National Identity in Russia from 1961 : Traditions and ...€¦ · Web viewNational Identity in...

National Identity in Russia from 1961: Traditions and Deterritorialisation

Newsletter No. 5(June 2010)

The Memorial Cemetery of Sandormokh, Karelia, Northern Russia. Burial site of over 1,000 prisoners of the prison camp on the Solovetskii islands, who were shot here in the autumn of 1937. Photo 2009.

CONTENTS

Editorial Note

Catriona Kelly & Josie von Zitzewitz Welcome to Newsletter No. 5 p. 2

Research Report

Anna Schor-Tschudnowskaja Sila samosoznaniya: Sotsiologicheskoe izuchenie p. 2poniatii “svoi”, “nash” i “chuzhoi” v sovremmennoi Rossii [The Power of Public Self-Awareness:A Sociological Study of the Concepts of “us/one of us”and “the other/the alien” in Contemporary Russia]

Research Note

Robert Harris The Reception of Alexander Herzen p. 7during the Soviet Period:The Dissonant Voice of a Socialist Icon

Photo Essay

Catriona Kelly City Texts: Writing on St Petersburg’s Walls p. 9

Conference Report

Josie von Zitzewitz ‘New Visualisations of the Gulag’: BASEES 2010’ p. 15

Workshop Report

Josie von Zitzewitz ‘Running Community Collections Online’ p. 17

National Identity in Russia from 1961: Traditions and DeterritorialisationNewsletter No. 5 (June 2010)

Announcements p.18

EDITORIAL NOTEWelcome to Newsletter No. 5

Catriona Kelly & Josie von Zitzewitz

Dear newsletter subscribers and network members,

We are glad to introduce the fifth issue of our project newsletter. The contributions this time include research by Anna Schor-Tschudnowskaja, sociologist and project leader for Eastern Europe at the Sigmund Freud University in Vienna and Robert Harris, a doctoral candidate in Russian intellectual history at New College, Oxford. Catriona Kelly takes us on a walk through St Petersburg in her photo essay on contemporary graffiti in St Petersburg.

Josie von Zitzewitz reports back from a panel on “Visualisations of the Gulag” at the BASEES conference 2010. Moreover, there is a report on the RunCoCo, the Oxford University Computing Service’s new project providing advice and software for those running community-based research or museum collections online.

We are grateful to all the authors for their stimulating contributions and invite responses, and further research notes, conference reports, reviews, etc., for the next issue of the newsletter, which we shall publish in the autumn of 2010. If you have any suggestions or specific proposals, contact us at: [email protected].

RESEARCH REPORT

Sila samosoznaniya: Sotsiologicheskoe izuchenie poniatii “svoi”, “nash” i “chuzhoi” v sovremmennoi Rossii [The Power of Public

Self-Awareness: A Sociological Study of the Concepts of “us/one of us” and “the other/the

alien” in Contemporary Russia]

Anna Schor-Tschudnowskaja

Below follows an article by Anna Schor-Tschudnowskaja on public self-awareness as part of political culture in contemporary Russia. Before beginning her analysis, Schor-Tschudnowskaja recalls the sociological premise that the way in which a society defines the concept of “us” and “them” has an impact on its development, as well as the level of tolerance within that society.

Intrigued by the abundance of the terms “svoi” and “nash” (variations on “us/one of us”) in contemporary Russia, and considering their politically charged use during Soviet times, Schor-Tschudnowskaja interviewed 200 university students in St Petersburg, asking them a range of questions that were designed to elicit a precise definition of “us/one of us” and “them/the alien”. The result shows that for young people today, these ubiquitous concepts lack clear definition. Moreover, while the concept of “us/one of us” appears to belong exclusively to the private sphere, “them/the alien” retains clear political associations. But perhaps surprisingly, a large number of respondents claim that a person who is “one of us” is potentially more dangerous than “the alien” – in other words, the biggest risked is posed by close friends. Schor-Tschudnowskaja attributes this finding to the legacy of Soviet political culture, which was built on strict dichotomies and permeated by fear of treason.

Общественное самосознание – часть политической культуры. Поэтому политическое устройство жизни общества, политический режим, при котором живут люди, политические правила игры, по которым они живут, и основные политические понятия, которые они разделяют, сказываются и на том, как люди понимают себя и других, делят ли окружающих на «своих» и «чужих» и как к ним – «своим» и «чужим» – относятся. Общества заметно отличаются друг от друга пониманием «своего» и «чужого» и отношением к ним. Согласно некоторым социологическим теориям, отношение к «своему» и «чужому» определяет не только климат «толерантности» в обществе, но и его шансы на развитие и модернизацию, т.к. напрямую связано с отношением к опыту и к рациональности как таковым. Готовность ставить под сомнение «свое» и критически смотреть на него с позиции «чужого» способствует, с одной стороны, продуктивному обращению с опытом и, – как следствие, – общественному развитию, а с другой, – демократическим взаимоотношениям в обществе. Поэтому, отношение к «своему» и «чужому», как одно из проявлений общественного

2

mailto:[email protected]

mailto:[email protected]


самосознания, – одна из центральных характеристик общества.

В случае постсоветской России интересно также проследить, что происходит с категориями самосознания в процессе постепенного удаления от советской социальной модели и – хотя бы частичного – преодоления советского опыта. Мучительный процесс отношений с опытом советского тоталитарного, позднее авторитарного государства – явление совсем новое, социальным и политическим наукам до сих пор неподвластное. Теоретическая формула, которая объясняла бы влияние такого опыта на дальнейшее общественное развитие, пока неизвестна. Стоит однако исходить из того, что особенности масштабного советского эксперимента и оставленного им в наследство опыта, – политического, социального, духовного, – до сих пор формируют доминанты политической культуры и влияют на социализацию подрастающего поколения, отчего пока к постсоветским гражданам можно в той или иной мере отнести все население России, то есть даже тех, кто в СССР никогда не жил.

В СССР выражения «свой человек» («свой, «свои») и «наш человек» («наш», «наши» – наряду со «свой» также важная категория самосознания в российском обществе) были довольно широко распространены, в них сочетались обыденная социальная жизнь и идеологические штампы, – в первую очередь идеологический образ «советского человека» и постоянно пропагандируемая конфронтация с «внутренними» и «внешними врагами» (разнообразными «чуждыми элементами», «не нашими», «не своими»). Эти выражения передавали, как чисто приватный аромат дружбы, взаимопонимания, духовной близости и солидарности, так и угрозу репрессий со стороны государства, если ты вдруг оказался не «настоящим советским человеком», не столь «своим» или «нашим», как того требовали идеологические предписания или как того хотелось представителям государственной власти. Строгого канона для определения «своих» и «не своих» выработано однако не было, более того, официальные репрессивные или лишь идеологические кампании против совершенно неосязаемо, неуловимо определенных «врагов народа», «чуждых элементов», «космополитов», «ненастоящих ленинцев», «спекулянтов» и других могли вызвать лишь замешательство: понять, как соответствовать «своему» (и таким образом обезопасить себя), было практически невозможно. Строго воспитывая в своих гражданах понимание необходимости быть

«своим», советское государство по-настоящему «своим» не считало никого, каждый был скорее потенциальным «чужим»; не подлежит сомнению, что это отразилось и в ментальном мире советских граждан.

В современной России, лишённой какой бы то ни было идеологической направленности, кроме авторитарного мышления как такового, обращает на себя внимание довольно частое употребление понятий «свой», «наш» и «чужой» в средствах массовой информации. На телевидении идут такие передачи, как «Наша версия», «Наша стратегия», «Наши песни» и т.п. Существует радиостанция «Наше радио», передающая каждый час «Наши новости», под эгидой этой радиостанции выпускаются музыкальные диски под рубрикой «Знай наших!». Газеты, обсуждая многочисленных российских олигархов, делят их на «своих» и «чужих», реклама, призывающая всех на концерт знаменитой рок-группы, заканчивается словами «Передай всем своим!».

