Annotation

«Последниедесятьлетябольшевсегохотелпревратитьполитическиеписаниявискусство»,—сказалОруэллв1946году,идонынешнихднейегокнигии статьиубедительнопоказывают,какимможетстатьнашмир.БольшойБратпо-прежнемунесмыкаетглаз,анекоторыеравные—равнеепрочих…

ДжорджОруэллПерваячасть

IIIIIIIVVVIVIIVIII

ВтораячастьIIIIIIIVVVIVIIVIIIIXX

ТретьячастьIIIIIIIVVVI

Оновоязе

notesНовоязПодразвесистымкаштаном…3456789ipsofactoВсесловабылисоставнымиСлова-цепни1314

ДжорджОруэлл1984

Перваячасть

I

Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать.Уткнувподбородоквгрудь,чтобыспастисьотзлоговетра,УинстонСмитторопливошмыгнул за стекляннуюдверьжилого дома «Победа», но все-такивпустилзасобойвихрьзернистойпыли.

Ввестибюлепахловаренойкапустойистарымиполовиками.Противвходанастеневиселцветнойплакат,слишкомбольшойдляпомещения.Наплакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, —лицочеловекалетсорокапяти,с густымичернымиусами,грубое,нопо-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту нестоилоиподходить.Ондажевлучшиевременаредкоработал,атеперь,вдневное время, электричество вообще отключали. Действовал режимэкономии—готовилиськНеделененависти.Уинстонупредстоялоодолетьсемь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него былаварикознаяязва:онподнималсямедленноинесколькоразостанавливалсяпередохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо.Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя неотпускали.СТАРШИЙБРАТСМОТРИТНАТЕБЯ,—гласилаподпись.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна,зачитывалцифры.Голосшелиззаделаннойвправуюстенупродолговатойметаллической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернулручку,голосослаб,норечьпо-прежнемузвучалавнятно.Аппаратэтот(онназывалсятелекран)притушитьбыломожно,полностьюжевыключить—нельзя.Уинстонотошелкокну;невысокийтщедушныйчеловек,онказалсяещеболеещуплымв синемформенномкомбинезонепартийца.Волосыунегобылисовсемсветлые,арумяноелицошелушилосьотскверногомыла,тупыхлезвийихолодатолькочтокончившейсязимы.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветерзакручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, анебо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным— кромерасклеенныхповсюдуплакатов.С каждого заметного угла смотрело лицочерноусого. С дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НАТЕБЯ, — говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону.Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, топряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке междукрышамискользнулвертолет, зависнамгновение,кактрупнаямуха,ипо

кривойунессяпрочь.Этополицейскийпатрульзаглядываллюдямвокна.Нопатруливсчетнешли.Всчетшлатолькополициямыслей.

За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавкечугунаиперевыполнениидевятоготрехлетнегоплана.Телекранработалнаприем и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили неслишком тихим шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в полезрениямутнойпластины,онбылнетолькослышен,ноивиден.Конечно,никтонезнал,наблюдаютзанимвданнуюминутуилинет.Частолиипокакомурасписаниюподключаетсяктвоемукабелюполициямыслей—обэтомможнобылотолькогадать.Неисключено,чтоследилизакаждым—икруглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно.Приходилось жить — и ты жил, по привычке, которая превратилась винстинкт, — с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают икаждоетвоедвижение,поканепогассвет,наблюдают.

Уинстондержалсяктелекрануспиной.Такбезопаснее;хотя—онзналэто — спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось надчумазымгородомбелоезданиеминистерстваправды—местоегослужбы.Вот он, со смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон,главный город Взлетной полосы I, третьей по населению провинциигосударства Океания. Он обратился к детству — попытался вспомнить,всегда ли был таким Лондон. Всегда ли тянулись вдаль эти вереницыобветшалых домов XIX века, подпертых бревнами, с залатаннымикартоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенкамипалисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастроваяпыль и кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, гдебомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатыххибарок, похожих на курятники? Но— без толку, вспомнить он не мог;ничегонеосталосьотдетства,кромеотрывочныхяркоосвещенныхсцен,лишенныхфонаичащевсегоневразумительных.

Министерство правды — на новоязе[1] Миниправ — разительноотличалось от всего, что лежало вокруг.Это исполинское пирамидальноездание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, натрехсотметровую высоту.Из своего окнаУинстонмог прочесть на беломфасаденаписанныеэлегантнымшрифтомтрипартийныхлозунга:

ВОЙНА—ЭТОМИРСВОБОДА—ЭТОРАБСТВОНЕЗНАНИЕ—СИЛА

По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячикабинетовнадповерхностьюземлиисоответствующуюкорневуюсистемувнедрах.ВразныхконцахЛондонастоялилишьтриещезданияподобноговида и размеров. Они настолько возвышались над городом, что с крышижилого дома «Победа» можно было видеть все четыре разом. В нихпомещались четыре министерства, весь государственный аппарат:министерство правды, ведавшее информацией, образованием, досугом иискусствами;министерствомира, ведавшее войной;министерство любви,ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия, отвечавшее заэкономику.Нановоязе:миниправ,минимир,минилюбиминизо.

Министерство любви внушало страх. В здании отсутствовали окна.Уинстон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к немуближе чем на полкилометра. Попасть туда можно было только поофициальномуделу,даитопреодолевцелыйлабиринтколючейпроволоки,стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах,ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали охранники вчернойформе,слицамигорилл,вооруженныесуставчатымидубинками.

Уинстон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойногооптимизма,наиболееуместноепередтелекраном,ипрошелвдругойконецкомнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, онпожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было — кромеломтячерногохлеба,которыйнадобылопоберечьдозавтрашнегоутра.Онвзял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой:«Джин Победа». Запах у джина был противный, маслянистый, как укитайскойрисовойводки.Уинстонналилпочтиполнуючашку,собралсясдухомипроглотил,точнолекарство.

Лицоунегосразупокраснело,аизглазпотеклислезы.Напитокбылпохожнаазотнуюкислоту;малотого:послеглоткаощущениебылотакое,будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение вжелудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету измятой пачки с надписью «Сигареты Победа», по рассеянности держа еевертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. СоследующейУинстонобошелсяаккуратнее.Онвернулсявкомнатуиселзастолик слева от телекрана. Из ящика стола он вынул ручку, пузырек счерниламиитолстуюкнигудлязаписейскраснымкорешкомипереплетомподмрамор.

По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так,какпринято.Онпомещалсяневторцовойстене,откудамогбыобозреватьвсюкомнату, авдлинной,напротивокна.Сбокуотнегобыланеглубокая

ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, — там и сиделсейчас Уинстон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым длятелекрана, вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, нонаблюдать,покаонсиделтам,—нет.Этанескольконеобычнаяпланировкакомнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем оннамеренбылсейчасзаняться.

Нокрометого,натолкнулакнигавмраморномпереплете.Книгабылаудивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела отстарости — такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше.Уинстон подозревал, что книга еще древнее. Он приметил ее на витринестарьевщикавтрущобномрайоне (гдеименно,онужезабыл)изагорелсяжеланием купить. Членам партии не полагалось ходить в обыкновенныемагазины(этоназывалось«приобретатьтоварынасвободномрынке»),нозапретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки ибритвенныелезвия,раздобытьинымспособомбылоневозможно.Уинстонбыстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за двадоллара пятьдесят. Зачем— он сам еще не знал. Он воровато принес еедомойвпортфеле.Дажепустая,онакомпрометировалавладельца.

Намеревался же он теперь — начать дневник. Это не былопротивозаконным поступком (противозаконного вообще ничего несуществовало,посколькунесуществовалобольшесамихзаконов),ноеслидневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или, в лучшем случае,двадцать пять лет каторжного лагеря. Уинстон вставил в ручку перо иоблизнул,чтобыснятьсмазку.Ручкабылаархаическиминструментом,имидаже расписывались редко, и Уинстон раздобыл свою тайком и не безтруда:этакрасиваякремоваябумага,казалосьему,заслуживаеттого,чтобыпо ней писали настоящими чернилами, а не корябали чернильнымкарандашом.Вообще-тооннепривыкписатьрукой.Кромесамыхкороткихзаметок,онвседиктовалвречепис,нотутдиктовка,понятно,негодилась.Онобмакнулпероизамешкался.Унегосхватиложивот.Коснутьсяперомбумаги—бесповоротныйшаг.Мелкимикорявымибуквамионвывел:

4апреля1984года

И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Преждевсегооннезнал,правдали,чтогод—1984-й.Околоэтого—несомненно:онбылпочтиуверен,чтоему39лет,ародилсяонв1944-мили45-м;нотеперьневозможноустановитьникакуюдатуточнее,чемсошибкойвгодилидва.

Адлякого,вдругозадачилсяон,пишетсяэтотдневник?Длябудущего,для тех, кто еще не родился. Мысль его покружила над сомнительнойдатой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на новоязовское слово«двоемыслие». И впервые ему стал виден весь масштаб его затеи. Сбудущимкакобщаться?Этопосамойсутиневозможно.Либозавтрабудетпохоженасегодняитогданестанетегослушать,либоонобудетдругим,иневзгодыУинстонаничегоемунескажут.

Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из телекранаударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерялспособность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелосьсказать.Скольконедельготовилсяонкэтойминуте,иемудажевголовунепришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать— чегопроще?Перенестинабумагунескончаемый тревожныймонолог, которыйзвучитунеговголовегоды,годы.Ивотдажеэтотмонологиссяк.Аязванадщиколоткойзуделаневыносимо.Онбоялсяпочесатьногу—отэтоговсегданачиналосьвоспаление.Секундыкапали.Толькобелизнабумаги,дазуднадщиколоткой,дагремучаямузыка,далегкийхмельвголове—вотивсе,чтовоспринималисейчасегочувства.

Ивдругонначалписать—простоотпаники,оченьсмутносознавая,что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки ползли товверх,товнизполисту,теряяспервазаглавныебуквы,апотомиточки.

4апреля1984года.Вчеравкино.Сплошьвоенныефильмы.Одиноченьхорошийгде-товСредиземномморебомбятсудносбеженцами. Публику забавляют кадры, где пробует уплытьгромадный толстенный мужчина а его преследует вертолет.Спервамывидимкаконпо-дельфиньибултыхаетсявводе,потомвидимегосвертолетачерезприцелпотомонвесьпродырявлениморевокругнегорозовоеисразутонетсловночерездырынабралводы.Когдаонпошелнаднозрителизагоготали.Потомшлюпкаполная детей и над ней вьется вертолет. Там на носу сиделаженщина средних лет похожая на еврейку а на руках у неемальчик лет трех.Мальчик кричит от страха и прячет голову унее на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она егоуспокаиваетиприкрываетрукамихотясамапосинелаотстраха.Все время старается закрыть его руками получше, как будтоможет заслонить от пуль. Потом вертолет сбросил на них 20килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась вщепки. Потом замечательный кадр детская рука летит вверх,

вверх прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носавертолетаивпартийныхрядах громкоаплодировалинотамгдесидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик, чтоэтого нельзя показывать при детях куда это годится куда этогодитсяпридетяхискандалилапокаполицейскиеневывелиневывели ее вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорятпролытипичнаяпроловскаяреакциянаэтониктонеобращает…

Уинстонпересталписать,отчастииз-затого,чтоунегосвелоруку.Онсамнепонимал,почемувыплеснулнабумагуэтотвздор.Нолюбопытно,что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем другоепроисшествие,датак,чтохотьсейчасзаписывай.Емусталопонятно,чтоиз-заэтогопроисшествияонирешилвдругпойтидомойиначатьдневниксегодня.

Случилось оно утром в министерстве — если о такой туманностиможносказать«случилась».

