. Жаль, я не догадался посмотреть в эти

минуты на лицо приятеля, очень мне интересно было бы узнать, какая у него была

физиономия.

Наконец все двенадцать метров лески были на льду, из лунки появилось нечто...

совершенно не похожее ни на какую рыбу! Жена приятеля, выдернув это нечто на лед, в

испуге отпрянула, но тут же раздался ее радостный крик. Еще бы! У ее ног лежало

роскошное жемчужное ожерелье, ценность которого подтверждала какая-то заморская

золотистая этикетка.

Эта горящая на солнце золотом этикетка и крупные серебристые жемчужины были на

льду такими же невероятными, как и фата на обычной шапке-ушанке. А потом был пир.

Рыбаки, уже вовсю блеснившие невдалеке, то и дело глазели в нашу сторону, и было

ясно, что они никак не могут взять в толк, что у нас происходит. Да и как им было

догадаться, что прямо здесь, на льду Онежского озера, среди бескрайних девственно чистых

снегов отмечают жемчужную свадьбу.

ЗАНОЗИСТЫЕ МЫСЛИ

Со смешанным чувством радости и печали наблюдаю последние двадцать лет, как

зарастают поля и пожни брошенной людьми деревеньки. Такие красивые березки поднялись

вокруг – залюбуешься. Иногда уже и тетерева на них кормятся. А радоваться душа не хочет.

Понимаешь – прахом пошли безмерные труды живших здесь когда-то людей. Многие

думают, что страшнее лесоповала работы не бывает. Бывает. Свалить деревья – только часть

дела. Выкорчевать пни, выкатать валуны, поднять целину – вот где пупок у мужика

61

развязывался. И невольно приходит чувство вины перед ушедшими на погост жителями

деревеньки за всех нас, горе-наследников.

===========================================

Как-то прочел у Хемингуэя, о его рыбалке у берегов Кубы. Он горько сетовал на

Фортуну, потому что тунец в тот день совсем не ловился. Вечером только и оставалось, что

снимать с крючков наживку и выкидывать за борт.

И вот, читая, с какой досадой великий Хем выбрасывал двух-трехкилограммовых макрелей

обратно в море, я невольно вспомнил о своих друзьях-рыбаках. Они ведь не на яхтах, а

ножками топают зимой по снегу на свои заветные ламбы и озера. Топают, прикрыв лицо от

обжигающего ветра, чтобы поймать хоть на уху рыбешек, величина которых частенько

измеряется спичечным коробком. Ну а если кому-то повезет и в шарабане у него окажется

килограммовый окунь, лицо счастливчика в автобусе будет сиять до самого города. Потом

он еще будет долго рассказывать всем о невиданной удаче.

И как-то незаметно сама собой пришла мысль. Наверное, каждый человек в этой жизни

обязательно получает свою дозу счастья. Только поводы для радости у всех разные.

==============================================

Частенько с чувством выполненного долга и собственной значимости таможенники,

налоговики и судебные приставы сообщают по телевизору о миллиардах рублей, которые

они «зарабатывают» для государства. Тем самым как бы доказывая всяким там учителям и

прочим завистникам правомерность безбедного своего существования. Меня это просто

умиляет. Всё жду рапорта инкассаторов.

================================================

В последнее время появилась мода писать на асфальте признания в любви. Эти надписи

иногда прямо кричат, как сильно какой-нибудь Петя или Коля любит Машу или Дашу.

Бывало, скользнешь глазом по диагонали и бежишь дальше по своим делам. А тут однажды

прочел и… не поверил своим глазам. Читаю снова: «Катя! Я люблю вас. Муж ». Выведено

белой масляной краской добротным шрифтом – явно не подростковая шутка.Всякий раз,

увидев под ногами это невероятное «ай лав ю», на моем лице появляется улыбка. Потом еще

долго улыбаюсь, пряча лицо от прохожих.

62

Когда встречаю прекрасные юношеские глаза, полные веры в доброту и справедливость

этого мира, в душе всегда появляется чувство вины. Наверное, это оттого, что и наше

поколение ничего не смогло изменить на земле. Идущих за нами, наивных и доверчивых,

жизнь тоже не пощадит. Все чистое и светлое в их душах будет растоптано, глаза их

потухнут, и они станут такими же, как и мы – мудрыми, трезвыми и бескрылыми.