Достаточно примеров употребления этих понятий встречается и просто в обыденной жизни: аптека, рекламирующая новое дезинфицирующее средство, выставляет плакат, на котором написано «Чужие здесь не пройдут!», а новый гастроном, открывающийся в микрорайоне, называется «Наш гастроном». Стоит упомянуть и возникшее в 2005 г., точнее, организованное Кремлем молодежное движение «Наши» – якобы антифашистское, и вместе с тем, радикально-патриотически настроенное и объявляющее в качестве одной из своих целей «величие и независимость России». «Мы никому не отдадим нашу страну», – заявил лидер этого движения на одном из его массовых мероприятий, понимая под «никому», вероятно, «не наших». Радикализм движения «Наши», считающего себя, напомню, антифашистским, породил уже и новый термин – «нашизм», т.к. для многих совершенно очевидны профашистские мотивы этого «антифашистского» движения.

Чтобы лучше понимать, кто такие сегодня «свои», «наши» и «чужие», какие ассоциации они вызывают, с какими связаны эмоциями и каким наполнены социально или политически

3


значимым смыслом, мною было проведено (в 2005 г.) небольшое исследование среди студентов Санкт-Петербурга, включавшее опрос и социологические интервью. В опросе приняли участие 200 человек, дополнительно удалось провести 25 интервью, все, принявшие участие в исследовании, – студенты разных ВУЗов и факультетов, средний возраст опрошенных составил 19 лет.

Студентам предлагалось ответить на прямые и только на первый взгляд кажущиеся простыми вопросы: «Как Вы думаете, кто такой «наш человек»?», «Чем «наш человек» отличается от «не нашего»?», «Есть ли отличие между «нашим человеком» и «своим»?», «Кто такой «свой человек»? и т. д. Большинство вопросов предполагали ответ в свободной форме, своими словами. Лишь в некоторых случаях нужно было выбрать один из предложенных вариантов ответа.

В большинстве своем молодые люди из, условно говоря, первого постсоветского поколения (родились в поздние 80-е) затруднились описать, кто такие «свои» или «наши», какие они, как их отличить. При этом в интервью все студенты сказали, что с понятиями этими хорошо знакомы, но и в интервью – т.е. в ситуации беседы –затруднились объяснить, кто такие, например, «свои» или «наши». Получается, что у «своих», «наших» и «чужих», – как значимых категорий структурирования социального мира, – нет никакого конкретного и внятного содержания.

Можно было бы ожидать, что в ответах на вопрос «Кто такой «наш» («свой», «чужой») человек?» будут представлены упрощенные, стереотипные представления о каких-то конкретных группах или отдельных людях. Вместе с тем, именно стереотипов (как негативных, так и позитивных) в ответах практически не содержится. Всего несколько человек из 200 указали, что «наш человек» – это человек, «живущий или родившийся в России», «русский по национальности», или даже «руский по характеру», т.е. назвали какую-то конкретную группу. В основном же студенты описывали не столько какого-то человека, сколько отношения, которые их (опрошенных) с ним связывают. Приведу несколько примеров ответов1 на первый вопрос «Как Вы считаете, кто такой «наш человек»?»:

«Человек такой же, как я, поддерживающий во всем, везде с нами, похожий на меня.»1 В приведенных цитатах полностью сохраняется орфография, пунктуация и синтаксис оригинала.

«Кто понимает меня, с кем мне легко общаться, схожий с моим восприятием.»

«Человек, которого мы хорошо знаем, чьи взгляды совпадают с нашими.»

«Понимает меня с полуслова, знает мои интересы, которому можно доверять.»

«Человек, с которым есть общие интересы и с которым находишься в одинаковой ситуации.»

Большинство опрошенных описывали кого-то, кто, во-первых, похож на них самих, совпадает с ними во взглядах и предпочтениях и, во-вторых, кто заслуживает доверие и на кого можно положиться. Т.е., говоря о «нашем», представляя себе «нашего человека», петербуржские студенты описывали близкого человека, друга, с которым их связывают взаимопонимание и взаимная поддержка.

Вопрос о «своём человеке» оказался более сложным, чем вопрос о «нашем». Около половины опрошенных затруднились сказать, отличается ли «наш человек» от «своего», или просто ответили, что – ничем не отличается, т.е. «наш» и «свой» – это одно и то же, синонимы. Остальные доверились грамматичекой логике, т.е. оттолкнулись от грамматической разницы между местоимением «мы» и местоимением «я». Например:

«Наш – более полное, общее понятие, свой – непосредственно для данного человека.»

«Свой проверен, ему доверяешь, нашего «принимают люди», но он не непосредственно твой.»

«Свой ближе, он – личное, связанное (только) со мной.»

«Свой – более близкий, (чем наш), в более близком кругу (кругу друзей).»

«Свой является своим только в узком кругу, наш – сразу для всех и со всеми»

Таким образом, «наш» и «свой» воспринимаются, как очень близкие понятия. Роднит их и то обстоятельство, что они были описаны, – за несколькими исключениями, – как понятия приватной сферы, вне политического контекста.

4


В определениях и описаниях «не нашего» и «чужого человека» политический контекст присутствует чаще, явственнее. Одним из наиболее интересных результатов опроса можно считать то, что «наш человек» и «не наш человек» описываются на разных уровнях. Можно было бы предположить, что «не наш человек», отличающийся от «нашего» одной лишь частицей «не», повторит набор признаков «нашего человека». Оказалось, что это не так. Приведу несколько примеров:

Если «наш человек» описывается, как «человек, который всегда поможет в трудную минуту», то «не наш», – это «человек, который не вызывает доверия и не ответственный». Если «наш» – это человек, у которого «вкусы, взгляды, увлечения, привязанности в большинстве соприкасаются с моими», то «не наш» – «человек, который мне неприятен». «Наш человек» – «это человек, который всегда поддержит нас в наших начинаниях», а «не наш» – «с которым нет ничего общего». «Наш» – «человек, который является душой компании», а «не наш» – «человек, который подвёл компанию».

Складывается ощущение, что «не наш человек» – это больше или иначе, чем просто не-«наш». При попытке описать «не нашего человека» студенты часто демонстрировали определённую радикализацию: они давали понять, что отличие от «не нашего человека» сильнее, весомее, чем сходство с «нашим». В описаниях «не нашего человека» часто употреблялись такие интенсификаторы, как «совсем ничего» (не совпадает между нами), «абсолютно не» (принятый), «совершенно не» (похож на нас), «совсем не» (связан с нами), отчего складывалось впечатление непреодолимой дистанции. Кроме того, студенты часто выражали явно негативное, конфронтационное отношение к «не нашему человеку».

На этом фоне интересно, что описания «чужого» человека оказались далеко не такими гомогенными, как «не нашего», хотя стоит подчеркнуть, что негативного отношения к «чужому» и его неприятия больше. Приведу несколько примеров наиболее распространённых ответов:

«Чужой человек это человек, не имеющий ничего общего с нами или мной.»

«Чужой – либо незнакомый человек, либо тот, с кем не найти ничего общего.»

«Чужой ведет себя непонятным мне образом, он непредсказуем, т.к. я не разделяю его ценностей.»

«Чужой человек живет в другой стране или имеет другую точку зрения.» (sic!)

«Чужой человек может представлять для нас опасность, мы не знаем, чего от него ожидать, и не знаем, какой он.»

Но в отличие от «не нашего человека», в графе про «чужого» появляются первые немногочисленные попытки защитить, вступиться за него.

«Чужой – человек других взглядов, другой позиции, но имеющий на них право.»

«Чужого не знаю, не друг, но и не враг.»

«Я также могу быть «чужим» для кого-нибудь.»

И даже вообще отказ от понятия «чужой» – признак острой, негативной реакции на саму постановку вопроса:

«У меня нет четкой разницы между «своими» и «чужими».»

«Я не делю людей на «своих» и «чужих».»

Очевидно, что на понятие «чужой» некоторые студенты, обладающие особенно острой социально-политической чувствительностью, отреагировали, уже не как на частную, приватную, если хотите, психологическую категорию, а как на категорию с определенным политическим подтекстом, политически значимую.