Время приближалось к одиннадцати-ноль-ноль, и в отделедокументации,гдеработалУинстон,сотрудникивыносилистульяизкабинирасставляливсерединехоллапередбольшимтелекраном—собиралисьна двухминутку ненависти. Уинстон приготовился занять свое место всреднихрядах,итутнеожиданнопоявилисьещедвое:лица знакомые,норазговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал вкоридорах.Какеезовут,оннезнал,знаятолько,чтоонаработаетвотделелитературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом имаслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочиненияроманов. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, летдвадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивномустремительно. Алый кушак — эмблема Молодежного антиполовогосоюза, — туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона,подчеркивал крутые бедра. Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее. Изнал, за что. От нее веяло духом хоккейных полей, холодных купаний,туристских вылазок и вообще правоверности. Он не любил почти всехженщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, имолодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцамипартии, глотателями лозунгов, добровольными шпионами ивынюхивателямиереси.Аэтаказаласьемудажеопаснеедругих.Однаждыона повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса — будто пронзилавзглядом,— и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнулоподозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было

маловероятно. Тем не менее всякий раз, когда она оказывалась рядом,Уинстон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались ивраждебностьистрах.

ОдновременносженщинойвошелО’Брайен,членвнутреннейпартии,занимавшийнастольковысокийиудаленныйпост,чтоУинстонимелонемлишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон членавнутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли.О’Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубымнасмешливымлицом.Несмотряна грознуювнешность, онбылнелишенобаяния.Онимелпривычкупоправлятьочкинаносу,ивэтомхарактерномжесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимоинтеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий своютабакерку,— вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был бымыслить такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О’Брайена,наверно,сдесяток,раз.ЕготянулокО’Брайену,нонетолькопотому,чтоозадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложениембоксера-тяжеловеса.ВглубинедушиУинстонподозревал—аможетбыть,неподозревал, а лишьнадеялся,—чтоО’Брайенполитическине вполнеправоверен.Еголицонаводилонатакиемысли.Ноопять-такивозможно,что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так илииначе, он производил впечатление человека, с которым можнопоговорить — если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана.Уинстон ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его этобылосилах.О’Брайенвзглянулнасвоичасы,увидел,чтовремя—почти11:00,ирешилостатьсянадвухминуткуненавистивотделедокументации.Он сел в одном ряду с Уинстоном, за два места от него. Между нимирасположиласьмаленькаярыжеватаяженщина,работавшаяпососедствусУинстоном.Темноволосаяселапрямозаним.

Ивотизбольшоготелекранавстеневырвалсяотвратительныйвойискрежет—словнозапустиликакую-точудовищнуюнесмазаннуюмашину.Отэтогозвукавставалидыбомволосыиломилозубы.Ненавистьначалась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосамивзвизгнулаотстрахаиомерзения.Голдстейн,отступникиренегат,когда-то,давным-давно(такдавно,чтониктоужеинепомнил,когда),былоднимизруководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потомвстал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни итаинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждыйдень менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был

Голдстейн. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты.Изеготеорийпроизрасталивседальнейшиепреступленияпротивпартии,всевредительства,предательства,ереси,уклоны.Неведомогдеонвсеещежиликовалкрамолу:возможно,заморем,подзащитойсвоихиностранныххозяев, а возможно — ходили и такие слухи, — здесь, в Океании, вподполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало унего сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореолелегких седых волос, козлиная бородка — умное лицо и вместе с темнеобъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинномхрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Оннапоминаловцу,ивголосеегослышалосьблеяние.Каквсегда,Голдстейнзлобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настольковздорнымиинесуразными,чтонеобманулибыиребенка,ноприэтомнелишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другиелюди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить. Он поносилСтаршего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленногомира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободесобраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революциюпредали,—ивсескороговоркой, с составнымисловами,будтопародируястильпартийныхораторов,дажесновоязовскимисловами,причемунегоонивстречалисьчаще,чемвречилюбогопартийца.Ивсевремя,дабынебыло сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиямиГолдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечныеевразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты сневозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины наповерхность и растворялись, уступая место точно таким же. ГлухоймерныйтопотсолдатскихсапогаккомпанировалблеяниюГолдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половиназрителейуженемогласдержатьяростныхвосклицаний.Невыносимобыловидеть это самодовольное овечье лицо и за ним— устрашающую мощьевразийскихвойск;крометого,привидеГолдстейнаидажепримыслионем страх и гнев возникали рефлекторно. Ненависть к нему былапостояннее,чемкЕвразиииОстазии,ибокогдаОкеаниявоеваласоднойизних,сдругойонаобыкновеннозаключаламир.Новотчтоудивительно:хотяГолдстейнаненавиделиипрезираливсе,хотякаждыйдень,потысячеразнадню,егоучениеопровергали,громили,уничтожали,высмеиваликакжалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находилисьновые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не

проходилоиднябезтого,чтобыполициямыслейнеразоблачалашпионови вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромнойподпольнойармией,сетьюзаговорщиков,стремящихсяксвержениюстроя.Предполагалось,чтоонаназываетсяБратство.Поговаривалишепотомиобужасной книге, своде всех ересей — автором ее был Голдстейн, ираспространяласьонанелегально.Заглавияукнигинебыло.Вразговорахонейупоминали—еслиупоминаливообще—простокакокниге.Ноотаких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии повозможностистаралсянеговоритьниоБратстве,ниокниге.

Ковторойминутененавистьперешлависступление.Людивскакивалисместикричаливовсегорло,чтобызаглушитьнепереносимыйблеющийголос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами сталапунцовойиразеваларот,какрыбанасуше.ТяжелоелицоО’Брайенатожепобагровело.Он сидел выпрямившись, и егомощная грудь вздымалась исодрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позадиУинстона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» — а потом схватилатяжелый словарь новояза и запустила им в телекран. Словарь угодилГолдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то мигпросветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными ияростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненавистибылоне то, что тыдолженразыгрывать роль, а то, что тыпростонемогостатьсявстороне.Какие-нибудьтридцатьсекунд—ипритворятьсятебеужененадо.Словноотэлектрическогоразряда,нападалинавсесобраниегнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать,терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили,превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной иненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламяпаяльнойлампы.Ивдругоказывалось,чтоненавистьУинстонаобращенавовсе не на Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата, на партию, наполицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одинокимосмеяннымеретиком,единственнымхранителемздравомыслияиправдывмирелжи.Ачерезсекундуонбылужезаодносостальными,иправдойемуказалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение кСтаршему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносилсянадвсеми—неуязвимый,бесстрашныйзащитник,скалоювставшийпередазийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на его изгойство ибеспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив,представлялсязловещимколдуном,способнымоднойтолькосилойголосаразрушитьзданиецивилизации.

А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить своюненавистьнатотилиинойпредмет.Каким-тобешенымусилиемволи,какотрываешь голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключилненависть с экранного лица на темноволосую девицу позади. Ввоображении замелькали прекрасные отчетливые картины. Он забьет еерезиновой дубинкой. Голую привяжет к столбу, истычет стрелами, каксвятогоСебастьяна.Изнасилуетивпоследнихсудорогахперережетглотку.И яснее, чем прежде, он понял, за что ее ненавидит. За то, что молодая,красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и никогда этого недобьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того,чтобы ее обнимали, — не его рука, а этот алый кушак, воинствующийсимволнепорочности.

Ненависть кончалась в судорогах. Речь Голдстейна превратилась внатуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потоммордараствориласьв евразийскомсолдате: огромныйиужасный,оншелна них, паля из автомата, грозя прорвать поверхность экрана,— так чтомногие отпрянулина своих стульях.Но тутже с облегчением вздохнули:фигуру врага заслонила наплывом голова Старшего Брата, черноволосая,черноусая,полнаясилыитаинственногоспокойствия,такаяогромная,чтозанялапочтивесьэкран.ЧтоговоритСтаршийБрат,никтонерасслышал.Всего несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь вгромебитвы,—самипосебепускайневнятные,онивселяютуверенностьоднимтем,чтоихпроизнесли.ПотомлицоСтаршегоБратапотускнело,ивыступилачеткаякрупнаянадпись—трипартийныхлозунга:

ВОЙНА—ЭТОМИРСВОБОДА—ЭТОРАБСТВОНЕЗНАНИЕ—СИЛА

НоещенесколькомгновенийлицоСтаршегоБратакакбыдержалосьна экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не могстереться сразу.Маленькаяженщина с рыжеватыми волосаминавалиласьнаспинкупереднегостула.Всхлипывающимшепотомонапроизнеслачто-то вроде: «Спаситель мой!» — и простерла руки к телекрану. Потомзакрылалицоладонями.По-видимому,онамолилась.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосамискандировать:«ЭС-БЭ!..ЭС-БЭ!..ЭС-БЭ!»—сноваиснова,врастяжку,сдолгойпаузоймежду«ЭС»и«БЭ»,ибыловэтомтяжеломволнообразномзвукечто-тостраннопервобытное—мерещилсязанимтопотбосыхноги

рокотбольшихбарабанов.Продолжалось этосполминуты.Вообщетакоенередкопроисходиловтемгновения,когдачувствадостигалиособенногонакала.Отчасти этобыл гимнвеличиюимудростиСтаршегоБрата, но вбольшей степени самогипноз— люди топили свои разум в ритмическомшуме.Уинстонощутилхолодвживоте.Надвухминуткахненавистионнемогнеотдаватьсявсеобщемубезумию,ноэтотдикарскийклич«ЭС-БЭ!..ЭС-БЭ!»всегдавнушалемуужас.Конечно,онскандировалсостальными,иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, чтодругие,—всеэтосталоинстинктом.Нобылтакойпромежутоксекундывдве,когдаеговполнемогловыдатьвыражениеглаз.Какразвэтовремяипроизошлоудивительноесобытие—есливправдупроизошло.

Онвстретился взглядомсО’Брайеном.О’Брайенужевстал.Он снялочки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом. Но накакую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткоемгновениеУинстонпонял—да,понял!—чтоО’Брайендумаетотомжесамом. Сигнал нельзя было истолковать иначе. Как будто их умыраскрылисьимыслипотеклиотодногокдругомучерезглаза.«Ясвами,—будто говорил О’Брайен.— Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю овашемпрезрении,вашейненависти,вашемотвращении.Нетревожьтесь,янавашейстороне!»Ноэтотпроблескумапогас,илицоуО’Брайенасталотакимженепроницаемым,какуостальных.

Вотивсе—иУинстонужесомневался,былолиэтона самомделе.Такие случаи не имели продолжения. Одно только: они поддерживали внем веру— или надежду,— что есть еще, кроме него, враги у партии.Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны— можетбыть,Братствовпрямьсуществует!Ведь,несмотрянабесконечныеаресты,признания,казни,небылоуверенности,чтоБратство—немиф.Инойденьонверилвэто,инойдень—нет.Доказательствнебыло—тольковзглядымельком, которые могли означать все, что угодно и ничего не означать,обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, а однажды,когдапринемвстретилисьдвоенезнакомых,онзаметиллегкоедвижениерук,вкоторомможнобылоусмотретьприветствие.Толькодогадки;весьмавозможно, что все это— плод воображения.Он ушел в свою кабину, невзглянувнаО’Брайена.О том, чтобыразвитьмимолетнуюсвязь, онинедумал. Даже если бы он знал, как к этому подступиться, такая попыткабыла бы невообразимо опасной. За секунду они успели обменятьсядвусмысленным взглядом — вот и все. Но даже это было памятнымсобытиемдлячеловека,чьяжизньпроходитподзамкомодиночества.