================================================

Увы, в последнее время спортивных болельщиков все чаще водят за нос. Глядя на своих

кумиров, мы кричим от восторга, иногда хватаемся за валидол, а потом вдруг узнаем, что

потчевали нас, так сказать, спортивным контрафактом. Это я о надоевших допинговых

скандалах в велогонках и лыжах, о проданных матчах в футболе и купленных победах у

теннисистов, об ангажированных судьях в фигурном катании и гимнастике. Однако в погоне

за чистоганом современный спорт, вернее дельцы от спорта, идут еще дальше. Нашептывая

наивным девчонкам об эмансипации, они тащат их заниматься бог знает чем. С недавних пор

появилась даже женская тяжелая атлетика. Не знаю, может кому-то и нравится смотреть, как

с посиневшим от напряжения лицом будущая мама толкает штангу. Мои же глаза в эти

минуты готовы смотреть куда угодно, но только не на экран. А женский бокс? А разных

видов борьба? Неужели нет более пристойной позы для девушки, чем стоять прилюдно «в

партере» на ковре? Что такое партер? Выражаясь простым языком – стоять на четвереньках.

Пока писал, поймал себя на мысли, что от слова борец не могу образовать существительное

женского рода. Может, это не случайно?

================================================

Много лет тому назад судьба занесла меня в Японию. Помню, удивляться там пришлось

многому, но больше всего поразили японки. Маленькие, аккуратненькие они, как живые

куколки, мелькали перед глазами, демонстрируя свои ухоженные лица. Но был в их облике

изъян, который всё портил. Они носили обувь на немыслимо толстой подошве. Гид нам

пояснил, что это новая мода, недавно привезенная из Парижа. Я тогда про себя отметил, что

это, если и мода, то с каким-то вывертом, и решил, что наши мамзели на нее никогда не

клюнут.

Но не прошло и полгода, как вся половина прекрасного пола и в наших краях забралась

на «платформу». Самое удивительное, что я и сам ничего страшного в этом уже не видел.

Напротив, и мне уже нравились. Эту историю вспоминаю всякий раз, когда думаю о

63

человеческом сознании. Как же оно податливо и пластично! Ни один пластилин не

сравнится.

================================================

Встречая первого сентября по дороге в школу счастливых первоклассников с

широко распахнутыми глазенками, с огромными букетами цветов, чувствую какую-то

неловкость. Мне кажется мы, взрослые, обманываем малышей, готовя их к многотрудным

школьным дням, cловно к переходу в другой, еще лучший детский сад.

================================================

Сидя над лункой в ожидании клева, не раз пытался ответить себе на вопрос, что такое

рыбалка? Какой наркотик, какое колдовство спрятано во всем этом действе, если оно

способно завлечь наши души с самого раннего детства, и не отпускать до глубокой старости?

Так что же такое рыбалка? Желание пообщаться с живой природой? Потребность в экстриме

и адреналине в крови? Созерцание красот восходов и закатов солнца? Убегание от домашних

дел и надоевшей «пилы» в шлепанцах? Самоутверждение и добыча экологически чистого

деликатеса? Просто хороший повод выпить в компании себе подобных? Конечно, да. И

первое, и второе, и третье. Однако есть еще что-то, без чего наша душа, однажды вкусив

этой сладкой отравы, уже не может обрести покой, не получив новую дозу. И это Что-то

роднит рыбаков с картежниками, завсегдатаями ипподромов и казино. Игра! Вот главная

составляющая рыбацкого сумасшествия. Всякий раз, еще стоя у прилавка магазина и

выбирая мормышку или блесну, рыбак уже затевает игру-противоборство с подводными

обитателями. И можно не сомневаться, будь эта игра, как говорится, в одни ворота, отбери у

рыбы возможность оставить человека в дураках, рыбалка потеряла бы всю свою

притягательность, а заодно и своих приверженцев.