При анализе данных очень интересным оказывалось сопоставление ответов внутри одной и той же анкеты, и я хотела бы предложить поближе познакомиться с анкетой одной студентки.

В ответ на самый первый вопрос – «Как Вы считаете, кто такой «наш человек»?» – девушка пишет: «Это человек, который тебе близок по общению и у вас есть общие интересы». Таким образом, она рассматривает понятие «наш» исключительно в личном, приватном контексте и думает в первую очередь о близких, дружеских отношениях, о том, что в русском языке обозначается широко употребляемым словом «общение». Никакой общественно-политической релевантности в данном

5


ею определении пока не просматривается. Однако уже в ответе на второй вопрос – «Чем отличается «наш» человек от «не нашего» человека?» – ее позиция выглядит иначе: «Все люди равны, нельзя говорить «наш», «не наш»». В этом месте она ставит точку, но потом продолжает: «Не наш значит наши интересы не совпадают и у нас нет общих тем для общения». Бросается в глаза примечательное противоречие: если «не наш» – это всего лишь человек с другими интересами, человек, с которым у меня нет общих тем для общения (таких людей в жизни каждого человека, особенно живущего в большом городе, очень много!), то почему нельзя (т.е. плохо, не следует) говорить «наш» или «не наш»? Что такое эта девушка (по своему опыту) связывает с делением людей на «наших» и «не наших», что заставляет ее написать «нельзя», хотя сама она даёт этим понятиям совершенно невинные определения?

Частично ответ на этот вопрос мы найдем в самых первых её словах: «все люди равны». Деление на «наш» и «не наш» приводит, очевидно, к нарушению этого равенства, к неравноправию, дискриминации «не нашего». И хотя во всё-таки данном определении «не нашего человека» эта девушка говорит об интересах и общении – о дружбе между людьми, – совершенно ясно из её ответов, что она ассоциирует эти понятия не только с приватным, но и с политическим контекстом. И её самая первая реакция на эти понятия – протест против них.

Еще более примечателен следующий ответ этой студентки: «Я считаю, что нельзя делить людей и твой круг общения и «свой», и «чужой», мы все равны». Протест, выраженный в словах «нельзя делить людей» или «мы все равны» снова оказывается в противоречии с совершенно приватным контекстом, в котором эта студентка использует и трактует оба понятия: речь снова идет об общении, личных отношениях между людьми. В личных отношениях как раз ведь не бывает так, чтобы все были равны! Потому что именно в сфере личных отношений разница в дистанции очень важна, есть очень близкие друзья, есть хорошие знакомые, есть поверхностные знакомства и просто незнакомые люди, – и они все никак не одно и то же. Поэтому утверждение «твой круг общения и «свой», и «чужой»» на самом деле уже никак не может быть соотнесён с приватной сферой. Говоря о равенстве, эта девушка явно имеет в виду не дружеские отношения и не «круг общения», а равенство как политическую категорию.

В данном случае можно сделать вывод, что несмотря на привычку рассматривать «своих» и «наших» как категории сферы приватных отношений, эта девушка «выдаёт» своим протестом их социальный и политический смысл, свойственный этим понятиям в российском обществе. Приобретенный ею социальный опыт подсказывает ей, что деление на «своих» и «чужих» связано с дискриминацией группы «чужих», против которой она и протестует.

Из 200 студентов около 60 выразили явно или косвенно протест против употребления категорий «не нашего» или «чужого» человека. Для этих молодых людей политический смысл этих понятий более или менее очевиден. В интервью в пяти случаях студенты также говорили о политическом значении понятий «свой», «наш» и «чужой» и ставили под сомнение правомерность таких понятий или даже призывали отказаться от них. В большинстве же своём опрошенные или продемонстрировали свою растерянность в отношении этим понятий, или описали близкие, доверительные отношения со «своим» и «нашим» и крайне отрицательные, конфронтационныые отношения с «не нашим» и «чужим».

И здесь я хотела бы остановиться еще на одном вопросе из анкеты, который звучал так: «Согласны ли Вы с утверждением, что «свой человек» менее опасен, чем «чужой человек»?». Вопрос этот задавался после того, как студенты определили, кто для них «наш», «свой» и «чужой» человек. Напомню: «свой» для большинства – это близкий друг, которому можно доверять, «чужой» – человек незнакомый или непонятный, которому доверять нельзя.

На фоне этих определений ответы на вопрос, кто кажется более опасным, выглядят крайне неожиданно: больше половины ответили , что они не согласны с утверждением, что «свой» менее опасен, потому что именно «свой человек» может подвести или предать и поэтому на самом деле представляет чуть ли не бóльшую угрозу, чем «чужой человек». При этом из двухсот опрошенных почти никто не отказался отвечать на этот вопрос, никто не сказал, что не понимает его.

6


Такое примечательное отношение к социальным категориям «свой» и «чужой» восходит, без сомнения, и к политической культуре советского периода (который сегодняшние студенты уже не застали). Необходимость бдительного распознавания «своих», «наших» и «чужих» воспитывалась советской коллективной идеологией в течение всего времени ее существования жесткими методами. Политическая культура советского общества, как официальная, так и в неформальных кругах, строилась на строго соблюдавшемся различении между – самыми разными – «своими» и «не своими». Центральным мотивом этого различения был страх предательства.

О какой же настоящих доверительных отношениях, о какой солидарности между людьми может идти речь, если так силен страх перед предательством «своего человека»? И действительно ли в этом понятии отражена лишь «психология дружбы», или мы можем утверждать, что так значительно укорененные в сознании российских студентов недоверие и страх перед предательством, – это явление не психологическое, а социально обусловленное? Для меня – это очевидная характеристика именно российского общества, а не индивидуальной психологии очень ещё молодых людей. В дополнение стоит указать, что 95% опрошенных указали в конце анкеты, что «у России есть враги», что также свидетельствует о повышенном, заостренном ощущении угрозы, опасности.

Подводя итоги, можно сказать, что студенты продемонстрировали обострённое, настороженное отношение как к «своим», так и к «чужим» или «не нашим». Требование максимальной близости, сходства, чуть ли не идентичности со «своим человеком» сочетается с уверенностью в высокой верятности его предательства. По результатам проведенного опроса, подтверждённым и дополненным интервью, можно также сделать вывод, что и «свое» («наше»), и «чужое» («не наше») определены больше пропагандистски-риторически и эмоционально, чем искренними и глубоко укорененными мировоззренческими или культурными представлениями. Говоря о современном российском обществе, очень часто указывают на дискриминацию тех или иных групп населения и крайне негативное отношение к так называемым «чужим», вплоть до открыто выраженной аггрессии или даже насилия. Немалое число ответов в моем опросе, к сожалению, подтверждает это укрепившееся мнение. Однако я хочу подчеркнуть, что политическая проблема «Чужого» неотделима от политической

проблемы «Своего» – негативное отношение к «чужим» и страх перед ними не в последнюю очередь связаны с крайне неуверенным отношением к «своему», а также неуверенностью в том, кого вообще можно считать «своим». Нежелание, неумение принять полифонию опыта, мультиперспективность, умение занимать позицию другого, знакомиться с его переспективой, зная при этом хорошо свою точку отсчёта и будучи уверенным в своей системе координат, – это наследие советского периода российской истории, но в чем-то – это приобретено уже в ее постсоветский период.

Судьба категорий понимания (непонимания) и приятия (неприятия) себя и других в постсоветском российском обществе в значительной мере определяет его пассивность, атомизированность и незащищенность от манипуляций со стороны государства. Охватившая российское общество в последние года ксенофобия – лишь одно из неизбежных последствий. При очень высокой значимости деления на «своих» и «наших», с одной стороны, и «не своих», «не наших» («ненаших», как пишет Дмитрий Травин) и «чужих», с другой, и одновременной их невнятности, несцепленности ни с какими качествами или свойствами – практически любой человек и любая группа может оказаться «не нашим» или «чужим», достаточно лишь обвинить или заподозрить их в критичности, нелояльности, что оставляет широкий простор для популизма и политических манипуляций. Удивительно, что некоторые студенты в интервью напрямую говорили о манипулятивности политических отношений в стране, постоянным контролем за лояльноостью, и понятиях «наши» и «не наши», как инструментах политических манипуляции и (недемократической) государственной властной верхушки.