Уинстон встряхнулся, сел прямо. Он рыгнул. Джин бунтовал в

желудке.Глазаегосновасфокусировалисьнастранице.Оказалось,что,покаон

был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писатьавтоматически. Но не судорожные каракули, как вначале. Перосладострастно скользило по глянцевой бумаге, крупными печатнымибуквамивыводя:

ДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТАДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТАДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТАДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТАДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТА

раззаразом,иужеисписанабылаполовинастраницы.На него напал панический страх. Бессмысленный, конечно: написать

этислованичутьнеопаснее,чемпростозавестидневник;темнеменееунеговозниклоискушениеразорватьиспорченныестраницыиотказатьсяотсвоейзатеисовсем.

Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно. Напишет он«ДОЛОЙСТАРШЕГОБРАТА»илиненапишет—разницыникакой.Будетпродолжатьдневникилинебудет—разницыникакой.Полициямыслейитакитакдонегодоберется.Онсовершил—иеслибынекоснулсябумагипером,всеравносовершилбы—абсолютноепреступление,содержащеевсебе все остальные. Мыслепреступление — вот как оно называлось.Мыслепреступлениенельзяскрыватьвечно.Изворачиватьсякакое-товремятыможешь,идаженеодингод,нораноилипозднодотебядоберутся.

Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам. Внезапнобудят, грубаярука трясет тебя заплечи, светят в глаза, кроватьокружилисуровыелица.Какправило,суданебывало,обарестенигденесообщалось.Людипростоисчезали,ивсегда—ночью.Твоеимявынутоизсписков,всеупоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существованияотрицаетсяи будет забыт.Тыотменен, уничтожен: как принято говорить,распылен.

Наминутуонподдалсяистерике.Торопливымикривымибуквамисталписать:

менярасстреляютмневсеравнопускайвыстрелятвзатылокмне все равно долой старшего брата всегда стреляют в затылокмневсеравнодолойстаршегобрата.

С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку. И тут жевздрогнулвсемтелом.Постучаливдверь.

Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись спервого раза, они уйдут.Нонет, стук повторился.Самое скверное тут—мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки,наверное,осталосьневозмутимым.Онвсталиструдомпошелкдвери.

II

Ужевзявшисьзадвернуюручку,Уинстонувидел,чтодневникосталсяна столе раскрытым. Весь в надписях «ДОЛОЙСТАРШЕГО БРАТА», датаких крупных, что можно разглядеть с другого конца комнаты.Непостижимаяглупость.Нет,сообразилон,жалкосталопачкатькремовуюбумагу, даже в панике не захотел захлопнуть дневник на непросохшейстранице.

Он вздохнул и отпер дверь. И сразу по телу прошла теплая волнаоблегчения.Напорогестоялабесцветнаяподавленнаяженщинасжидкимирастрепаннымиволосамииморщинистымлицом.

—Ой,товарищ,—скулящимголосомзавелаона,—значит,правильномнепослышалось,чтовыпришли.Вынеможете зайтипосмотретьнашураковинувкухне?Оназасорилась,а…

Это быламиссисПарсонс,жена соседа по этажу. (Партия не вполнеодобряла слово «миссис», всех полагалось называть товарищами, но снекоторыми женщинами это почему-то не получалось.) Ей было леттридцать,новыгляделаонагораздостарше.Впечатлениебылотакое,чтовморщинах ее лица лежитпыль.Уинстонпошел за нейпо коридору.Этойслесарной самодеятельностью он занимался чуть ли не ежедневно. Дом«Победа»былстаройпостройки,года1930-гоилиоколотого,ипришелвполный упадок. От стен и потолка постоянно отваливалась штукатурка,трубылопалисьприкаждомкрепкомморозе,крышатекла, стоилотольковыпастьснегу,отопительнаясистемаработаланаполовинномдавлении—если ее не выключали совсем из соображений экономии. Для ремонта,которого ты не мог сделать сам, требовалось распоряжение высокихкомиссий,аонииспочинкойразбитогоокнатянулидвагода.

—Конечно, если бы Том был дома…— неуверенно сказала миссисПарсонс.

КвартирауПарсонсовбылабольше,чемунего,иубожествоеебылодругого рода. Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, какбудто сюда наведалось большое и злое животное. По полу былиразбросаны спортивные принадлежности — хоккейные клюшки,боксерские перчатки, дырявый футбольный мяч, пропотевшие ивывернутыенаизнанкутрусы,—анастолевперемешкусгрязнойпосудойвалялись мятые тетради. На стенах алые знамена Молодежного союза иразведчиковиплакатуличныхразмеров—соСтаршимБратом.Каки во

всемдоме,здесьвиталдушокваренойкапусты,ноегоперешибалкрепкийзапах пота, оставленный— это можно было угадать с первой понюшки,хотя и непонятно, по какому признаку, — человеком, в данное времяотсутствующим.Вдругойкомнатекто-тонагребенкепыталсяподыгрыватьтелекрану,всеещепередававшемувоеннуюмузыку.

— Это дети, — пояснила миссис Парсонс, бросив несколькоопасливыйвзгляднадверь.—Онисегоднядома.Иконечно…

Она часто обрывала фразы на половине. Кухонная раковина былапочти до краев полна грязной зеленоватой водой, пахшей еще хужекапусты.Уинстонопустилсянаколенииосмотрелугольникнатрубе.Онтерпетьнемогручноготрудаинелюбилнагибаться—отэтогоначиналсякашель.МиссисПарсонсбеспомощнонаблюдала.

—Конечно, еслибыТомбылдома,онбывдвасчетапрочистил,—сказалаона.—Томобожаеттакуюработу.Унегозолотыеруки—уТома.

ПарсонсработалвместесУинстономвминистерствеправды.Этобылтолстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый — сгустокслабоумногоэнтузиазма,одинизтехпреданных,невопрошающихработяг,которые подпирали собой партию надежнее, чем полиция мыслей. ВвозрастетридцатипятилетоннеохотнопокинулрядыМолодежногосоюза;передтемжекакпоступитьтуда,онумудрилсяпробытьвразведчикахнагоддольшеположенного.Вминистерствеон занималмелкуюдолжность,которая не требовала умственных способностей, зато был одним изглавных деятелей спортивного комитета и разных других комитетов,отвечавшихзаорганизациютуристскихвылазок,стихийныхдемонстраций,кампаний по экономии и прочих добровольных начинаний. Со скромнойгордостью он сообщал о себе, попыхивая трубкой, что за четыре года непропустил в общественном центре ни единого вечера. Сокрушительныйзапах пота — как бы нечаянный спутник многотрудной жизни —сопровождалегоповсюдуидажеоставалсяпосленего,когдаонуходил.

— У вас есть гаечный ключ?— спросил Уинстон, пробуя гайку насоединении.

—Гаечный?—сказаламиссисПарсонс,слабеянаглазах.—Правда,незнаю.Можетбыть,дети…

Раздалсятопот,ещеразвзревелагребенка,ивкомнатуворвалисьдети.МиссисПарсонс принесла ключ.Уинстон спустил воду и с отвращениемизвлек из трубы клок волос.Потом как мог отмыл пальцы под холоднойструейиперешелвкомнату.

—Рукивверх!—гаркнулиему.Красивый девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за

стола,нацеливнанегоигрушечныйавтоматическийпистолет,аегосестра,года на два младше, нацелилась деревяшкой. Оба были в формеразведчиков— синие трусы, серая рубашка и красный галстук. Уинстонподнял руки, но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держалсямальчик,играбыланесовсемпонарошку.

— Ты изменник! — завопил мальчик. — Ты мыслепреступник! Тыевразийскийшпион!Ятебярасстреляю,ятебяраспылю,ятебяотправлюнасоляныешахты!

Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая: «Изменник!»,«Мыслепреступник!» — и девочка подражала каждому движениюмальчика.Этонемногопугало,каквознятигрят,которыескоровырастутвлюдоедов. В глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явноежеланиеударитьилипнутьУинстона,ионзнал,чтоскороэтобудетемупосилам, осталось только чуть-чуть подрасти. Спасибо хоть пистолет ненастоящий,подумалУинстон.

Взгляд миссис Парсонс испуганно метался от Уинстона к детям иобратно.Вэтойкомнатебылосветлее,иУинстонслюбопытствомотметил,чтоунеедействительнопыльвморщинах.

— Расшумелись, — сказала она. — Огорчились, что нельзяпосмотреть на висельников,— вот почему.Мне с ними пойти некогда, аТомещеневернетсясработы.

— Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? — оглушительновзревелмальчик.

—Хочу посмотреть, как вешают! Хочу посмотреть, как вешают!—подхватиладевочка,прыгаявокруг.

Уинстон вспомнил, что сегодня вечером в Парке будут вешатьевразийскихпленных—военныхпреступников.Этопопулярное зрелищеустраивали примерно раз в месяц.Дети всегда скандалили— требовали,чтобыихповелисмотреть.Онотправилсяксебе.Нонеуспелпройтипокоридоруишестишагов,какзатылокегообожгланевыносимаяболь.Будтоткнулившеюдокраснараскаленнойпроволокой.Онповернулсянаместеиувидел,какмиссисПарсонсутаскиваетмальчикавдверь,аонзасовываетвкарманрогатку.

—Голдстейн!—заоралмальчик,перед темкак закрыласьдверь.Нобольше всего Уинстона поразило выражение беспомощного страха насеромлицематери.

Уинстонвернулсяксебе,поскореепрошелмимотелекранаисноваселза стол, все еще потирая затылок. Музыка в телекране смолкла.Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать

вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь междуИсландиейиФарерскимиостровами.

Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — этожизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить за нейднеминочью,чтобыпойматьнаидейнойневыдержанности.Теперьпочтивсе дети ужасны. И хуже всего, что при помощи таких организаций, какразведчики, их методически превращают в необузданных маленькихдикарей, причем у них вовсе не возникает желания бунтовать противпартийной дисциплины.Наоборот, они обожают партию и все, что с нейсвязано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебнымивинтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Старшему Брату— всеэто для них увлекательная игра. Их натравливают на чужаков, на враговсистемы, на иностранцев, изменников, вредителей, мыслепреступников.Сталообычнымделом,чтотридцатилетниелюдибоятсясвоихдетей.Инезря:непроходилонедели,чтобыв«Таймс»немелькнулазаметкаотом,какюный соглядатай — «маленький герой», по принятому выражению, —подслушалнехорошуюфразуидонеснародителейвполициюмыслей.

Боль от пульки утихла. Уинстон без воодушевления взял ручку, незная, что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал думать проО’Брайена.

Несколько лет назад… — сколько же? Лет семь, наверно, — емуприснилось,чтоонидетвкромешнойтьмепокакой-токомнате.Икто-тосидящий сбоку говорит ему: «Мы встретимся там, где нет темноты».Сказаноэтобылотихо,какбымеждупрочим,—неприказ,простофраза.Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти слова непроизвели. Лишь впоследствии, постепенно приобрели онизначительность.Оннемогприпомнить,былоэтодоилипослеегопервойвстречи с О’Брайеном; и когда именно узнал в том голосе голосО’Брайена—тоженемогприпомнить.Такилииначе,голосбылопознан.ГоворилснимвотьмеО’Брайен.

Уинстон до сих пор не уяснил себе — даже после того, как онипереглянулись,несмогуяснить,—другО’Брайениливраг.Даинетакужэто, казалось, важно.Междунимипротянулась ниточкапонимания, а этоважнее дружеских чувств или соучастия. «Мы встретимся там, где неттемноты», — сказал О’Брайен. Что это значит, Уинстон не понимал, ночувствовал,чтокаким-тообразомэтосбудется.

Голос в телекране прервался. Душную комнату наполнил звонкий,красивыйзвукфанфар.Скрипучийголоспродолжал:

«Внимание! Внимание! Только что поступила сводка-молния с

Малабарскогофронта.НашивойскавЮжнойИндииодержалирешающуюпобеду.Мне поручено заявить, что в результате этой битвы конец войныможетстатьделомобозримогобудущего.Слушайтесводку».