===============================================

Мне, выросшему в местах, где у каждого был свой сад, странно наблюдать, как северяне

едят яблоки. Они даже не едят их, а как-то по-беличьи обгрызают, выбрасывая потом чуть ли

не треть. Попробуй-ка я в детстве так, тут же получил бы от отца подзатыльник. Хвостик -

вот что оставалось в руках несъеденным. Похожая картина с картошкой. В средней полосе ее

выращивают много, но чистят экономно, снимая только кожицу. Северяне же картофелину

64

иногда так «разденут», что, того и гляди, кубик останется. А тут недавно поехал навестить

места, где прошло детство, и повез в качестве гостинца рыбу. Господи, как же тамошние ели

ее! Ну, точь-в-точь, как северяне яблоки. И тут я вдруг понял. Все правильно. Все так и

должно быть. Потому что нет людей, которые бы относились без уважения к своему хлебу. А

рыба для северян, как и картошка для южан – хлеб, пусть и не главный.

================================================

Странное дело. Когда нам в вузе вдалбливали теорию марксизма-ленинизма, я ее на дух

не переносил. Можно сказать, отвергал всеми фибрами души.А тут вот недавно дошел в

газете до слова «работодатель», и неожиданно внутри меня марксист взбунтовался. Это же

надо, не хозяин фирмы, не владелец компании, а «работодатель». Звучит-то как, почти

благодетель! Небось и рабочие места создает c одной единственной целью: потрафить

работягам.

Как же это рабовладельцы не догадались так красиво себя назвать!

================================================

Однажды в детстве сделал для себя маленькое открытие: оказывается, в названии всем

известной птички, спрятан призыв к её уничтожению – «вора бей». Мне это не понравилось.

Подумалось, какие-то жадные и злые люди раньше жили. И только повзрослев, понял: такое

название говорит не о жадности наших предков, а о запредельно тяжкой их жизни.

================================================

Еще в советские времена купил удачный телевизор, который безупречно работал,

несмотря на свой почтенный возраст. Один лишь был у него недостаток – отсутствовал пульт

дистанционного управления. И тут как на грех пришли новые времена. Владельцы

телеканалов, зашибая деньгу, стали выливать на головы простых смертных такие ушаты

рекламы, что мне, не имевшему в руках «погонялки», хоть уши затыкай. Но и это не спасало.

Специально ведь громкость добавляли, чтобы в каждом углу слышно было: «Бери от жизни

все!», «Сникерсни!», «Вы этого достойны!».Не выдержав такого рекламного террора,

вынужден был купить теле-ящик с пультом управления. Вот тут-то я отыгрался. Тут уже

пошла другая игра. Не успеют обьявить рекламную паузу, как пальцы сами уже тискают

кнопочку выключения звука. И начинается на экране смешная пантомима. В ней

65

рекламщики со всеми своими плутовскими уловками видны, как в той сказке про голого

короля. Признаюсь, иногда глухонемых артистов в рекламных роликах мне бывает даже

жалко. Они ведь не догадываются, как глупо выглядят.

================================================

Уверен, самым божественным видом искусства является музыка. Звуки, рожденные

скрипкой, роялем или органом, очищают нашу душу и помогают ей воспарить над землей.

Однако ни один инструмент не может приблизить нас к Богу так, как это способен сделать

человеческий голос. Послушайте «Кармину Бурану» Карла Орфа с ее финалом «О

Фортуна!», послушайте реквием Моцарта с его «Лакримозой», поставьте еще раз записи

Марио Ланца, Федора Шаляпина, Анны Нетребко, Лучано Паваротти и едва ли у вас

появится желание возражать. Но высшее блаженство, как это ни странно, мне доставляет

задушевное пение мужчин на два-три голоса. Оно может быть совсем даже не

профессиональным и не на сцене, а где-нибудь у костра или на палубе судна. Колдовство там

совсем в другом. В потрясающей искренности распахнутых мужских сердец.