Помимо этого, можно сделать вывод (который опирается как на мои собственные, так и на работы других социологов), что мы имеем дело с обществом, в котором значительно ослаблено базовое доверие как к окружающим, так и к себе, и поэтому почти невозможна солидарная деятельность, протестные формирования, а также формальные,

7


подотчетные договорные отношения. Последнее подтверждается, например, относительно недавними исследованиями Левада-Центра, согласно которым доверием в российском обществе пользуются, в первую очередь, институты, с которыми невозможно договариваться, им можно только подчиняться: президент, церковь и армия. Договариваться, вступать в диалог между собой могут только субъекты – уверенные в себе обладатели более-менее четкого самосознания. Развитие такого самосознания, очевидно, невозможно, пока абсолютное большинство граждан считают, что они не в состоянии влиять ни на какие дела, которые выходят за пределы ближайшего круга (согласно опросам Левада-Центра). В состоянии гражданского отчуждения все чаще признаются и обозреватели, критически настроенные по отношению к властьимущим: «...это не только их власть, но и их право. И их страна.»2 (Курсив мой – Анна Шор-Чудновская.) Не подлежит сомнению, что установленный в России политический режим в значительной мере несет ответственность за такое пассивное, беспомощное гражданское самоопределение, но и «советские корни постсоветской нечисти очевидны».3

RESEARCH NOTE

The Reception of Alexander Herzen during the Soviet Period:

The Dissonant Voice of a Socialist Icon

Robert Harris

Russia's "grandfather" of socialism, Alexander Ivanovich Herzen4 (1812—1870), hardly needs an introduction. In the late 1840s and early 1850s, Herzen crystallised his doctrine of revolutionary socialism, considered to be his monumental contribution to Russian history, and one which was decisive in influencing the path of Russia's political development through to the 1917 revolution and beyond.

There is no shortage of Russian-language essays and monographs concerning Herzen, though it should be emphasized that until recently Russian

2 Павлова И. Пара олимпийцев, 01.04.2008, интернет-адрес: http://grani.ru/Politics/Russia/President/m.135120.html3 Александр Эткинд. См.: Липовецкий М. – Эткинд А. Возвращение тритона: Советская катастрофа и постсоветский роман // НЛО, 2008, N 94, интернет-адрес: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/94/li17.html4 Александр Иванович Герцен. In some publications represented as: Aleksandr Ivanovič Gercen.

scholars have had to overcome a number of impediments and obstacles in their writing on the man and his thought. Generally, there has hardly been a time when these scholars could write about Herzen in an entirely unhindered way, free from the censor's scalpel. Twice arrested and banished within his homeland because of his views, Herzen finally left Russia and was forced to remain in exile. During most of the tsarist period, his works were banned outright, though some secondary literature on the man was published, comprised mainly of non-ideological, biographical sketches.5 In 1900 this injunction was removed, though it took a few years for the effects of the ban to dissipate and for serious Herzen scholarship in Russia finally to emerge.6 In 1905 Herzen's works began to be printed in Russia, and soon, as if a dam had been broken, scholars followed with what was to be a short-lived flurry of activity. Before the revolution, the historian, journalist, and pedagogue, P.N. Miliukov (1859—1943) was notable among these pioneering Russian scholars of Herzen. Regarded as a "Moscow liberal with leftward aspirations,"7 Miliukov, not unlike Herzen, attempted to blend liberalism and socialism without being dragged into the camp of either nationalistic conservatives or doctrinaire socialists. From 1907—1920, Ivanov-Razumnik (1878—1946) produced over fifteen major studies, including an eight-part history of Russian social thought that includes a fine chapter on Herzen.8 In On the Meaning of Life, Ivanov-Razumnik describes two

5 In 1894, Milyukov delivered six public lectures, which included mention of the Decembrists and Herzen. Within months he was dismissed from teaching and sent into exile for two years. Undeterred, Milyukov set to work in Ryazan and published a series of sympathetic feuilletons on the romantic and emotional life of the "idealists" of the 1830s: Stankevich, Belinsky, and Herzen. See P. Milyukov’’, ‘Lyubov’ u idealistov’’ tridtsatykh’’ godov’’’, Russkiya Vedomosti, 34 (1896), pp. 276, 282, 289, 305, 335, 345.6 As late as 1904, Boborykin, in his article on the Russian intelligentsia, still does not allow himself to mention Herzen by name, but instead refers to him as the “publisher of The Bell and From the Other Shore.” P. Boborykin, ‘Russkaia intelligentsii’', Russkaia mysl’, 25:12 (1904), p. 82.7 "Я был принят в качестве московского либерала с левыми устремлениями...." P. N. Milyukov, Vospominaniya ( 1859-1917), 1, ed. M.M. Karpovich and B. I. El’kin (New York: Izdatel’stvo imeni Chekhova, 1955), p. 145.

8


"objectivist" doctrines—positivist and religious, both with a fixed historical "aim" or grand vision—and a third doctrine, "immanent subjectivism," of which Herzen is presented as founding father and most exemplary exponent.9 Notwithstanding the texts mentioned above, and writings on Herzen by a few other scholars, there was still much work to be done on the man and his ideas when the old order fell.

The upheavals of 1917—1919 and the assumption of power by Lenin, who accorded Herzen a central role as the ideological progenitor of Russian socialism, piqued the curiosity of those wishing to better understand the monumental events taking place. Scholarly efforts were significantly facilitated by the 22-volume edition of Herzen's collected works edited by Mikhail Konstantinovich Lemke (1872—1923), issued as a foundation of the revolution's noble heritage and intellectual pedigree by the People's Commissariat for Education.10 This edition remained the principal point of departure for all Herzen scholarship for the next 40 years.

During the Soviet period, the approach to Herzen took a sharp turn from previous scholarship, which emphasized liberal trends in his thought. Moreover, the figure of Herzen, formerly the bête noir of the tsarist regime, was now accorded a seat on the podium of Russian socialist ideologues and elevated to the pantheon of national heroes. In exile, Herzen remained a great patriot of Russia, its language and people. Herzen was key in grounding universal socialism in Russia, and establishing a Russian lineage for socialism. While this encouraged writing on Herzen, it also

8 Ivanov-Razumikhin, Istoriya russkoi obshchestvennoi mysli [1907], 3rd ed. (St Petersburg: M.M. Stasyulevich, 1911), pp. 365—414.9 "Родоначальникомъ имманентного субъективизма въ русской литературе является Герценъ." Ivanov-Razumikhin, O smysle zhizni, 2nd ed. (St Petersburg, 1910). For more on Ivanov-Razumnik's writings on Herzen, see N.V. Kuzina, ‘A.I. Gertsen v sochineniyakh i tvorcheskom soznanii R.V. Ivanova-Razumnika 1910—1920-kh gg.’ in Gertsenovskie chteniya (Kirov: Departament kul’tury i iskusstva Kirovskoi oblasti, 2002), pp. 12—17.10 A.I. Gertsen, Polnoe sobranie sochinenii i pisem’, 22 vols, ed. M.K. Lemke (Petrograd: Literaturno-Izdatel’skii Otdel Narodnogo Komissariata po Prosveshcheniyu; Leningrad-Moskva: Gosudarstvennoe izdatel’stvo, 1915—1925). The first eight volumes were published, with omissions due to censorship, from 1915 to 1917. These were reissued with loose-leaf inserts of the censor's excisions and published along with the remaining volumes immediately on the heels of a July 1919 decree that accorded the state a monopoly on the unpublished writings of deceased authors.

meant that interpretation was made to conform to strict guidelines and received understanding; a figure of such importance was to be defined within the tight ideological framework that Lenin had imposed.11