Жди неприятности, подумал Уинстон. И точно: вслед за кровавымописанием разгрома евразийской армии с умопомрачительными цифрамиубитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с будущейнедели норма отпуска шоколада сокращается с тридцати граммов додвадцати.

Уинстон опять рыгнул. Джин уже выветрился, оставив после себяощущениеупадка.Телекран,толипразднуяпобеду,толичтобыотвлечьотмыслей об отнятом шоколаде, громыхнул: «Тебе, Океания». Полагалосьвстатьпостойкесмирно.Ноздесьонбылневидим.

«Тебе, Океания» сменялась легкой музыкой. Держась к телекрануспиной,Уинстонподошелкокну.Деньбылвсетакжехолодениясен.Где-то вдалеке с глухимраскатистым грохотомразорвалась ракета.ТеперьихпадалонаЛондонподвадцать-тридцатьштуквнеделю.

Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на нем мелькало словоАНГСОЦ. Ангсоц. Священные устои ангсоца. Новояз, двоемыслие,зыбкостьпрошлого.Унеговозниклотакоечувство,какбудтоонбредетполесунаокеанскомдне, заблудилсявмиречудищисамон—чудище.Онбыл один. Прошлое умерло, будущее нельзя вообразить. Есть ли какая-нибудьуверенность,чтохотьодинчеловекизживых—наегостороне?Икак узнать, что владычество партии не будет вечным? И ответом всталипередегоглазамитрилозунганабеломфасадеминистерстваправды:

ВОЙНА—ЭТОМИРСВОБОДА—ЭТОРАБСТВОНЕЗНАНИЕ—СИЛА

Онвынулизкарманадвадцатипятицентовуюмонету.Издесьмелкимичеткими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне — головаСтаршегоБрата.Дажесмонетыпреследовалтебяеговзгляд.Намонетах,на марках, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретныхпачках—повсюду.Всюдутебяпреследуютэтиглазаиобволакиваетголос.Воснеинаяву,наработеизаедой,наулицеидома,вванной,впостели—нет спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких кубическихсантиметроввчерепе.

Солнцеушло,погасивтысячиоконнафасадеминистерства,итеперьонигляделиугрюмо,каккрепостныебойницы.Сердцеунегосжалосьпри

виде исполинской пирамиды. Слишком прочна она, ее нельзя взятьштурмом.Еенеразрушититысячаракет.Онсноваспросилсебя,длякогопишет дневник. Для будущего, для прошлого… для века, быть может,просто воображаемого. И ждет его не смерть, а уничтожение. Дневникпревратятвпепел,аего—впыль.Написанноеимпрочтеттолькополициямыслей — чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как обратишься кбудущему, если следа твоего и даже безымянного слова на земле несохранится?

Телекран пробил четырнадцать. Через десять минут ему уходить. В14:30ондолженбытьнаслужбе.

Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество. Одинокийпризрак, он возвещает правду, которой никто никогда не расслышит. Нопокаонговоритее,что-товмиренепрервется.Нетем,чтозаставишьсебяуслышать,атем,чтоосталсянормальным,хранишьтынаследиечеловека.Онвернулсязастол,обмакнулпероинаписал.

Будущемуилипрошлому—времени,когдамысльсвободна,людиотличаютсядруготдругаиживутневодиночку,времени,гдеправдаестьправдаибылоенепревращаетсявнебыль.

От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи СтаршегоБрата,отэпохидвоемыслия—привет!

Яужемертв,подумалон.Емуказалось,чтотолькотеперь,вернувсебеспособностьвыражатьмысли,сделалонбесповоротныйшаг.Последствиялюбогопоступкасодержатсявсамомпоступке.Оннаписал:

Мыслепреступление не влечет за собой смерть:мыслепреступлениеЕСТЬсмерть.

Теперь, когда он понял, что он мертвец, важно прожить как можнодольше.Двапальцанаправойрукебыливчернилах.Воттакаямелочьтебяи выдаст. Какой-нибудь востроносый ретивец в министерстве (скорее,женщина — хотя бы та маленькая с рыжеватыми волосами, илитемноволосая из отдела литературы) задумается, почему это он писал вобеденный перерыв, и почему писал старинной ручкой, и что писал, апотомсообщиткудаследует.Онотправилсявваннуюитщательноотмылпальцы зернистым коричневым мылом, которое скребло, как наждак, иотличногодилосьдляэтойцели.

Дневниконположилвящикстола.Прячь,непрячь—еговсеравно

найдут;номожнохотябыпроверить,узналионемилинет.Волоспоперекобреза слишком заметен. Кончиком пальца Уинстон подобрал крупинкубелесойпылииположилнауголпереплета: есликнигу тронут, крупинкасвалится.

III

Уинстонусниласьмать.Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-

одиннадцать. Это была высокая женщина с роскошными светлымиволосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях. Отецзапомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном темномкостюме (почему-то запомнились очень тонкие подошвы его туфель) и вочках.Судяповсему,обоихсмелаоднаизпервыхбольшихчистокв50-егоды.

Ивотматьсиделагде-топодним,вглубине,сегосестренкойнаруках.Сестру он совсем не помнил — только маленьким хилым груднымребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами. Обе онисмотрелинанегоснизу.Онинаходилисьгде-топодземлей—толинаднеколодца, толивочень глубокоймогиле—иопускалисьвсе глубже.ОнисиделивсалонетонущегокорабляисмотрелинаУинстонасквозьтемнуюводу.Всалонеещебылвоздух,иониещевиделиего,аон—их,ноонивсепогружались,погружалисьвзеленуюводу—ещесекунда,ионаскроетихнавсегда. Он на воздухе и на свету, а их заглатывает пучина, и они там,внизу,потомучтооннаверху.Онпонимал это,иони этопонимали,ионвиделпоихлицам,чтоонипонимают.Упреканебылониналицах,нивдушеих,атолькопонимание,чтоонидолжнызаплатитьсвоейсмертьюзаегожизнь,иботаковаприродавещей.

Уинстоннемогвспомнить,какэтобыло,новоснеонзнал,чтожизниматериисестрыпринесенывжертвуегожизни.Этобылодинизтехснов,когда в ландшафте, характерном для сновидения, продолжается дневнаяработамысли:тебеоткрываютсяидеиифакты,которыеипопробужденииостаются новыми и значительными. Уинстона вдруг осенило, что смертьматери почти тридцать лет назад была трагической и горестной в томсмысле, какой уже и непонятен ныне. Трагедия, открылось ему, —достояние старых времен, времен, когда еще существовало личное,существовала любовь и дружба, и люди в семье стояли друг за друга, ненуждаясь для этого в доводах. Воспоминание о матери рвало ему сердцепотому,чтоонаумерла,любяего,аонбылслишкоммолодиэгоистичен,чтобы любить ответно, и потому, что она каким-то образом — он непомнил, каким — принесла себя в жертву идее верности, которая былаличной и несокрушимой. Сегодня, понял он, такое не может случиться.

Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет достоинства чувств, нет ниглубокого, ни сложного горя.Все этоон словнопрочел в больших глазахматери, которые смотрели на него из зеленой воды, с глубины в сотнисаженей,ивсеещепогружавшихся.

Вдругоночутилсянакороткой,упругойтравке,ибыллетнийвечер,икосыелучисолнцазолотилиземлю.Местностьэтатакчастопоявляласьвснах,чтооннемогопределеннорешить,виделеекогда-нибудьнаявуилинет. Про себя Уинстон называл ее Золотой страной. Это был старый,выщипанный кроликами луг, по нему бежала тропинка, там и сямвиднелись кротовые кочки. На дальнем краю ветер чуть шевелил веткивязов,вставшихнеровнойизгородью,иплотнаямассалиствыволновалась,какволосыженщины.Агде-торядом,невидимый,ленивотекручей,иподветламивзаводяхходилаплотва.

Через луг к нему шла та женщина с темными волосами. Однимдвижением она сорвала с себя одежду и презрительно отбросила прочь.Телобылобелоеигладкое,ноневызваловнемжелания;нателоонедвали даже взглянул. Его восхитил жест, которым она отшвырнула одежду.Изяществом своим и небрежностью он будто уничтожал целую культуру,целую систему: и Старший Брат, и партия, и полиция мыслей былисметены в небытие одним прекрасным взмахом руки. Этот жест тожепринадлежал старому времени.Уинстонпроснулся со словом «Шекспир»наустах.

Телекран испускал оглушительный свист, длившийся на одной нотетридцатьсекунд.07:15,сигналподъемадляслужащих.Уинстонвыдралсяизпостели—нагишом,потомучточленувнешнейпартиивыдаваливгодвсего три тысячи одежных талонов, а пижама стоила шестьсот, — исхватил со стула выношенную фуфайку и трусы. Через три минутыфиззарядка.АУинстонсогнулсяпополамоткашля—кашельпочтивсегданападал после сна. Он вытряхивал легкие настолько, что восстановитьдыхание Уинстону удавалось лишь лежа на спине, после несколькихглубокихвдохов.Жилыунеговздулисьотнатуги,иварикознаяязваначалазудеть.

—Группа от тридцати до сорока!— залаялпронзительныйженскийголос.—Группаоттридцатидосорока!Займитеисходноеположение.Оттридцатидосорока!

Уинстонвсталпостойкесмирнопередтелекраном:тамужепоявиласьжилистая сравнительно молодая женщина в короткой юбке игимнастическихтуфлях.

— Сгибание рук и потягивание! — выкрикнула она. — Делаем по

счету.Ираз,два,три,четыре!Ираз,два,три,четыре!Веселей,товарищи,большежизни!Ираз,два,три,четыре!Ираз,два,три,четыре!

Больоткашлянеуспелавытеснитьвпечатлениясна,аритмзарядкиихкак будто оживил.Машинально выбрасываяи сгибая руки с выражениемугрюмогоудовольствия,какподобалонагимнастике,Уинстонпробивалсяксмутнымвоспоминаниямораннемдетстве.Этобылокрайнетрудно.Все,что происходило в пятидесятые годы, выветрилось из головы. Когда неможешьобратитьсякпостороннимсвидетельствам,теряютчеткостьдажеочертаниясобственнойжизни.Тыпомнишьвеликиесобытия,новозможно,что их и не было; помнишь подробности происшествия, но не можешьощутить его атмосферу; а есть и пустые промежутки, долгие и неотмеченные вообще ничем. Тогда все было другим. Другими были даженазвания стран и контуры их на карте. Взлетная полоса I, например,называлась тогда иначе: она называлась Англией или Британией, а вотЛондон—Уинстонпомнилэтоболееилименеетвердо—всегданазывалсяЛондоном.

Уинстоннемоготчетливоприпомнитьтакоевремя,когдабыстрананевоевала; но, по всей видимости, на его детство пришелся довольнопродолжительный мирный период, потому что одним из самых раннихвоспоминаний был воздушный налет, всех заставший врасплох. Можетбыть,какразтогдаисбросилиатомнуюбомбунаКолчестер.Самогоналетаоннепомнил,апомнилтолько,какотецкрепкодержалегозарукуионибыстро спускались, спускались, спускались куда-то под землю, круг закругом,повинтовойлестнице, гудевшейподногами,ионусталотэтого,захныкал, и они остановились отдохнуть. Мать шла, как всегда,мечтательно и медленно, далеко отстав от них. Она несла груднуюсестренку—аможетбыть,простоодеяло:Уинстоннебылуверен,чтоктому времени сестра уже появилась на свет. Наконец они пришли налюдное,шумноеместо—онпонял,чтоэтостанцияметро.