================================================

Однажды случай помог мне сделать любопытное открытие. Перед самой защитой

диплома, наводя порядок в вещах, наткнулся на старые конспекты еще первого курса. Листая

потрепанную тетрадку, нашел там несколько анекдотов, которые меня, желторотого

студента, когда-то развеселили. Прочел и… опешил. Неужели я мог смеяться над этими

глупостями? В это никак не хотелось верить. И тут меня осенило. Свое физическое развитие

в юные годы мы худо-бедно можем отслеживать. Хотя бы по размерам одежды и обуви,

которые наглядно нам демонстрируют – растем, мужаем. А вот как увидеть, что произошло с

головой? Прибавилось ли там умишка? Что ж, надо постараться вспомнить, над чем

смеялись раньше. И, если эти воспоминания вызовут только кислую улыбку, значит, все в

порядке. Время прожито не зря.

================================================

Если говорить о космополитизме, то бесспорное право на него могут иметь только два

народа: евреи и цыгане. Все остальные, добровольно покидая свою Родину – становятся (в

большей или меньшей степени) ее предателями.

66

Какой-то остряк сказал, что, если хорошенько подумать, то многое становится

непонятным. Вот и я, чем больше думаю над пенсионной системой, тем меньше понимаю ее

логику. В тупик меня ставит наивный вопрос: почему пенсия должна зависеть от прошлых

заслуг?

Рассуждения мои незатейливы и сводятся к одному постулату: все люди, имеющие

гражданство данной страны, в каком-то смысле ее дети. А обессиленные старики тоже дети,

только великовозрастные. И как же согласуется с моралью, с Божескими заповедями

сортировка детей?

Вот сидят на скамейке три старика. Один дремлет, другой листает газету, третий кормит

голубей. Посмотрите на эту троицу сзади, потом спереди, и вы убедитесь, что они очень

похожи. Седые, морщинистые, немощные. Не сложно догадаться, что и потребности их тоже

одинаковые, разве что кому-то нужно больше лекарств.

Почему же пенсии у них разные? Эге, говорят мне. Так ведь один из них был

прокурором, другой всего лишь учителем в школе, а третий вообще двадцать лет отмотал на

зоне. И что с того, задаюсь я вопросом? Им же и платили по-разному! Прокурор получал

приличный оклад. У него была возможность купить и квартиру, и машину, и в чулок

натолкать. Учитель, конечно, не шиковал, но кое-что себе к старости, как говорится, тоже

справил. А зэк… так ведь он свое уже отстрадал.

Но мамка-папка государство рассуждает по-своему. Прокурор, тебе карманов не

хватало, чтобы зарплату рассовать? Вот тебе и пенсия под завязку. Учитель, ты не привык к

большим деньгам – тебе и пенсион поскромнее. О зеке вообще стоит ли речь вести? Этот

давно приучен к мукам. И это при том, что польза обществу от всех трех наших пенсионеров

абсолютно одинаковая.

А сейчас впору задуматься, сколько же чиновников с утра до вечера, собирая морщины

на лбу, корпят, рассчитывая и корректируя размер пенсии каждому персонально. Отчасти их

даже пожалеть можно – там такая арифметика!.. Одних коэффициентов по стажу, по

заработной плате, по льготам - немеряно.

Можно только догадываться, какая часть пенсионного фонда тратится на зарплату

клерков, их оргтехнику, автомобильные парки, роскошные офисы (а там ведь электрики,

сантехники, уборщицы, охранники ). Вполне возможно, этих денег как раз и хватило бы

сделать пенсии поприличнее.

67

Давно не даёт мне покоя вопрос: в чем колдовство живого огня? Почему он так

магически притягивает наш взгляд? Какие знаки пытаемся мы разглядеть в безмолвной

пляске оранжево-красных языков пламени? Отчего у догорающего костра мы, ещё недавно

такие веселые и беззаботные, становимся задумчивыми и молчаливыми? Целая жизнь за

спиной, а ответы так и не найдены. В одном лишь уверен. Пройдут века, всё на земле

изменится, но люди, пришедшие после нас, так же, как и мы, будут у огня врачевать свои

уставшие души. И может статься, что для космической станции, на которой будут нести

многолетнюю вахту наши пра-правнуки, самым дорогим подарком, отправленным однажды

с Земли, окажется заветная капсула со сладким дымком лесного костра.