The typical Soviet-era study begins with Lenin's famous dictum, his epigraphic image of Herzen as dissident voice and peasant advocate. Indeed, this formulaic opening occurs so often in the first lines of Soviet monographs and essays that it imparts an eerie sense of déjà vu.12 The main body of such research is replete with quotations from Herzen, frequently laid out in a cut-and-paste fashion,13 interlaced with fact-filled commentary, and thickly cross-referenced with Lenin's writings (it is not unusual to find pages that include more Lenin than Herzen). Analysis is often couched in Soviet ideological terminology, premised on a causal relationship between economic structures and literary and intellectual phenomena, as well as aesthetics and values. Herzen's democratic ethos is reduced to having paved the way for the vanguard of Russian Marxism14—11 See, for example, the treatment of Herzen in general historiographic overviews such as: Nikolai Leonidovich Rubinshtein, Russkaya istoriografiya (Moscow: OGIZ/Goslitizdat, 1941), pp. 204—208.12 Lenin's tribute, "In Memory of Herzen," published on the centenary of Herzen’s birth, claimed Herzen for the cause of the revolution. Lenin’s laudatory pronouncement declares that Herzen's Kolokol “broke the slavish silence” and “valiantly championed the liberation of the peasants." “Колокол (1857- 1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено.” V.I. Lenin, ‘Pamyati Gertsena’, Sotsial-Demokrat , 26, 8 May (25 April) 1912.13 A striking example of this genre is the work of A.I. Volodin (b. 1933), which is essentially a composite of selected passages followed by tendentious interpretation in which he "reveals" the "dialectical materialism" ensconced in Herzen's outlook. See: Aleksandr Ivanovich Volodin, Gertsen (Moscow: Mysl’, 1970).14 "Революционный демократизм в истории русской общественной мысли, в истории освободительного движения в России занимает особое место, ибо именно идеология революционного демократизма подготовила в России почву, определенный уровень теоретического развития, который способствовал быстрому усвоению передовой российской интеллигенцией марксизма." Aleksei Terent’evich Pavlov, Ot dvorianskoi revolyutsionnosti k revolyutsionnomu demokratizmu (ideinaya evoliutsiya Gertsena)

9


quite an irony, considering Herzen's profound dislike for much of Marx's writings—and his teaching is viewed as an intermediate stage on the path of Marxist-Leninist aesthetics.15 One author anachronistically read this alleged intermediacy back into Herzen's personal life, attributing his "spiritual" tragedy to his being caught in the middle of "the revolutionism of bourgeois democracy, which was already dying in Europe, and the revolutionism of the socialist proletariat, which had not ripened."16 These studies often draw to a close not with the author's considered thoughts or findings, but with more quotations from Lenin which are seen to sum up all that can (or should) be derived from Herzen's work.17

It evident that the majority of Herzen scholars in Soviet Russia had little or no access to Western archives for primary source material.18 Moreover,

(Moscow: Izdatel’stvo Moskovskogo universiteta, 1977), 114.15 "Вместе с критическими работами Белинского, философские сочинения Герцена 40-х годов были, с одной стороны, исходной точкой, отправляясь от которой Чернышевский создал свою классическую материалистическую эстетику, а с другой—наряду с 'Эстетическими отношениями искусства к действительности,' работы Герцена явились этапом по пути к марксистско-ленинской эстетике." Ia. El’sberg, ‘Esteticheskie vzglyady A.I. Gertsena’, in A.I. Gertsen: 1812-1870, sbronik statei, ed. I.G. Klabunovskii and B.P. Koz’min (Moscow: Gosudarstvennyi literaturnyi muzei, 1946), 22.16 "Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела." Ioann Savel’evich Novich [Fainshtein], Dukhovnaya drama Gertsena (Moscow: Khudozhestvennaya literatura, 1937), 16.17 Conclusional "chapters," if this term can be used, are, by and large, very thin by Western standards. Frequently no more than a few pages in length, these sections often contain little more than a rehearsal or summary of the "correct" doctrine or "official" interpretation that informs the work.18 This is often reflected in the relatively scant volume of text devoted to Herzen's years in the West. In one monograph on Herzen's life and work, only 11 of 130 pages treat the 1847—1870 period. See: Nikolai Sevast’ianovich Derzhavin, A.I. Gertsen : Literaturno-khudozhestvennoe nasledie (Moscow: Izdatel’stvo Akademii nauk SSSR, pp. 79—89. Many works offer few supporting notes and little original research on this period. See, for example, Bogucharskii's study, V.A. Bogucharskyii, ‘Poslednii period zhizni (1857—1870 gg.)’, in Aleksandr Ivanovich Gertsen (Moscow: Gosudarstvennoe izdatel’stvo, 1920/21), pp. 124—162, and Semenov's chapter on Herzen's activities in London: Vladimir Stepanovich Semenov, Aleksandr Gertsen (Moscow: Sovremennik, 1989), pp. 214—261. See, also, the somewhat better effort of Pirumova: Natal’ia Pirumova, Aleksandr Gertsen: revolyutsioner,

minimal attention was given to non-Soviet scholarship.19 Overall, much of Soviet scholarship on Herzen tends to be descriptive—often painstakingly so, with great effort on detail and documentation—but with a restrictive or circumscribed analytic and critical range.

The above does not in any way suggest that the literature of the Soviet period should be dismissed or ignored. Over the course of seven decades, a considerable corpus of studies on a wide variety of aspects and angles of Herzen and his works was produced. A number of literary projects were carried out that would have been difficult to orchestrate and finance in the West. The most significant of these is the definitive thirty-volume edition of collected writings, with extensive notes and critical apparati.20 This opus, which took over a decade to complete, remains the standard reference work in the field. Also of note is the four-volume chronology of Herzen's life, which provides a detailed diary-like account of Herzen's movements and activities.21

There is another intriguing aspect to Soviet Herzen scholarship. Among some academics and writers, the choice of Herzen as a subject for research and scholarship may indicate something other than a naïve endorsement of Leninist doctrine and blind patriotism. As the theme of one work, entitled Herzen Against Autocracy,22

suggests, Herzen set a model for the expression of free thought23 against the background of a repressive regime—a

myslitel’ chelovek (Moscow: Mysl’, 1989).19 A twenty-page bibliography of works on Herzen during the 1917—1964 period includes less than half a page of works by foreigners. Moreover, Malia's biography on Herzen and Venturi's classic study of populism do not appear. ‘Izuchenie naslediia Gertsena v sovetskoe vremia (1917—1964)’, in Gillel’son, A.I. Gertsen: Seminarii, 114—115.20 A.I. Gertsen, Sobranie sochinenii v tridtsati tomakh (Moscow: Izdatel’stvo Akademii nauk SSSR, 1954—1966). The work comprises 33 separate books, plus index.21 Letopis’ zhizni i tvorchestva A.I. Gertsena: 1812—1870 (vol. 1—4) (Moscow: Nauka, 1974—1987).22 See: Natan Iakovlevich Eidel’man, Gertsen protiv samoderzhaviya (sekretnaya politicheskaya istoriya Rossii XVIII—XIX vekov i Vol’naya russkaya pechat’) (Moscow: Mysl’, 1973). See also the collection of Eidel’man's essays in: N.Ia. Eidel’man, Svobodnoe slovo Gertsena (Moscow: Editorial URSS, 1999).

10


luxury not easily afforded the Soviet author documenting this very topic. The irony of this circumstance could not entirely have been lost among readers.

The subversive aspect of the liberal "forefathers" of Russian socialism in Soviet secondary literature is a topic worthy of further investigation. Many factors are credited for contributing to the fall of the tsarist autocracy nearly a century ago; similarly, the events leading up to the dissolution of the Soviet Union, a "new world" that was to be the final word in history, are topics of lively debate. Common to both, and essential to any analysis attempting to explain the complexities of these seismic occurrences, are the patriotic yet dissenting voices that had originally developed in a independent social and educational stream, and that were preserved by the academic elite of the USSR, published in dignified scholarly tomes, in popular editions for the general public, and in school textbooks.