Накаменномполусиделилюди,другиетеснилисьнажелезныхнарах.Уинстонсотцомиматерьюнашлисебеместонаполу,авозленихнанарахсиделирядышкомстарикистаруха.Стариквприличномтемномкостюмеисдвинутойназатылокчернойкепке,совершенноседой;лицоунегобылобагровое, в голубых глазах стояли слезы.От него разило джином.Пахлокак будто от всего тела, как будто он потел джином, и можно быловообразить,чтослезыего—тожечистыйджин.Пьяненькийбылстарик,но весь его вид выражал неподдельное и нестерпимое горе. Уинстондетскимсвоимумомдогадался,чтоснимпроизошлаужаснаябеда—иеенельзя простить и нельзя исправить. Он даже понял, какая. У старика

убилилюбимогочеловека—можетбыть,маленькуювнучку.Каждыедвеминутыстарикповторял:

—Не надо было им верить.Ведь говорил я, мать, говорил?Вот чтозначитимверить.Явсегдаговорил.Нельзябыловеритьэтимстервецам.

Ночтоэтозастервецы,которымнельзябыловерить,Уинстонуженепомнил.

С тех пор война продолжалась беспрерывно, хотя, строго говоря, неоднаитажевойна.Несколькомесяцев,опятьжевегодетскиегоды,шлибеспорядочныеуличныебоивсамомЛондоне,икое-чтопомнилосьоченьживо. Но проследить историю тех лет, определить, кто с кем и когдасражался, было совершенно невозможно: ни единого письменногодокумента, ни единого устного слова об иной расстановке сил, чемнынешняя.Нынче, к примеру, в 1984 году (если год— 1984-й),ОкеаниявоеваласЕвразиейисостоялавсоюзесОстазией.Нипублично,нисглазуна глазниктонеупоминало том,чтовпрошломотношениятрехдержавмоглибытьдругими.Уинстонпрекраснознал,чтонасамомделеОкеаниявоюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года. Но зналукрадкой — и только потому, что его памятью не вполне управляли.Официально союзник и враг никогда не менялись. Океания воюет сЕвразией, следовательно, Океания всегда воевала с Евразией. Нынешнийврагвсегдавоплощалвсебеабсолютноезло,азначит,нивпрошлом,нивбудущемсоглашениеснимнемыслимо.

Самое ужасное, в сотый, тысячный раз думал он, переламываясь впоясе (сейчасонивращаликорпусом,держарукинабедрах—считалосьполезным дли спины), — самое ужасное, что все это может оказатьсяправдой.Еслипартияможетзапуститьрукувпрошлоеисказатьотомилииномсобытии,чтоегоникогданебыло,—этопострашнее,чемпыткаилисмерть.

Партияговорит,чтоОкеанияникогданезаключаласоюзасЕвразией.Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всегочетырегоданазад.Ногдехранитсяэтознание?Тольковегоуме,аон,такили иначе, скоро будет уничтожен. И если все принимают ложь,навязаннуюпартией,есливовсехдокументаходнаитажепесня,тогдаэталожь поселяется в истории и становится правдой. «Кто управляетпрошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим; ктоуправляет настоящим, тот управляет прошлым». И, однако, прошлое, поприроде своей изменяемое, изменению никогда не подвергалось. То, чтоистинно сейчас, истинно от века и на веки вечные. Все очень просто.Нужна всего-навсего непрерывная цепь побед над собственной памятью.

Это называется «покорение действительности»; на новоязе —«двоемыслие».

—Вольно!—рявкнулапреподавательницачутьдобродушнее.Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум его

забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в своюправдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременнодвух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, ибыть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль,провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия —блюстительдемократии;забытьто,чтотребуетсязабыть,исновавызватьвпамяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное,применять этот процесс к самому процессу—вот в чем самая тонкость:сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, чтозанимаешься самогипнозом.И даже слова «двоемыслие» не поймешь, неприбегнувкдвоемыслию.

Преподавательницавелелаимсновавстатьсмирно.— А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! — с

энтузиазмомсказалаона.—Прямосбедер,товарищи.Р-раз-два!Р-раз-два!Уинстонненавиделэтоупражнение:ногиотягодицдопятокпронзало

болью,и отнегонередконачиналсяприпадок кашля.Приятная грустьизегоразмышленийисчезла.Прошлое,подумалон,непростобылоизменено,оно уничтожено.Ибо как тыможешь установить даже самый очевидныйфакт, если он не запечатлен нигде, кроме как в твоей памяти? Онпопробовалвспомнить,когдауслышалвпервыеоСтаршемБрате.Кажется,в 60-х… Но разве теперь вспомнишь? В истории партии Старший Брат,конечно, фигурировал как вождь революции с самых первых ее дней.Подвиги его постепенно отодвигались все дальше в глубь времен ипростерлись уже в легендарный мир 40-х и 30-х, когда капиталисты вдиковинных шляпах-цилиндрах еще разъезжали по улицам Лондона вбольших лакированных автомобилях и конных экипажах со стекляннымибоками.Неизвестно,сколькоправдывэтихсказанияхискольковымысла.Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия. Кажется,слова «ангсоц» он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что встароязычнойформе—«английскийсоциализм»—оноимелохождениеираньше. Все растворяется в тумане. Впрочем, иногда можно поймать иявную ложь. Неправда, например, что партия изобрела самолет, какутверждают книги по партийной истории. Самолеты он помнил с самогораннего детства. Но доказать ничего нельзя. Никаких свидетельств небывает. Лишь один раз в жизни держал он в руках неопровержимое

документальноедоказательствоподделкиисторическогофакта.Даито…—Смит!—раздался сварливыйокрик.—Шестьдесят—семьдесят

девять,СмитУ.!Да,вы!Глубженаклон!Выведьможете.Вынестараетесь.Ниже!Такужелучше,товарищ.Атеперь,всягруппавольно—иследитезамной.

Уинстона прошиб горячий пот. Лицо его оставалось совершенноневозмутимым. Не показать тревоги! Не показать возмущения! Толькоморгни глазом—и ты себя выдал.Он наблюдал, как преподавательницавскинуларукинад головойи—не сказать, что грациозно,но с завиднойчеткостьюисноровкой,нагнувшись,зацепиласьпальцамизаноскитуфель.

— Вот так, товарищи! Покажите мне, что вы можете так же.Посмотрите еще раз. Мне тридцать девять лет, и у меня четверо детей.Прошу смотреть. — Она снова нагнулась. — Видите, у меня коленипрямые. Вы все сможете так сделать, если захотите, — добавила она,выпрямившись. — Все, кому нет сорока пяти, способны дотянуться доносков.Намневыпалочестисражатьсянапередовой,нопокрайнеймеремыможемдержатьсебявформе.ВспомнитенашихребятнаМалабарскомфронте! И моряков на плавающих крепостях! Подумайте, каковоприходится им. А теперь попробуем еще раз. Вот, уже лучше, товарищ,гораздолучше,—похвалилаонаУинстона,когдаонсразмаху,согнувшисьнапрямыхногах,сумелдостатьдоносков—первыйраззанескольколет.

IV

С глубоким безотчетным вздохом, которого он по обыкновению несумел сдержать, несмотря на близость телекрана, Уинстон начал свойрабочий день: притянул к себе речепис, сдул пыль с микрофона и наделочки. Затемразвернули соединил скрепкойчетыребумажныхрулончика,выскочившихизпневматическойтрубысправаотстола.

В стенах его кабины было три отверстия. Справа от речеписа —маленькаяпневматическаятрубадляпечатныхзаданий;слева—побольше,для газет; и в боковой стене, только руку протянуть,—широкаящель спроволочным забралом. Эта — для ненужных бумаг. Таких щелей вминистерствебылитысячи,десяткитысяч—нетольковкаждойкомнате,ноивкоридорахнакаждомшагу.Почему-тоихпрозвалигнездамипамяти.Если человек хотел избавиться от ненужного документа или простозамечал на полу обрывок бумаги, он механически поднимал забралоближайшего гнезда и бросал туда бумагу; ее подхватывал поток теплоговоздухаиуносилкогромнымтопкам,спрятаннымвутробездания.

Уинстон просмотрел четыре развернутых листка. На каждом —задание в одну-две строки, на телеграфномжаргоне, который не был, посуществу, новоязом, но состоял из новоязовских слов и служил вминистерстве только для внутреннего употребления. Задания выгляделитак:

таймс17.03.84речьс.б.превратноафрикауточнитьтаймс 19.12.83 план 4 квартала 83 опечатки согласовать

сегодняшнимномеромтаймс14.02.84заявминизопревратношоколадуточнитьтаймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты

нелицапереписатьсквозьнаверхдоподшивки

С тихим удовлетворением Уинстон отодвинул четвертый листок всторону. Работа тонкая и ответственная, лучше оставить ее напоследок.Остальныетри—шаблонныезадачи,хотядлявторой,наверное,надобудетосновательнопокопатьсявцифрах.

Уинстон набрал на телекране «задние числа» — затребовал старыевыпуски «Таймс»; через несколько минут их уже вытолкнулапневматическая труба. На листках были указаны газетные статьи и

сообщения,которыепотойилиинойпричинетребовалосьизменитьили,выражаясь официальным языком, уточнить. Например, из сообщения«Таймс»от17мартаявствовало,чтонакануневсвоейречиСтаршийБратпредсказалзатишьенаюжноиндийскомфронтеискороенаступлениевойскЕвразии в Северной Африке. На самом же деле евразийцы началинаступлениевЮжнойИндии,авСевернойАфрикеникакихдействийнепредпринимали. Надо было переписать этот абзац речи Старшего Брататак, чтобы он предсказал действительный ход событий. Или, опять же,19 декабря «Таймс» опубликовала официальный прогноз выпускаразличных потребительских товаров на четвертый квартал 1983 года, тоесть шестой квартал девятой трехлетки. В сегодняшнем выпускенапечатаныданныеофактическомпроизводстве,иоказалось,чтопрогнозбыл совершенно неверен.Уинстону предстояло уточнить первоначальныецифры,дабыонисовпалиссегодняшними.Натретьемлисткеречьшлаобоченьпростойошибке,которуюможноисправитьводнуминуту.Недалеекаквфевралеминистерствоизобилияобещало(категорическиутверждало,поофициальномувыражению),чтов1984годунормувыдачишоколаданеуменьшат.Насамомделе,какбылоизвестноисамомуУинстону,вконценынешнейнеделинормусобиралисьуменьшить с 30до20 граммов.Емунадо было просто заменить старое обещание предуведомлением, что вапреленорму,возможно,придетсясократить.

Выполнив первые три задачи, Уинстон скрепил исправленныеварианты,вынутыеизречеписа,ссоответствующимивыпускамигазетыиотправил в пневматическую трубу. Затем почти бессознательнымдвижениемскомкалполученныелисткиисобственныезаметки,сделанныевовремяработы,исунулвгнездопамятидляпреданияихогню.

Что происходило в невидимом лабиринте, к которому велипневматические трубы, он в точности не знал, имел лишь общеепредставление.Когдавсепоправкикданномуномеругазетыбудутсобраныи сверены, номер напечатают заново, старый экземпляр уничтожат ивместо него подошьют исправленный. В этот процесс непрерывногоизменения вовлечены не только газеты, но и книги, журналы, брошюры,плакаты,листовки,фильмы,фонограммы,карикатуры,фотографии—всевидылитературыидокументов,которыемоглибыиметьполитическоеилиидеологическое значение. Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлоеподгонялось под настоящее. Поэтому документами можно былоподтвердить верность любого предсказания партии; ни единого известия,ни единого мнения, противоречащего нуждам дня, не существовало взаписях.Историю,какстарыйпергамент, выскабливалиначистоиписали

заново—столькораз,скольконужно.Инебылоникакогоспособадоказатьпотомподделку.