================================================

Прогуливаясь недалеко от города, наткнулся на необычное кладбище. Слева и справа от

дорожки виднелись совсем маленькие могилки, некоторые даже с каменными памятниками и

фотографиями. Фотографии не оставляли сомнений – здесь захоронены Бобики и Тузики.

Увиденное тогда расценил как чудачества собачников. А спустя несколько лет уже сам, не

стыдясь мокрых глаз, долбил мерзлую землю, готовя могилу любимой гончей. Много раз

потом задумывался, почему же мы так любим собак? Как удается этим хвостатым созданиям

растопить наши сердца, которые иногда так заштукатурены, что до них не так-то просто

достучаться?

Ответ нашел, когда прочел историю о женщине, пришедшей к царю Соломону с

жалобой, что ее никто не любит. Мудрец, помнится, дал ей совет: «Полюби!».

Действительно, все мы хотим, чтобы нас любили. Случается, и сами готовы полюбить, но

желательно бы без риска, без возможности обмануться, чтобы были какие-то гарантии,

чтобы… одним словом, чтобы нас полюбил кто-то первым. А уж только потом мы откроем

доступ к своему сердцу, как к банковской ячейке, где хранятся бриллианты. Четвероногие

создания не ждут от нас ничего: ни подарков, ни цветов, ни обещаний взаимности. Они

просто дарят нам себя легко и безоглядно, какими бы мы порой законченными эгоистами не

были.

И тут выясняется, что сердце даже самого черствого человека, смотрящего на всё в этом

мире исподлобья, не может остаться равнодушным, не может не откликнуться на такую

бескорыстную и безоглядную любовь. Оттого и слезы на глазах.

================================================

68

Каких только рекомендаций и советов ни услышишь по поводу здорового образа жизни.

То и дело нас призывают: бегайте трусцой, ходите босиком, отдавайте ужин врагу, купайтесь

в проруби, занимайтесь йогой, рожайте в воде.До йоги и родов в воде я не дошел, а бегать

трусцой и отдавать ужин врагу пытался. Увы, в этом деле не преуспел. Особенно что

касается ужина. Но вот однажды где-то прочел лаконичную, но абсолютно верную мысль:

функция формирует орган. И тут у меня открылись глаза. Я вдруг осознал, что наш организм

не совсем-то уж и наш. Он в большей степени принадлежит нашим предкам. Это они его

сформировали тысячи лет назад, совсем в других условиях. Поэтому полезность или

вредность чего-то мы можем определять простым методом – примерив это «что-то» к жизни

наших праотцов как к шаблону? Было ли у них «это» в те времена или нет.И тогда легко

понять, что есть много соли и сахара – вредно. Что курить и пить ведрами пиво – вредно. Что

спать до обеда и сутками сидеть на диване – вредно. И что бегать трусцой тоже вредно. Ибо

наши пращуры ходили в поисках пищи, а не встряхивали без конца свои печенки-селезенки.

Заодно становится понятным и то, что полезно вставать с восходом солнца, есть грубую

пищу, пить родниковую воду, физически трудиться и радоваться жизни.

================================================

Помню, в детстве не мог представить, что земная суша меньше океана. Когда на уроках

географии учительница, тыча указкой в голубые бока глобуса, с придыханием говорила о

величии океанских просторов, я ей верил и не верил одновременно. Для меня, выросшего в

лесном краю, это было то же самое, что поверить в бесконечность вселенной. Ум, вроде бы,

и соглашался, а душа – ни в какую.А спустя годы судьба забросила меня не куда-нибудь, а на

Тихий океан. Не знаю, какое впечатление произвел он на первооткрывателя Магеллана, меня

же он просто ошеломил. С тех пор я уже не сомневаюсь в безбрежности океана. Осталось

еще убедиться в бесконечности вселенной.

================================================

Случалось, и я завидовал. Больше всего почему-то летчикам. В последнее время стало

не до полетов – дорого! А раньше нет-нет да и приходилось куда-нибудь махнуть на

самолете. И вот, когда самолет уже приземлился, когда в салоне с выключенной вентиляцией

дышать становилось нечем, и твоя душа и тело просились на волю, не разрешалось даже

вставать.