PHOTO ESSAY

City Texts: Writing on St Petersburg’s Walls

Catriona Kelly

The ‘city text’ can be understood in different ways – how urban domains get transformed into literature (or more generally, works of art); how legends and myths grown up round cities; and how urban spaces themselves may be associated with or set out particular ideological, aesthetic, sociological, psychological perceptions and drives, and provide the occasion and location for different types of performance.24 The material culture of towns and cities is suspended in such combinations of effect: a street kiosk selling vegetables provides visual relief from the grey wash of tarmac snd skies, counterpointing the restored line of neo-classical pedimented

23 Herzen could find only one justification for the pain of his self-imposed exile, and this was the absolute necessity to live in an environment of free speech and the imperative to fight for those who lacked it. See: Gertsen, S togo berega, in: Sobranie sochinenii, VI, pp.13—14. Not long after his arrival in London, Herzen realised his most momentous achievement, the establishment of his press. One of it first products was a small pamphlet addressed to his Russian brethren, a tiny manifesto declaring Herzen's deepest tenets and values. At the heart of it lies Herzen's maxim: "без вольной речи — нет вольного человека" ("Without freedom of speech, man is not free"). ‘Brat’iam na Rusi’ (21.02.1853), Sobranie sochinenii, XII. p. 62.24 See ‘Forum 12: Gorodskaya kul’tura’, Antropologicheskii forum. 2010. No. 12.

windows above, not to speak of the two Soviet-era loudspeakers offset to the right.

Ul. Gagarina. April, 2010

Here, I use the term ‘city text’ in a more restricted sense, looking at the impromptu scrawled ornamentations on the city’s vertical surfaces and their interplay with their surroundings.

I collected material for this photo-essay adventitiously, happening on graffiti and other improvised artworks in the course of walking round different areas of the ‘historic centre’. The record is not exhaustive – in some places, you could find as many decorations in just one street or extensive network of prokhodnye dvory (through courtyards) as are assembled here from a variety of different places, including the side streets round ulitsa Marata and ulitsa Zhukovskogo and the back of Mokhovaya ulitsa, as well as my particular ‘home patch’ at the inner-city end of Vyborg Side. It is easier to say where you do not find graffiti than where you do. Official, business areas such as the embankment end of ul. Tchaikovskogo and the end of Mokhovaya running in to this, or the Strelka of Vasilievsky Island and the outside of the Winter Palace, are generally clear, partly because courtyards are often locked and external walls policed, but even here there is colonisation of ‘democratic’

11


surfaces such as the outsides of kiosks or electrical junction boxes.

Junction box, Kutuzov Embankment, April 2010

Junction box, Palace Bridge, April 2010

While particular sites for them are certainly favoured (as in Western cities, placing one’s ‘mark’ in a hard-to-reach place – for instance, very high up a wall, is also favoured), graffiti in St Petersburg often lack an explicit connection with the locality in the sense of precise district and city. The past couple of decades have seen a real transformation in the medium, if not grammar, of graffiti writing compared with the 1980s, when John Bushnell published his pioneering study, Moscow Graffiti. It is now quite hard to find examples of the traditional ‘scratch’ technique:

ul. Gagarina, June 2008

Russian graffiti producers have gone over wholesale to the marker and/or spray-paint techniques adopted in the US decades earlier, which provide much more flexibility in terms of colour and line, as well as dictating that images are made to a larger scale.25

‘108 School’, Nobel Buildings,26 April 2008

But it is not just the medium used for artwork that has been globalised. There is very little ‘St Petersburg’ content in these images either. There are few tributes to the local football heroes – perhaps because Zenit has currently no challengers for the role of ‘our’ club (things may change now that Dinamo has begun its playing career; back in Soviet days, supporting the Admiralty side was at least as common a choice, as in the ironic sketch of a typical Leningrader in Aksenov’s Ticket to the 25 There are now specialist shops for these products: see e.g. http://ilovegraffiti.ru/. 26 Nobel Buildings (Nobelevskii gorodok) is an enclave of early twentieth-century model worker housing between Bol’shoi Sampsonievskii and Lesnoi prospekt. Gentrification is still not much in evidence.

12

http://ilovegraffiti.ru/


Stars). Popular music has an equally muted role – one is as likely to find Eminem on a wall as, say, DDT. (Contrast the scrawled slogans saying ‘Logarno merda’ in Pisa, or ‘SHED’ (from one of the stands at Chelsea football ground) all over London in the 1960s.)

In another kind of globalisation, inscriptions in English (as in ‘108 School’ above) are common. School no. 108 is just a block or so away from the location of the graffito, but more often English words have no specificity – obscenities such as ‘SHIT’ and ‘FUCK’ (often mis-spelled ‘FAK’ etc.) are the most usual exercises in bilingualism,27 though one also finds other words such as FAN, while many group ‘brands’ are written in Latin script. A rare tribute to Zenit, located on the Griboedov Canal Embankment not far from the Church of the Saviour on the Blood, has WE ARE TOP THE LEAGUE written in blue.

Rather than contributing to city-wide affinities, or even boosting the status of one district over another, inscribing on walls enacts a sense of belonging that is at once larger and smaller.

Makers of graffiti become part of a world-wide community of graffiti makers and consumers (a marked convergence of styles – encouraged by the Internet – is obvious). But they are also part of a micro-culture that is specific to the pyatachok (local network of streets and courtyards). Obviously, this raises problems of interpretation. Understanding graffiti from the inside (what they mean to their producers) would require extensive fieldwork.28 Yet external observation is 27 This of course relates to the preference, since classical times, for scatological subjects – cf. the well-known case of the graffiti of Pompeii.28 Some insights are provided by blogs: for instance, an entry for 20 April 2010 by a St Petersburg blogger reads: ‘I think it must all have started on Friday, I spent the whole day walking round the neighbourhood and chatting to friends and checking out a place to put graffiti – not just anywhere, it had to be a bit special [и не простого а ультрас так сказать]. I already had my outline ready, it had OUKB [О.У.К.Б.] done out in a not too fancy script. I’d left my two cans at home. On my way round I found a mobile, it was just lying round by an entrance – no battery conked out, mind you. I decided to do the job at midnight and I hung out with some old KVN mates while I was waiting, they were drinking spirits and having fun, I had a can of ‘Zhuguli’ and got changed and grabbed my bag of paint and got going but when I was painting a couple of guys stopped to look and I said, ‘Going to ring the cops are you?’ and they’re like, ‘No!’ – they had a look at went off so I finished up quick as I could and went home and changed back and then out on the street again and hung out with the KVN guys a bit more and then went home

appropriate as well, since these exercises in display are also meant as messages for strangers. The most strongly internalised are the messages left by groups of pre-teens and teenagers (podrostki) for each other29 – which appear to have the function, as one would expect, of territorial markers, proliferating round entrances to courtyards, doorways, and other liminal spaces.

‘I08 [corrected to 107] SCHOOL ARE DOPES AND BENDERS, SO LAST YEAR 107 [corrected to 108] SCHOOL ROOLS [corrected to RULES]’ (door, Nobel Buildings)

But the communication of rivalry goes well beyond the graffiti-writer’s immediate network. ‘CGR’ on its own may be cryptic, but with the word ‘SUPER’ added it already becomes established as a local group or

again…’ (http://sp-sub.livejournal.com/15344.html, accessed 20 April 2010). Mikhail Lur’e’s 2005 essay ‘Graffery’ is an excellent interview-based account of this particular, ‘semi-professional’, milieu of ‘bombers’ (bombit’ is used for the illicit confection of graffiti on walls, trains, etc.): this blogger’s account is typical, since most members of this group model themselves closely on Western prototypes (of which they are aware through the internet) and use outlines (skeichi, from the English ‘sketch’) as preparation. They work at night to avoid detection and take care to adopt dark clothing so as not to stand out. The use of acronyms – particularly three-letter codes -- is typical: in one case cited by Lur’e, two graffery at first named themselves Slava and Pasha Crew (SPC); having decided this was rather uncool, they then changed their name to ‘Slam Power Crew’. In other words, the letter-code is more stable than its associations.29 Which relates to the well-known dominance of peer-group loyalties at this age – observed already by Georgy Vinogradov in his pioneering work on children’s secret languages, done in the 1920s.