Всамойбольшойсекциидокументальногоотдела—онабылагораздобольше той, где трудилсяУинстон,—работали люди, чьей единственнойзадачейбыловыискиватьисобиратьвсеэкземплярыгазет,книгидругихизданий,подлежащихуничтожениюизамене.Номер«Таймс»,которыйиз-за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Братаперепечатывался,бытьможет,десятокраз,всеравнодатированвподшивкепрежнимчислом,инетвприродениединогоопровергающегоэкземпляра.Книги тожепереписывались сноваи сноваи выходилибез упоминанияотом, что они переиначены. Даже в заказах, получаемых Уинстоном иуничтожаемых сразу после выполнения, не было и намека на то, чтотребуется подделка: речь шла только об ошибках, искаженных цитатах,оговорках,опечатках,которыенадоустранитьвинтересахточности.

А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерстваизобилия, это даже не подлог. Просто замена одного вздора другим.Материал твой по большей части вообще не имеет отношения кдействительномумиру—дажетакого,какоесодержитвсебеоткровеннаяложь. Статистика в первоначальном виде— такая же фантазия, как и висправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца.Например,министерствоизобилияпредполагаловыпуститьв4-мквартале145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено62 миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановуюцифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказалсяперевыполненным. Во всяком случае, 62 миллиона ничуть не ближе кистине,чем57миллионовили145.Весьмавероятно,чтообувивообщенепроизвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и,главное,нежелаетзнать.Известнотолькоодно:каждыйкварталнабумагепроизводят астрономическое количество обуви, между тем как половинанаселения Океании ходит босиком. То же самое — с любымдокументированным фактом, крупным и мелким. Все расплывается впризрачноммире.Идажесегодняшнеечислоедвалиопределишь.

Уинстон взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора.Маленький, аккуратный, с синим подбородком человек по фамилииТиллотсон усердно трудился там, держа на коленях сложенную газету иприникнув кмикрофонуречеписа.Вид у него был такой, будто он хочет,чтобы все сказанное осталось между ними двоими — между ним иречеписом.Онподнялголову,иегоочкивраждебносверкнулиУинстону.

УинстонпочтинезналТиллотсонаинеимелпредставленияотом,чем

он занимается. Сотрудники отдела документации неохотно говорили освоей работе. В длинном, без окон коридоре с двумя рядами стеклянныхкабин,снескончаемымшелестомбумагиигудениемголосов,бубнящихвречеписы,былонеменьшедесяткалюдей,которыхУинстоннезналдажепо имени, хотя они круглый год мелькали перед ним на этаже и махалируками на двухминутках ненависти. Он знал, что низенькая женщина срыжеватымиволосами, сидящая в соседней кабине, весь день занимаетсятолько тем, что выискивает в прессе и убирает фамилии распыленных, аследовательно,никогданесуществовавшихлюдей.Вопределенномсмыслезанятие как раз для нее: года два назад ее мужа тоже распылили. А занесколькокабинотУинстонапомещалоськроткое,нескладное,рассеянноесозданиесоченьволосатымиушами;этотчеловекпофамилииАмплфорт,удивлявший всех своей сноровкой по части рифм и размеров, изготовлялпрепарированные варианты—канонические тексты, как их называли,—стихотворений,которыесталиидеологическиневыдержанными,нопотойили иной причине не могли быть исключены из антологий. И весь этоткоридор с полусотней сотрудников был лишь подсекцией— так сказать,клеткой — в сложном организме отдела документации. Дальше, выше,ниже сонмы служащих трудились над невообразимыммножеством задач.Тутбылиогромныетипографиисосвоимиредакторами,полиграфистамииотличнооборудованнымистудиямидляфальсификациифотоснимков.Быласекция телепрограмм со своими инженерами, режиссерами и целымитруппами артистов, искусно подражающих чужим голосам. Были полкиреферентов,чьяработасводиласьисключительноктому,чтобысоставлятьсписки книг и периодических изданий, нуждающихся в ревизии. Былинеобъятные хранилища для подправленных документов и скрытые топкидля уничтожения исходных. И где-то, непонятно где, анонимно,существовал руководящий мозг, чертивший политическую линию, всоответствиискоторойоднучастьпрошлогонадобылосохранить,другуюфальсифицировать,атретьюуничтожитьбезостатка.

Весь отдел документации был лишь ячейкой министерства правды,главной задачей которого была не переделка прошлого, а снабжениежителей Океании газетами, фильмами, учебниками, телепередачами,пьесами, романами— всеми мыслимыми разновидностями информации,развлечений и наставлений, от памятника до лозунга, от лирическогостихотворения до биологического трактата, от школьных прописей дословаря новояза. Министерство обеспечивало не только разнообразныенужды партии, но и производило аналогичную продукцию — сортомниже — на потребу пролетариям. Существовала целая система отделов,

занимавшихся пролетарской литературой, музыкой, драматургией иразвлечениями вообще. Здесь делались низкопробные газеты, несодержавшие ничего, кроме спорта, уголовной хроники и астрологии,забористые пятицентовые повестушки, скабрезные фильмы,чувствительныепесенки,сочиняемыечистомеханическимспособом—наособого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе. Был дажеособыйподотдел—на новоязе именуемыйпорносеком,—выпускавшийпорнографиюсамогопоследнегоразбора—еерассылалив запечатанныхпакетах, и членам партии, за исключением непосредственныхизготовителей,смотретьеезапрещалось.

Пока Уинстон работал, пневматическая труба вытолкнула еще тризаказа, но они оказались простыми, и он разделался с ними до того, какпришлосьуйтинадвухминуткуненависти.Послененавистионвернулсяксебе в кабину, снял с полки словарь новояза, отодвинул речепис, протерочкиивзялсязаглавноезаданиедня.

Самым большим удовольствием в жизни Уинстона была работа. Восновномонасостоялаизскучныхирутинныхдел,ноиногдапопадалисьтакие, что в них можно было уйти с головой, как в математическуюзадачу, — такие фальсификации, где руководствоваться ты мог толькосвоим знанием принципов ангсоца и своим представлением о том, чтожелает услышать от тебя партия.С такими задачамиУинстон справлялсяхорошо. Ему даже доверяли уточнять передовицы «Таймс», писавшиесяисключительнонановоязе.Онвзялотложенныйутромчетвертыйлисток:

таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянутынелицапереписатьсквозьнаверхдоподшивки

Настароязе(обычноманглийском)этоозначалопримерноследующее:Вномере«Таймс»от3декабря1983годакрайненеудовлетворительно

изложен приказ Старшего Брата по стране: упомянуты несуществующиелица. Перепишите полностью и представьте ваш вариант руководству дотого,какотправитьвархив.

Уинстонпрочелошибочнуюстатью.Насколькоонмогсудить,большаячастьприказапостранепосвященабылапохваламПКПП—организации,котораяснабжаласигаретамиидругимипредметамипотребленияматросовна плавающих крепостях. Особо выделен был некий товарищ Уидерс,крупный деятель внутренней партии, — его наградили орденом «Завыдающиесязаслуги»2-йстепени.

Тремя месяцами позже ПКПП внезапно была распущена без

объявления причин. Судя по всему,Уидерс и его сотрудники теперь не вчести,хотянивгазетах,нипотелекранусообщенийобэтомнебыло.Тоженичего удивительного: судить и даже публично разоблачать политическипровинившегося не принято. Большие чистки, захватывавшие тысячилюдей, с открытыми процессами предателей и мыслепреступников,которыежалкокаялисьвсвоихпреступлениях,азатемподвергалиськазни,былиособымиспектаклямиипроисходилиразвнескольколет,нечаще.Аобычнолюди,вызвавшиенеудовольствиепартии,простоисчезали,ионихбольше никто не слышал. И бесполезно было гадать, что с ними стало.Возможно, что некоторые даже оставались в живых. Так в разное времяисчезличеловектридцатьзнакомыхУинстона,неговоряоегородителях.

Уинстон легонько поглаживал себя по носу скрепкой. В кабиненапротив товарищ Тиллотсон по-прежнему таинственно бормотал,прильнув к микрофону. Он поднял голову, опять враждебно сверкнулиочки.НетойжелизадачейзанятТиллотсон?—подумалУинстон.Оченьможет быть. Такую тонкую работу ни за что не доверили бы одномуисполнителю: с другой стороны, поручить ее комиссии значит открытопризнать, что происходит фальсификация. Возможно, не меньше десяткаработниковтрудилисьсейчаснадсобственнымиверсиямитого,чтосказална самом деле Старший Брат. Потом какой-то начальственный ум вовнутренней партии выберет одну версию, отредактирует ее, приведет вдействие сложный механизм перекрестных ссылок, после чего избраннаяложьбудетсдананапостоянноехранениеисделаетсяправдой.

Уинстон не знал, за что попал в немилость Уидерс.Может быть, заразложение или за плохую работу. Может быть, Старший Брат решилизбавиться от подчиненного, который стал слишком популярен. Можетбыть, Уидерс или кто-нибудь из его окружения заподозрен в уклоне. Аможет быть — и вероятнее всего, — случилось это просто потому, чточистки и распыления были необходимой частью государственноймеханики. Единственный определенный намек содержался в словах«упомянутынелица»—этоозначало,чтоУидерсауженетвживых.Дажеарестчеловеканевсегдаозначалсмерть.Иногдаеговыпускали,идоказнионгодилидвагулялнасвободе.Аслучалосьитак,чточеловек,которогодавносчиталимертвым,появлялся,словнопризрак,наоткрытомпроцессеидавалпоказанияпротивсотенлюдей,преждечемисчезнуть—наэтотразокончательно.НоУидерсужебылнелицом.Оннесуществовал;онникогдане существовал. Уинстон решил, что просто изменить направление речиСтаршегоБратамало.Пустьонскажеточем-то,совершеннонесвязанномспервоначальнойтемой.

Уинстон мог превратить речь в типовое разоблачение предателей имыслепреступников—ноэтослишкомпрозрачно,аеслиизобрестипобедуна фронте или триумфальное перевыполнение трехлетнего плана, точересчурусложнитсядокументация.Чистаяфантазия—вотчтоподойдетлучше всего. И вдруг в голове у него возник — можно сказать,готовеньким—образ товарищаОгилви, недавнопавшего в бою смертьюхрабрых. Бывали случаи, когда Старший Брат посвящал «наказ» памятикакого-нибудь скромного рядового партийца, чью жизнь и смерть онприводил как пример для подражания. Сегодня он посвятит речь памятитоварищаОгилви.Правда,такоготоварищанасветенебыло,нонесколькопечатныхстрокиодна-двеподдельныефотографиивызовутегокжизни.

Уинстоннаминутузадумался,потомподтянулксеберечеписиначалдиктовать в привычном стиле Старшего Брата: стиль этот, военный иодновременнопедантический, благодаряпостоянномуприему— задаватьвопросы и тут же на них отвечать («Какие уроки мы извлекаем отсюда,товарищи? Уроки — а они являются также основополагающимипринципами ангсоца — состоят в том…» — и т. д. и т. п.) — легкоподдавалсяимитации.

В трехлетнем возрасте товарищ Огилви отказался от всех игрушек,кроме барабана, автомата и вертолета. Шести лет — в виде особогоисключения—былпринятвразведчики;вдевятьсталкомандиромотряда.Одиннадцати лет от роду, услышав дядин разговор, уловил в немпреступныеидеиисообщилобэтомвполициюмыслей.Всемнадцатьсталрайонным руководителем Молодежного антиполового союза. Вдевятнадцать изобрел гранату, которая была принята на вооружениеминистерствоммираинапервомиспытанииуничтожилавзрывомтридцатьодногоевразийскоговоеннопленного.Двадцатитрехлетнимпогибнавойне.Летя над Индийским океаном с важными донесениями, был атакованвражескими истребителями, привязал к телу пулемет, как грузило,выпрыгнул из вертолета и вместе с донесениями и прочим ушел на дно;такой кончине, сказал Старший Брат, можно только завидовать. СтаршийБратподчеркнул,чтовсяжизньтоварищаОгилвибылаотмеченачистотойицелеустремленностью.ТоварищОгилвинепилинекурил,незналиныхразвлечений, кроме ежедневной часовой тренировки в гимнастическомзале; считая, что женитьба и семейные заботы несовместимы скруглосуточнымслужениемдолгу,ондалобетбезбрачия.Оннезналинойтемыдляразговора,кромепринциповангсоца,инойцеливжизни,кромеразгрома евразийских полчищ и выявления шпионов, вредителей,мыслепреступниковипрочихизменников.