69

Проходили томительные пять, десять минут. Наконец открывалась кабина, и мимо

осоловевших от полета и духоты пассажиров, поглядывая на них сверху вниз, проходили на

выход в своих элегантных синих костюмах господа летчики. Проходили как некая

недосягаемая каста небожителей. Их шествие длилось минуту-другую, но воздух в салоне за

это время успевал нагреться еще больше от обжигающих взглядов, которыми одаривали

летчиков встрепенувшиеся дамы. Мне, кажется, нигде в жизни не приходилось видеть такой

коллективной женской измены. А то, что адюльтеры совершались лишь в мыслях, было

слабым утешением сидевшим рядом спутникам.Помню, в очередной раз, став свидетелем

выше описанной картины, попытался представить, как бы выглядели капитаны морских

круизных теплоходов, покидающие раньше всех свое судно. Но представить себе «морских

волков» первыми у трапов просто невозможно.

===============================================

Когда еще только учился бриться, в моей голове появился несколько странный вопрос,

долго остававшийся без ответа. Зачем людям нужна мораль? Потребовался немалый кусок

жизни, чтобы постичь простую и в тоже время великую мудрость: мораль – это цемент,

скрепляющий всю конструкцию человеческого миропорядка.

================================================

Нередко даже в серую пасмурную погоду можно встретить людей в темных очках, будто

они спасаются от яркого солнца. Особенно много «затонированных» на нашем телевидении

среди богемы. Понятно, когда в таких очках появлялся на сцене потерявший зрение певец

Рей Чарлз. Но что заставляет режиссеров, певцов, продюсеров и всяких прочих шоуменов,

вальяжно сидеть перед камерами и вести умные разговоры с телезрителями «втемную»? Не

знаю как кто, а я испытываю дискомфорт, если не вижу глаза собеседника. Всякий раз

появляется желание подсмотреть, а нет ли у него под глазом фингала?

================================================

Много раз пытался понять людей, придумавших брачные контракты, и ничего у меня не

получается.

Ну, как же можно, даря друг другу обручальные кольца, а вместе с ними свои сердца,

свою судьбу, как можно в это же самое время подписывать документ, подтверждающий,

70

что вы не любите друг друга? Любите? Но ведь без веры любви не бывает!

================================================

Однажды чуть было не обиделся на медведя. Как ни доберусь до своего заповедного

болотца, а там уже вся моя клюквочка местным Винни Пухом собрана. Да так основательно,

что больше двух стаканов после него не наскребешь. До этого я лет десять собирал в этом

месте, считай, приватизировал ягодную плантацию. И на тебе… А тут поехал по шоссе с

московским приятелем мимо поселка лесозаготовителей и душа моя почти как у Радищева

«уязвлена стала» - на обочине вдоль асфальта сидели десятки людей, предлагая клюкву,

выставленную тут же в разнокалиберных ведрах и шарабанах. Особенно бросалось в глаза,

что не только женщины занимались ягодным «бизнесом», немало и мужчин сидело, пряча

глаза, делая вид, что они оказались здесь совершенно случайно. Мой гость, глядя на эти

«торговые ряды», поинтересовался, мол, как это они сорвались на халтуру среди рабочего

дня? Пришлось его наивность простить. Откуда жителю Белокаменной знать, что никакая

это не халтура, а самая что ни на есть основная, как сказал бы мой дед, распроединственная

работа этих бедолаг. Что другой, главной их работы – заготовки леса, чем жили целые

поколения лесорубов, давно уже нет. Признаюсь, когда брошенные в рынок леспромхозы

начали один за другим загибаться, я никак не мог взять в толк. Ну как же так, рассуждал я,

лес есть, рабочие руки есть, есть рынок сбыта – совсем рядом безлесная Европа. Чего еще

надо? Потом, кажется, догадался – надо, чтобы бизнесмены были не такими алчными. А то

ведь все, глядя на нефтяников и газовиков, норовят не заработать, а «напилить бабла». Ну а

медведя придется простить. Повадился он на мое болотце не от хорошей жизни. В его

угодьях жители поселка выбирают клюкву подчистую, притом задолго до срока, чуть

розовую. Не для себя ведь…

===========================================

Кто бы объяснил, почему, с легкостью разоблачая вранье других, мы наивно

продолжаем верить, что наше собственное проходит незамеченным?