13

http://sp-sub.livejournal.com/15344.html


gang ‘brand’ – compare the palimpsest (FSC SUCK and CGR RULES) on a nearby wall:

Site markings, Nobel Buildings, April 2008

A text such as Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ (I HATE YOU) is shockingly intimate, but anonymity gives it wide public resonance

Courtyard behind October Concert Hall, Ligovsky prospekt, April 2009

ЛЕВА! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ – ЛЕРА (LYOVA! I LOVE YOU -- LERA) seems highly particularised – in contrast to the classic third-person statements more common in Britain (LERA♥ LYOVA or LYOVA 4 LERA). But someone has added an obscenity to transform the one-to-one confession through a clash in expressive styles (the position of the added word is sardonic too, a deflating phallic pun):

Nobel Buildings, April 2008

Some more sophisticated (and older) graffiti creators openly exploit this dialogue with the likely viewer. The area round ulitsa Marata (which borders the famous centre of alternative culture, Pushkinskaya 10) is home to large numbers of highly crafted designs, for example, one where the facture of the decaying wall beneath has been incorporated into the image produced.30

30 The most famous location for material of this kind is a courtyard at the Nevsky Prospect end of Liteinyi Prospect, which has been turned into an entire integrated gallery of images.

14


Courtyard off ul. Marata, April 2010

This kind of image may have its roots in unofficial art of the 1970s and 1980s, but also blends into the commercialised ‘alternative’ culture of the 2000s,31 as is indicated by a wall decoration on the street side of the same courtyard.

Courtyard off ul. Marata, April 2010

But the transaction between unofficial art and the commercial or official world can work the other way. For instance, commercial signs often acquire their own graffiti marginalia (as in the example above, where MFS has been added in marker). Several of the extremely nasty reproductions of nineteenth-century Russian paintings placed as advertising by the Russian museum down the side of the famous apartment block that once housed Mikhail Zoshchenko, among others, have had their official captions removed and titles added:

31 In street culture, this kind of quasi-legitimate art is known as raiting [writing], as opposed to the bombing that may attract censure from the authorities. See [Lur’e 2005].

PIROZHOK (Little Pie) reads the slogan under a desolate winter landscape by Shishkin (referring to a popular song by ‘Verka Serdyuchko’, a persona of the Ukrainian singer and drag artiste Andrei Danylko)32. But less remarkable advertising also attracts fringe comments:

Sign at entrance to courtyard, Mokhovaya, April 2010

This has some affinities with the improvised street art drawing on fixtures such as bollards and other traffic-control devices – an activity where student pranks and avant-garde art blend into one.

Snow woman, Kutuzovskaya naberezhnaya, March 2008

32 http://www.youtube.com/watch?v=BK3I_6cX6DI.

15

http://www.youtube.com/watch?v=BK3I_6cX6DI

http://www.youtube.com/watch?v=BK3I_6cX6DI


GINGER CAT MEOW (RYZHII KOT MIAU), chalk pavement drawing, Palace Bridge, April 2010)If creations of this kind imply a critique of the modernising, ‘European’ (sic) values propounded by the city administration, other graffiti make their political stand explicit.33 Some bear the international anarchist signature, A in a circle, and are translocal in content – ВСЕ ГОСУДАРСТВА КОНЦЛАГЕРЯ (ALL STATES ARE CONCENTRATION CAMPS), СВОБОДА РАВЕНСТВО, БУНТ (FREEDOM, EQUALITY, REVOLUTION), Р(А)СЕЯ (R(A)SEA).

Others have more specificity. One recent example is a sign objecting to the recent plethora of state holidays round New Year:

SLAVES HAVE NOTHING TO CELEBRATE! (January 2009)

Both this sign (on a fence screening building works on Kamennoostrovskii prospekt) and one

33 Graffiti of this kind were occasionally found in the Soviet period as well. For example, I remember being told in 1985 that the slogan FREEDOM FOR POLITICAL PRISONERS (SVOBODA ZAKLYUCHENNYM!) had appeared one night in large white letters on the wall of the Peter and Paul Fortress. The text was, of course, immediately scrubbed off.

on Malaya Posadskaya street, just a few streets away on Petrograd Side, used the sensitive issue of demolition and ‘reconstruction’ as a starting point for their articulation.

GIVE THE BANYA BACK TO THE PEOPLE! DEATH TO THE AUTHORITIES! (Malaya Posadskaya, April 2010)

But just as common – and less easily attributable to any specific group – are graffiti of a philosophical or whimsical kind, for example, ЭТО НЕ МОЯ ЖИЗНЬ (IT’S NOT MY LIFE) on the Fontanka Embankment between Mikhailovsky Palace and Nevsky:

Fontanka Embankment (March 2008)

‘THE F… KNOWS’, says another inscription not far away.

16


Fontanka Embankment (April 2009)

Though often seen as s sign of contemporary urban decay and spreading social indifference (especially by older generations, in St Petersburg as everywhere else), graffiti actually invoke, and help to shape, a larger public realm as well as a sense of micro-community. Even formulae so cryptic as to be ‘unreadable’ to those beyond a small circle still have an effect of a kind, working to intrigue, irritate, or simply bewilder, though passing en masse into a kind of textual ‘white noise’. But their impact goes beyond social functionalism: they are also a type of performance that draws on the built environment, transforming their immediate environment, yet deriving their impact from this, illustrating the dynamism of the world of objects.

Nobel Buildings (March 2008)

ReferencesBushnell J. Moscow Graffiti: Language and Subculture, London, 1990.

Lur’e M. ‘Graffery’, in Opyt povsednevnosti. Pamyati S. Yu. Rumyantseva. Moscow and St Petersburg, 2005, pp. 251-264. Lur’e M 'Subkul'tura grafferov v Rossii', in Detskii fol'klor i kul'tura detstva, St Petersburg: Sankt-Peterburgskii gosudarstvennyiuniversitet kul'tury, 2006, pp. 196-208. Vinogradov G. Detskie tainye yazyki, Irkutsk, 1926.

CONFERENCE REPORT

‘New Visualisations of the Gulag’ : BASEES Conference, Cambridge

27-29 March 2010

Josie von Zitzewitz

The legacy of Stalinism is a topical subject in Russian Studies and this was reflected at this year’s BASEES conference. Besides a panel on new archival research on the Great Terror, there was also a panel introducing two contemporary “Visualisations of the Gulag”, projects that make use of the ever-increasing possibilities of the internet in order to render research not only accessible, but visible, palpable, intelligible.

The first of these projects is “Gulag Maps” (www.gulagmaps.org), a project of the Department of Geography at Oxford University, lead by Professor Judith Pallot and carried out in collaboration with “Memorial” Moscow. The project did just what the name says – it created a number of different maps of the Gulag, the Soviet prison camp system.

The maps themselves, capturing the changes in the Soviet penal geography between 1929-1960, were created as part of a research project on Russia’s penal geography today that includes the system’s historical roots. The maps illustrate how the Gulag expanded and contracted over time and correct the widespread impression that there was a continuous, and continuously large, number of labour camps in the USSR under Stalin. Moreover, according to the researchers, the maps clearly show the continuity between the contemporary Russian penal geography and the preceding, Soviet, system, as some regions that became “penal centres” during the Soviet period continue to perform the same role in the

17

http://www.gulagmaps.org/


present day. The current distribution of prison “colonies”, which are essentially labour camps and the most common form of penal institution, was determined in 1960, when the Stalin-era camps were mostly disbanded and only some camps remained operative. The historical maps on the project website show the geographical spread of penal institutions in the USSR at critical periods in its history - the eve of the Great Terror, the War years, on the eve of Stalin's death and of the Secret Speech, and what was left after the major wave of prisoners' releases.

The website features two distinct categories of maps, based on different sets of data: maps that show the distribution of camps, based on the location of the main camp administration, and maps that show prisoner distribution, based on average figures for a given period.

Technology enables the viewer to overlay the basic maps with more specific data, e.g. a map of railway lines or meteorological information.