Уинстон подумал, не наградить ли товарища Огилви орденом «Завыдающиеся заслуги»; решил все-таки не награждать— это потребовалобылишнихперекрестныхссылок.

Он еще раз взглянул на соперника напротив. Непонятно, почему ондогадался,чтоТиллотсонзаняттойжеработой.Чьюверсиюпримут,узнатьбыло невозможно, но он ощутил твердую уверенность, что версия будетего. Товарищ Огилви, которого и в помине не было час назад, обрелреальность.Уинстонупоказалосьзанятным,чтосоздаватьможномертвых,но не живых. Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, атеперь существует в прошлом—и, едва сотрутся следы подделки, будетсуществовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий иЮлийЦезарь.

V

Встоловойснизкимпотолком,глубокоподземлей,очередьзаобедомпродвигаласьтолчками.Взалебылополнонародуистоялоглушительныйшум.Отжаркогозаприлавкомвалилпарскислымметаллическимзапахом,ноионнемогзаглушитьвездесущийдушокджина«Победа».Вконцезаларасполагалсямаленький бар, попросту дыра в стене, где продавали джинподесятьцентовзашкалик.

—Воткогояискал,—раздалсяголосзаспинойУинстона.Он обернулся. Это был его приятель Сайм из исследовательского

отдела, «Приятель», пожалуй, не совсем то слово. Приятелей теперь небыло, были товарищи; но общество одних товарищей приятнее, чемобществодругих.Саймбылфилолог,специалистпоновоязу.Онсостоялвгромадномнаучномколлективе,трудившемсянадодиннадцатымизданиемсловаря новояза. Маленький, мельче Уинстона, с темными волосами ибольшими выпуклыми глазами, скорбными и насмешливымиодновременно,которыебудтоощупывалилицособеседника.

—Хотелспросить,нетлиуваслезвий,—сказалон.—Ниодного,—свиноватойпоспешностьюответилУинстон.—По

всемугородуискал.Нигденет.Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него еще

были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько месяцев назад. Впартийныхмагазинах вечноисчезал тоодинобиходный товар, тодругой.Топуговицысгинут,тоштопка,тошнурки;атеперьвот—лезвия.Достатьихможнобылотайком—итоеслиповезет—на«свободном»рынке.

—Самполторамесяцаоднимбреюсь,—солгалон.Очередьпродвинулась вперед.Остановившись, он снова обернулся к

Сайму.Обавзялипосальномуметаллическомуподносуизстопки.—Ходиливчерасмотреть,каквешаютпленных?—спросилСайм.— Работал, — безразлично ответил Уинстон. — В кино, наверно,

увижу.—Весьманеравноценнаязамена,—сказалСайм.Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Уинстона. «Знаем вас, —

говорил этот взгляд. — Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему непошелсмотретьнаказньпленных».

Интеллектуал Сайм был остервенело правоверен. С неприятнымсладострастиемонговорилобатакахвертолетовнавражескиедеревни,о

процессах и признаниях мыслепреступников, о казнях в подвалахминистерствалюбви.Вразговорахприходилосьотвлекатьегоотэтихтеминаводить — когда удавалось — на проблемы новояза, о которых онрассуждал интересно и со знанием дела. Уинстон чуть отвернул лицо отиспытующеговзглядабольшихчерныхглаз.

— Красивая получилась казнь, — мечтательно промолвил Сайм. —Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину. Люблю,когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синийязык…ябысказал,ярко-синий.Этадетальмнеособенномила.

— След’щий! — крикнула прола в белом фартуке, с половником вруке.

УинстониСаймсунулисвоиподносы.Обоимвыкинулистандартныйобед:жестянуюмискусрозовато-серымжарким,кусокхлеба,кубиксыра,кружкучерногокофе«Победа»иоднутаблеткусахарина.

—Естьстолик,вонподтемтелекраном,—сказалСайм.—Подорогевозьмемджину.

Джинимдаливфаянсовыхкружкахбезручек.Онипробралисьчерезлюдныйзалиразгрузилиподносынаметаллическийстолик;науглукто-торазлил соус: грязная жижа напоминала рвоту. Уинстон взял свой джин,секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил маслянистуюжидкость.Потомсморгнулслезы—ивдругпочувствовал,чтоголоден.Онсталзаглатыватьжаркоеполнымиложками;впохлебкепопадалисьрозовыерыхлые кубики — возможно, мясной продукт. Оба молчали, пока неопорожнили миски. За столиком сзади и слева от Уинстона кто-то безумолкутараторил—резкаяторопливаяречь,похожаянаутиноекряканье,пробиваласьсквозьобщийгомон.

— Как подвигается словарь? — из-за шума Уинстон тоже повысилголос.

— Медленно, — ответил Сайм. — Сижу над прилагательными.Очарование.

Заговорив о новоязе, Сайм сразу взбодрился. Отодвинул миску,хрупкой рукой взял хлеб, в другую— кубик сыра и, чтобы не кричать,подалсякУинстону.

— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы придаемязыку завершенный вид— в этом виде он сохранится, когда ни на чемдругомнебудут говорить.Когдамы закончим, людямвроде васпридетсяизучатьегосызнова.Вы,вероятно,полагаете,чтоглавнаянашаработа—придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова—десятками,сотнямиежедневно.Еслиугодно,оставляемотязыкаскелет.В

две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в одиннадцатоеиздание,небудетустаревшим.

Онжадно откусил хлеб, прожевал и с педантскимжаром продолжалречь.Егохудоетемноелицооживилось,насмешкавглазахисчезла,ионисталичутьлинемечтательными.

— Это прекрасно — уничтожать слова. Главный мусор скопился,конечно в глаголах и прилагательных, но и среди существительных —сотни и сотни лишних. Не только синонимов; есть ведь и антонимы. Нускажите, для чего нужно слово, которое есть полная противоположностьдругому? Слово само содержит свою противоположность. Возьмем,например, «голод». Если есть слово «голод», зачем вам «сытость»?«Неголод» ничем не хуже, даже лучше, потому что оно — прямаяпротивоположность, а «сытость» — нет. Или оттенки и степениприлагательных. «Хороший» — для кого хороший? А «плюсовой»исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то сильнее«плюсового»,какойсмыслиметьцелыйнаборрасплывчатыхбесполезныхслов — «великолепный», «отличный» и так далее? «Плюс плюсовой»охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее — «плюсплюсплюсовой». Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами, но вокончательномвариантеновоязадругихпростоне останется.Витоге всепонятияплохогоихорошегобудутописыватьсятолькошестьюсловами,апо сути, двумя. Вы чувствуете, какая стройность, Уинстон? Идея,разумеется,принадлежитСтаршемуБрату,—спохватившись,добавилон.

При имени Старшего Брата лицо Уинстона вяло изобразило пыл.Саймуегоэнтузиазмпоказалсянеубедительным.

— Вы не цените новояз по достоинству, — заметил он как бы спечалью. — Пишете на нем, а думаете все равно на староязе. Мнепопадалисьвашиматериалыв«Таймс».Вдушевыверныстароязусовсейегорасплывчатостьюиненужнымиоттенкамизначений.Вамнеоткрыласькрасота уничтожения слов. Знаете ли вы, что новояз— единственныйнасветеязык,чейсловарьскаждымгодомсокращается?

Это Уинстон, конечно же, знал. Он улыбнулся, насколько могсочувственно, не решаясь раскрыть рот. Сайм откусил еще от черноголомтя,наскоропрожевализаговорилснова.

—Неужели вам непонятно, что задача новояза— сузить горизонтымысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попростуневозможным—длянегонеостанетсяслов.Каждоенеобходимоепонятиебудет выражаться одним-единственным словом, значение слова будетстрого определено, а побочные значения упразднены и забыты. В

одиннадцатомиздании,мыуженаподходекэтойцели.Нопроцессбудетпродолжатьсяитогда,когданассваминебудетнасвете.Скаждымгодомвсеменьшеименьше слов, все ужеи уже границымысли.Разумеется, итеперьдлямыслепреступлениянетниоправданий,нипричин.Этотольковопроссамодисциплины,управленияреальностью.Новконцеконцовивних нужда отпадет. Революция завершится тогда, когда язык станетсовершенным.Новояз—этоангсоц,ангсоц—этоновояз,—проговорилон с какой-то религиозной умиротворенностью. — Приходило ли вам вголову, Уинстон, что к две тысячи пятидесятому году, а то и раньше, наземленеостанетсячеловека,которыйсмогбыпонятьнашсвамиразговор?

—Кроме…—ссомнениемначалУинстониосекся.Унегочутьнесорвалосьсязыка:«кромепролов»,ноонсдержался,не

будучи уверен в дозволительности этого замечания.Сайм, однако, угадалегомысль.

— Пролы— не люди,— небрежно парировал он.— К две тысячипятидесятому году, если не раньше, по-настоящему владеть староязом небудетникто.Всялитературапрошлогобудетуничтожена.Чосер,Шекспир,Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте,превращенные не просто в нечто иное, а в собственнуюпротивоположность. Даже партийная литература станет иной. Дажелозунгиизменятся.Откудавзятьсялозунгу«Свобода—эторабство»,еслиупразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной.Мышлениявнашемсовременномзначениивообщенебудет.Правоверныйне мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояниебессознательное.

В один прекрасный день, внезапно решилУинстон,Сайма распылят.Слишком умен. Слишком глубоко смотрит и слишком ясно выражается.Партия таких не любит. Однажды он исчезнет. У него это на лиценаписано.

Уинстондоелсвойхлебисыр.Чутьповернулсянастуле,чтобывзятькружку с кофе. За столиком слева немилосердно продолжал своиразглагольствованиямужчинасоскрипучимголосом.Молодаяженщина—возможно, секретарша—внимала емуирадостно соглашалась с каждымсловом. Время от времени до Уинстона долетал ее молодой и довольноглупый голос, фразы вроде «Как это верно!»Мужчина не умолкал ни намгновение — даже когда говорила она. Уинстон встречал его вминистерствеизнал,чтоонзанимаеткакую-товажнуюдолжностьвотделелитературы.Этобылчеловеклеттридцати,смускулистойшеейибольшимподвижным ртом. Он слегка откинул голову, и в таком ракурсе Уинстон

виделвместоегоглазпустыебликисвета,отраженногоочками.Жутковатоделалосьоттого,чтовхлеставшемизортапотокезвуковневозможнобылопойматьниодногослова.ТолькоразУинстонрасслышалобрывокфразы:«полная и окончательная ликвидация голдстейновщины» — обрывоквыскочил целиком, как отлитая строка в линотипе. В остальном это былсплошной шум — кря-кря-кря. Речь нельзя было разобрать, но общийхарактер ее не вызывал никаких сомнений. Метал ли он громы противГолдстейна и требовал более суровых мер против мыслепреступников ивредителей, возмущался ли зверствами евразийской военщины, восхваляллиСтаршегоБратаигероевМалабарскогофронта—значениянеимело.Влюбом случае каждое его слово было — чистая правоверность, чистыйангсоц. Глядя на хлопавшее ртом безглазое лицо, Уинстон испытывалстранное чувство, что перед ним не живой человек, а манекен. Не вчеловеческоммозгурождаласьэтаречь—вгортани.Извержениесостоялоиз слов, но не было речью в подлинном смысле, это был шум,производимыйвбессознательномсостоянии,утиноекряканье.