===========================================

71

До сих пор себя виню за то, что не запомнил ни названия стихотворения, ни фамилию

автора: молодой был, глупый. Память сохранила только концовку стихотворения о

похоронах деревенского мужика. «…В темной курной избе, Где радовались за покойника И

плакали по себе». Эти пронзительные строки вспоминаю всякий раз, когда слышу

очередные обещания велеречивых чиновников «помочь селу», сделать жизнь крестьянина

почти такой же, как у них самих. Увы, город во все времена обкрадывал деревню. Ничего не

изменилось и в наши дни. Не зря ведь о переезде горожанина жить в сельскую местность

сообщается как о событии из ряда вон выходящем. И вот ещё какая мысль не дает мне

покоя. Каких только памятников в нашей стране нет: и футболистам, и собакам, и чижикам-

пыжикам, а вечному труженику крестьянину с мозолистыми руками памятника нет.

Колхозница Мухиной не в счет. Согласитесь, а ведь мог бы быть. Монументальный,

общегосударственный, всеми почитаемый, к которому власти несли бы венки, как к могиле

Неизвестного Солдата.

=============================================

Иногда можно услышать, что кто-то изменил любимой или любимому. Такого быть не

может. Любовь и измена исключают друг друга.

================================================

Однажды проснулся от стука в окно. Стучали не очень сильно, короткими сериями по

три-четыре удара. Когда наконец окончательно раскрыл глаза, стал свидетелем редкой

картины под названием «Видит око, да зуб неймет». На узкой перемычке оконный рамы,

едва удерживаясь коготками, бочком висела синица и тщетно пыталась склевать бабочку на

другой стороне стекла. Помню, наблюдая за бесплодными стараниями желтобрюхой птахи,

поймал себя на мысли, как же это похоже на то, что случается с нами. Сколько раз бывало,

губу раскатаешь, кажется еще чуть-чуть и всё, «бабочка» твоя. И никак. Потом долго

чешешь затылок, не понимая, где же дал промашку.

72

============================================

Сколько раз я пытался представить себе отца розовым младенцем среди пеленок, и

ничего у меня не получалось. Во истину родители для своих детей – боги.

============================================

Иногда ловлю себя на мысли – все-таки нашему поколению повезло. Не каждому

довелось пожить на земле без радиации Чернобыля, без кислотных дождей, без генетически

модифицированных продуктов, без уродцев-клонов и озоновой дыры. И невольно задаешься

вопросом: неужели людям стало мало белого света, подаренного Богом? Куда мы так

несемся, пришпоривая технический прогресс? В той ли стороне наше счастье? Неужели оно

в виртуальных мирах электронных ящиков, куда мы с каждым годом залазим всё глубже?

Неужели в том зазеркалье, где не пахнут цветы, не поют на рассвете птицы, где человеческие

слезы становятся пресными, как дождевая вода? Неужели?

=============================================

Гимнастика, рожденная в античные времена, предполагала культ человеческого тела. В

наше время этот вид спорта так омолодили, что иногда на гимнасток, стоящих на пьедестале

почета, жалко смотреть. Они пластичны, координированы, но, как остроумно подметил

когда-то академик Ландау, у них еще не телосложение, а теловычитание.

==============================================

В последнее время каких только книг не выносят на помойку! Даже классиков в

золоченых переплетах можно встретить. Но у каждого есть «невыносимые» авторы, предать

их мы не способны.

===============================================

Много раз пытался найти для себя ответ: почему в осеннюю пору отправляются за

грибами целые толпы людей? Что это за августовская вселенская страсть? Увы, до сих пор

73

загадка остается неразгаданной. В одном лишь уверен абсолютно, дело совсем не в том, что

грибы – отменный деликатес. Наверное, всё же причина в том, что само действо происходит

в лесу, в сказочном царстве Берендея. И спешим мы в лес с лукошками, чтобы еще раз

окунуться в эту удивительную ни с чем не сравнимую сказку, к которой приобщаемся еще в

раннем детстве.