Moreover, there is a “video” function that shows all maps of a given category in chronological succession, thus enabling the viewer to appreciate the changing size of the penal system without having to consult each map individually.

The second project presented at the panel was the “Virtual Museum of the Gulag” (introduced in Newsletter No 4). The Virtual Museum of the Gulag, a web project created by the Research and Information Centre “Memorial” in St Petersburg, is designed to redress the absence of a central museum of the Soviet penal system. For this purpose it unites, in virtual space, exhibitions and objects relating to the Gulag that are kept in over 300 remote regional museums in Russia and the former member states of the USSR, as well as burial sites and traces the Gulag left in land- and cityscapes. The fully searchable database of the museum collection is scheduled to go live under www.gulagmuseum.org within the next few weeks.

18

http://www.gulagmuseum.org/


The two presentations triggered lively debate, including a number of challenging questions from the audience that reminded researchers, and particularly those working on memory projects based on narratives rather than empirical data, of the importance to define closely what and who is being commemorated. The questions also highlighted the fact that the subject remains sensitive today, especially to some Russians who prefer to highlight the function of the Gulag as a penal system that mainly targeted ordinary criminals.

Both projects stress the centrality of the internet to large-scale and multi-disciplinary contemporary research projects. More specifically, it seems no coincidence that both these projects emerged during the last few years. Today, the possibilities of the internet allow us to connect disparate and geographically remote data and ultimately create visual “panoramas” of the Gulag that foster understanding in a way that is different from and complementary to the understanding gained by studying documents. The projects are also very topical: virtual space can be used to preserve and publicise testimonies that are threatened by extinction (e.g. photographic evidence of remote and neglected burial sites), including the impressive amount of material on the history of the Gulag and the terror that has accumulated in the archives of different branches of the “Memorial” society.

WORKSHOP REPORT

‘Running Community Collections Online’ : A Day at the Oxford University Computing

Service 5 May 2010

Josie von Zitzewitz

In May 2010 the OUCS (Oxford University Computing Service) launched RunCoCo, an initiative that provides advice and service for those managing or running community collections online. “Community collections” is a broad term that does not exclusively apply to museum-style collections, but to any group of data that involves some form of audience participation, either in the form of content submitted or contribution to research.

Projects that involve the public in research or preservation are part of the strategic planning of funding bodies such as HEFCE (Higher Education Funding Council for England) and the JISC. Funding bodies stipulate that projects qualifying as community projects must benefit the

community, as well as make a significant contribution to teaching and/or learning or research. Some successful examples include the Galaxy Zoo at Oxford University’s Physics Department (www.galaxyzoo.org), which asks the public to help describe a large number of galaxies from images provided by a telescope, and OUCS’s own Great War Archive, which invited members of the public to submit images of documents and artefacts in their possession that relate to WWI (www.oucs.ox.ac.uk/ww1lit/gwa). I attended the meeting as the Oxford-based representative of the Virtual Museum of the Gulag (www.gulagmuseum.org; see Newsletter No 4 and preceding article). The development strategy for this Museum envisages community elements, such as a forum and a function for uploading user content. And even at the present stage the Virtual Museum of the Gulag is already a “community collection” in as far as it relies on content supplied by an open network of regional Russian museums.

The title page of the Great War Archive on the OUCS website

19

http://www.gulagmuseum.org/

http://www.oucs.ox.ac.uk/ww1lit/gwa

http://www.galaxyzoo.org/


The title page of the Galaxy Zoo project

A significant part of the discussion at this inaugural meeting revolved around the level of “crowd-involvement” right up to “crowdsourcing”, which happens when the public is given a task that would take specialists an intolerably high amount of time and/or manpower.

Both of the abovementioned projects involve “crowdsourcing”. The Galaxy Zoo is an example that lends itself particularly well to this approach. The researchers ask a clearly defined question (“what kind of galaxy is it?”) that only allows a limited set of just as clearly defined answers. It is thus technically unproblematic to reduce the initial data (i.e. calculate, for example, how many people assigned a given object to the category “spiral, arms pointing to the left”). Similar projects where possible answers involve a significant amount of “free text” are less straightforward, as they still require considerable manpower for the purpose of filtering the data.

The Great War Archive is a large collection (over 6,000 items) created over a very short time span (three months) with minimal professional involvement. The result is not really a museum collection in the classical sense. The emphasis is on the public aspect rather than the scientific value of the objects. Indeed, the archive would be a good basis for research into public responses to announcements on the internet or the way people treat family memories.

Speaking as a museum representative, both crowdsourcing approaches – inviting collaboration or the submission of materials – have great potential in modern museums. Many museums have already begun to break down the barrier between collections and the public with the help of the internet and multimedia technology; the ever-increasing number of virtual collections and exhibitions is proof of this.

But collaborating with the public requires a clear definition of aims and objectives: is the aim the collection of new material, which is then processed by professionals (in this case the new technology has “merely” simplified the collection procedure) or the creation of an entirely new collection that “belongs” to the public, with minimal professional reviewing involved? Or, when the public is involved in describing and commenting, is there a wish to distinguish between (potentially unreviewed/unverified) public comment and “proper” academic research and if so, how? Should the comments of the public be relegated to a forum or be attached directly to the objects?

But even for conventional (electronic) collections some involvement of the public can be beneficial/lead to interesting results. For example, visitors to an electronic collection could be encouraged to tag exhibits, i.e. to attach a term they associate with the given item to the item’s existing label. Such tagging can lead to the creation of “pathways” through a collection that might not have occurred to a curator. At the workshop we were told about one US museum that successfully used this approach in its online catalogues, with tags provided by the public leading to the creation of new pathways through the collection in search for “happiness” or “sadness”.

There are many issues around the involvement of the public, such as the role of the curator and the need for mediators. And then there is the question of professionals potentially abusing the goodwill of the public as opposed to involving them in research. One example cited was a large London museum that has asked members of the public to crop digital images of the collections, using a photoshop programme. While in this case the involvement of the public enables the museum to carry out tasks it has no means to carry out otherwise, this approach can lead to a downward spiral in which work that should be carried out by paid professionals is routinely delegated to volunteers, leading to funding and/or job cuts. Another issue highlighted specifically applies to collections and projects that are exclusively virtual, i.e. that are not mere online representations of existing collections, and that is the need to create and maintain a community of interest once the initial project stage is over and the funding has run out. RunCoCo aims to provide a forum and practical advice for everyone in the public sector who is grappling with these questions. In particular, it will provide

1) A set of guidelines/advice on how to run a community – based collection, featuring case studies and definitions that might be helpful when applying for funding. Other material will elaborate on “marketing” strategies and provide advice on how to organise “submission days”, i.e. open days where members of

20


the public can bring exhibits and have them digitised on site.

2) Open source, free software that was pioneered

with the Great War archive. This software (an application that is placed on the organisation’s web server and can then be embedded in a website) can be adapted to the respective project’s need and has been developed to conform to common museum standards, such as Dublin Core metadata

We are looking forward to working with this great resource. For more information please visit http://projects.oucs.ox.ac.uk/runcoco/

ANNOUNCEMENTS

The next project workshop, Going to the People: Myth, Memory and Identity in Russia & Ireland will take place in Dugort, Achill Island, Ireland, on 1-2 October 2010. The aim of the workshop is to bring together Irish and Russian academics working in the fields of history, anthropology-ethnography, and folklore studies in order to discuss areas where Russian and Irish history and culture overlap, or where there is at least the possibility of fruitful comparative discussion. Participation as a speaker is by invitation only, but all are welcome to attend the sessions as observers. For more information please visit www.mod-langs.ox.ac.uk/russian/nationalism/ireland.htm

21

http://www.mod-langs.ox.ac.uk/russian/nationalism/ireland.htm

http://www.mod-langs.ox.ac.uk/russian/nationalism/ireland.htm

http://projects.oucs.ox.ac.uk/runcoco/

National Identity in Russia from 1961 : Traditions and ...€¦ · Web viewNational Identity in...

Documents

Transcript of National Identity in Russia from 1961 : Traditions and ...€¦ · Web viewNational Identity in...