================================================

Сейчас частенько можно услышать, что социализм у нас пошел под откос по причине

своей изначальной нежизнеспособности. Мол, была бы хорошая модель, не развалилась бы.

Простите, а разве шестисотые Мерседесы не бывают в кюветах вверх колесами? Это ведь

смотря как рулить.

================================================

С годами всё больше убеждаюсь, природа – лучший врачеватель души. Только

оставшись один на один с землей и небом, у нас появляется возможность сбросить с себя

маски. Только в уединении мы можем не напускать на себя веселье, когда нам грустно, и

казаться грустными, когда хочется смеяться. Только в минуты полного одиночества мы

становимся такими, какие есть на самом деле, и наша душа по-настоящему блаженствует.

================================================

За прошедшие тысячелетия репутация человека в глазах наших соседей по планете

подмочена основательно. Не зря почти все звери и птицы стараются держаться от нас

подальше.

Тем поразительнее испытанная временем дружба человека и ласточки, которая живет с

нами под одной крышей. Много лет наблюдаю за прелестными щебетуньями и всё не могу

постичь природу их безоглядной доверчивости. Остается верить, что эти крохи

действительно божьи птички и они знают о нашем великодушии и милосердии больше, чем

мы знаем сами.

================================================

74

Долгое время не мог себе ответить на вопрос, почему зло, не стесненное рамками

морали, вооруженное более изощренным оружием, так и не смогло за тысячи лет победить

добро? Казалось бы, нападая из-за угла, стреляя из «кривого ружья», играя краплеными

картами, подлецы и плуты давно должны были бы одержать верх. Причина, думается в том,

что зло, порождается ничтожеством духа, а добро — его величием.

================================================

Если бы однажды хоть кто-нибудь из землян пробежал стометровку быстрее рекорда

мира на одну сотую секунды, все информационные агентства, все теле- и радиовещательные

компании тут же разнесли бы эту новость как нечто из ряда вон выходящее. А вдуматься

всего-то на одну сотую, на одно мгновение, которое и измерить-то не просто! И тут вдруг

начинаешь понимать, что по большому счету все таблицы рекордов есть не что иное, как

неопровержимое свидетельство нашей похожести друг на друга, нашей одинаковости. А с

другой стороны: разве можно сравнить новгородскую крестьянку и тибетского монаха? Да

они самые настоящие инопланетяне в глазах друг друга!

================================================

Однажды в студенческой общаге мы целую ночь проспорили о том, чем отличается

умный человек от хитрого? Помнится, к консенсусу так и не пришли. Нынешние времена

помогли разобраться: хитрость это – нечистоплотное применение ума.

================================================

Будь моя воля, оставил бы новогодние елки только в общественных местах. Трудно

понять, как можно в двадцать первом веке ради быстротечного праздника рубить елочку

детсадовского возраста! При этом рубить самую лучшую, самую красивую. Конечно,

предпраздничная круговерть способствует бездумности наших поступков. Но когда спустя

несколько дней видишь выброшенные на помойку протрезвевшими людьми истерзанные

порыжевшие деревца, душа расплачивается сполна.

================================================

75

Не раз и не два пытался понять, что такое поэзия, чем она отличается от банального

зарифмованного набора слов? Сегодня, мне кажется, я знаю ответ. Поэзия – это строки,

между которыми невидимой для глаза тайнописью написано еще нечто сокровенное и что

способна прочесть только наша душа.

================================================

Хожу по городу, смотрю на металлические решетки в окнах первых этажей и невольно

задаюсь вопросом, сколько же люди угрохали железа на такие украшения? А сколько на

массивные металлические двери в подъездах и квартирах, превратившие наши дома в

подобие следственных изоляторов? А сколько еще на высоченные заборы, шлагбаумы и

турникеты, видеосистемы наблюдения? Как же мы докатились до такого? Обидно и стыдно

перед внуками.

========================================================

Всегда удивляюсь, когда слышу, что кто-то боится леса. Для меня лес – настоящий храм,

спасительное убежище для души. Только там я забываю обо всех своих печалях. Только там,

глядя на мерцающие угли догорающего костра, я приближаюсь к счастливому состоянию

смирения и покоя.