Сайм умолк и черенком ложки рисовал в лужице соуса. Кряканье засоседнимстоломпродолжалосьспрежнейбыстротой,легкоразличимоевобщемгуле.

—Вновоязеестьслово,—сказалСайм,—Незнаю,известнолионовам:«речекряк»—крякающийпо-утиному.Одноизтехинтересныхслов,укоторыхдвапротивоположныхзначения.Вприменениикпротивникуэторугательство;впримененииктому,скемвысогласны,—похвала.

Сайма несомненно распылят, снова подумал Уинстон. Подумал сгрустью,хотяотличнознал,чтоСаймпрезираетегоинеслишкомлюбитивполне может объявить его мыслепреступником, если найдет для этогооснования. Чуть-чуть что-то не так с Саймом. Чего-то ему не хватает:осмотрительности,отстраненности,некоейспасительнойглупости.Нельзясказать, что неправоверен.Он верит в принципы ангсоца, чтитСтаршегоБрата, он радуется победам, ненавидит мыслепреступников не толькоискренне,норьяноинеутомимо,причемрасполагая самымипоследнимисведениями,ненужнымирядовомупартийцу.Новсегдаотнегошелкакой-то малопочтенный душок. Он говорил то, о чем говорить не стоило, онпрочел слишком много книжек, он наведывался в кафе «Под каштаном»,которое облюбовали художники и музыканты. Запрета, даже неписаногозапрета, на посещение этого кафе не было, но над ним тяготело что-тозловещее. Когда-то там собирались отставные, потерявшие довериепартийныевожди (потомихубралиокончательно).Послухам,бывал тамсколько-то лет или десятилетий назад сам Голдстейн. Судьбу Сайма

нетрудно было угадать. Но несомненно было и то, что если бы Саймуоткрылось, хотьна трисекунды,какихвзглядовдержитсяУинстон,Саймнемедленно донес бы на Уинстона в полицию мыслей. Впрочем, как илюбойна егоместе, но всежеСаймскорее.Правоверность—состояниебессознательное.

Саймподнялголову.—ВонидетПарсонс,—сказалон.В голосе егопрозвучало:«несносныйдурак».Ив самомделемежду

столиками пробирался сосед Уинстона по дому «Победа»— невысокий,бочкообразных очертаний человек с русыми волосами и лягушачьимлицом. В тридцать пять лет он уже отрастил брюшко и складкижира назагривке,нодвигалсяпо-мальчишескилегко.Даивыгляделонмальчиком,только большим: хотя он был одет в форменный комбинезон, все времяхотелось представить его себе в синихшортах, серой рубашкеи красномгалстуке разведчика. Воображению рисовались ямки на коленях изакатанные рукава на пухлых руках. В шорты Парсонс действительнооблачался при всяком удобном случае — и в туристских вылазках и надругих мероприятиях, требовавших физической активности. Онприветствовалобоихвеселым«Здрасьте,здрасьте!»иселзастол,обдавихкрепким запахом пота. Все лицо его было покрыто росой.Потоотделительные способности у Парсонса были выдающиеся. В клубевсегда можно было угадать, что он поиграл в настольный теннис, помокрой ручке ракетки. Сайм вытащил полоску бумаги с длиннымстолбикомсловипринялсячитать,держанаготовечернильныйкарандаш.

—Смотри,дажевобедработает,—сказалПарсонс,толкнувУинстонавбок.—Увлекается,а?Чтоувастам?Непомоим,наверно,мозгам.Смит,знаете,почемуязавамигоняюсь?Выуменяподписатьсязабыли.

—Начтоподписка?—спросилУинстон,машинальнопотянувшиськкарману.Примерночетвертьзарплатыуходиланадобровольныеподписки,настолькомногочисленные,чтоихиупомнитьбылотрудно.

—НаНеделюненависти—подпискапоместужительства.Ядомовыйказначей.Нещадимусилий—вгрязьлицомнеударим.Скажупрямо,еслинаш дом «Победа» не выставит больше всех флагов на улице, так не помоейвине.Выдвадоллараобещали.

Уинстоннашелиотдалдвемятых,замусоленныхбумажки,иПарсонсаккуратнымпочеркоммалограмотногозаписалеговблокнотик.

—Междупрочим,—сказалон,—яслышал,мойпаршивецзапулилввас вчераиз рогатки.Я ему задалпопервое число.Дажепригрозил: ещеразповторится—отберурогатку.

— Наверное, расстроился, что его не пустили на казнь, — сказалУинстон.

— Да, знаете… я что хочу сказать: сразу видно, что воспитан вправильном духе. Озорные паршивцы — что один, что другая, — ноувлеченные!Однонауме—разведчики,нуивойна,конечно.Знаете,чтодочурка выкинула в прошлое воскресенье? У них поход был вБеркампстед—таконасманилаещедвухдевчонок,откололисьототрядаидовечераследилизаоднимчеловеком.Двачасашлизаним,ивселесом,авАмершемесдалиегопатрулю.

—Зачемэто?—слегкаопешив,спросилУинстон.Парсонспобедоноснопродолжал:— Дочурка догадалась, что он вражеский агент, на парашюте

сброшенныйилиещекак.Новотвчемсамаяштука-то.Счего,выдумаете,онаегозаподозрила?Туфлинанемчудные—никогда,говорит,невидалана человеке таких туфель. Что, если иностранец? Семь лет пигалице, асмышленаякакая,а?

—Ичтоснимсделали?—спросилУинстон.— Ну уж этого я не знаю. Но не особенно удивлюсь, если… —

Парсонсизобразил,будтоцелитсяизружья,ищелкнулязыком.—Отлично,—врассеянностипроизнесСайм,неотрываясьотсвоего

листка.—Конечно,намбезбдительностинельзя,—поддакнулУинстон.—Война,самипонимаете,—сказалПарсонс.Как будто в подтверждение его слов телекран у них над головами

сыграл фанфару. Но на этот раз была не победа на фронте, а сообщениеминистерстваизобилия.

— Товарищи!— крикнул энергичный молодой голос.— Внимание,товарищи!Замечательныеизвестия!Победанапроизводственномфронте.Итоговые сводки о производстве всех видов потребительских товаровпоказывают,чтопосравнениюспрошлымгодомуровеньжизниподнялсяне менее чем на двадцать процентов. Сегодня утром по всей Океаниипрокатилась неудержимая волна стихийных демонстраций. Трудящиесяпокинули заводы и учреждения и со знаменами прошли по улицам,выражая благодарность Старшему Брату за новую счастливуюжизнь подего мудрым руководством. Вот некоторые итоговые показатели.Продовольственныетовары…

Слова «наша новая счастливаяжизнь» повторились несколько раз. Впоследнее время их полюбило министерство изобилия. Парсонс,встрепенувшись от фанфары, слушал приоткрыв рот, торжественно, с

выражением впитывающей скуки. За цифрами он уследить не мог, нопонимал,чтоонидолжнырадовать.Онвыпростализкарманагромаднуювонючуютрубку,дополовинынабитуюобуглившимсятабаком.Принорметабака сто граммов в неделю человек редко позволял себе набить трубкудоверху. Уинстон курил сигарету «Победа», стараясь держать еегоризонтально.Новыйталондействовалтолькосзавтрашнегодня,аунегоосталось всего четыре сигареты. Сейчас он пробовал отключиться отпостороннего шума и расслышать то, что изливалось из телекрана.Кажется, были даже демонстрации благодарности Старшему Брату за то,что он увеличил нормушоколада до двадцати граммов в неделю.А ведьтолько вчера объявили, что норма уменьшена до двадцати граммов,подумал Уинстон. Неужели в это поверят — через какие-нибудь сутки?Верят. Парсонс поверил легко, глупое животное. Безглазый за соседнимстолом — фанатично, со страстью, с исступленным желанием выявить,разоблачить,распылитьвсякого,ктоскажет,чтонапрошлойнеделенормабыла тридцать граммов. Сайм тоже поверил, только затейливее, припомощидвоемыслия.Такчтоже,унегоодногонеотшиблопамять?

Телекран все извергал сказочную статистику. По сравнению спрошлымгодомсталобольшееды,большеодежды,большедомов,большемебели, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, большевертолетов, больше книг, большеноворожденных—всего больше, кромеболезней, преступлений и сумасшествия. С каждым годом, с каждойминутойвсеивсястремительноподнималоськновыминовымвысотам.Так же как Сайм перед этим, Уинстон взял ложку и стал возить ею впролитом соусе, придавая длинной лужице правильные очертания. Он свозмущениемдумалосвоембыте,обусловияхжизни.Всегдалионабылатакой? Всегда ли был такой вкус у еды? Он окинул взглядом столовую.Низкийпотолок,набитыйзал,грязныеоттрениябесчисленныхтелстены;обшарпанные металлические столы и стулья, стоящие так тесно, чтосталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые подносы,грубыебелыекружки;всеповерхностисальные,вкаждойтрещинегрязь;икисловатыйсмешанныйзапахскверногоджина,скверногокофе,подливкис медью и заношенной одежды. Всегда ли так неприятно было твоемужелудкуикоже,всегдалибылоэтоощущение,чтотыобкраден,обделен?Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего существенноиного.Сколькоонсебяпомнил,едыникогданебыловдоволь,никогданебыло целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной ишаткой,комнаты— нетопленными, поезда в метро— переполненными, дома—обветшалыми, хлеб — темным, кофе — гнусным, чай — редкостью,

сигареты — считанными: ничего дешевого и в достатке, кромесинтетическогоджина.Конечно,телостарится,ивседлянегостановитсяне так, но если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, отнескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, отледянойводы,шершавогомыла,отсигареты,распадающейсявпальцах,отстранного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой укладжизни ненормален? Если он кажется непереносимым — неужели этородоваяпамятьнашептываеттебе,чтокогда-тожилииначе?

Онсноваокинулвзглядомзал.Почтивселюдибылиуродливыми—ибудут уродливыми, даже если переоденутся из форменных синихкомбинезонов во что-нибудь другое. Вдалеке пил кофе коротенькийчеловек, удивительно похожий на жука, и стрелял по сторонамподозрительными глазками. Если не оглядываешься вокруг, подумалУинстон,дочегожелегкоповерить,будтосуществуетидажепреобладаетпредписанный партией идеальный тип: высокие мускулистые юноши ипышногрудые девы, светловолосые, беззаботные, загорелые,жизнерадостные. На самом же деле, сколько он мог судить, жителиВзлетной полосы I в большинстве были мелкие, темные и некрасивые.Любопытно, как размножился в министерствах жукоподобный тип:приземистые, коротконогие, очень рано полнеющие мужчины ссуетливыми движениями, толстыми непроницаемыми лицами ималенькими глазами.Этот тип как-то особенно процветал под партийнойвластью.

Завершив фанфарой сводку из министерства изобилия, телекранзаиграл бравурную музыку. Парсонс от бомбардировки цифрамиисполнилсярассеянногоэнтузиазмаивынулизортатрубку.

— Да, хорошо потрудилось в нынешнем году министерствоизобилия,—промолвилони с видом знатокакивнул.—Кстати,Смит,увас,случайно,ненайдетсясвободноголезвия?

— Ни одного, — ответил Уинстон. — Полтора месяца последнимбреюсь.

—Нуда…просторешилспроситьнавсякийслучай.—Невзыщите,—сказалУинстон.Кряканьезасоседнимстолом,смолкшеебылововремяминистерского

отчета, возобновилось с прежней силой. Уинстон почему-то вспомнилмиссисПарсонс,еежидкиерастрепанныеволосы,пыльвморщинах.Годачерез два, если не раньше, детки донесут на нее в полицию мыслей. Еераспылят.Саймараспылят.Его,Уинстона,распылят.О’Брайенараспылят.Парсонса же, напротив, никогда не распылят. Безглазого крякающего

никогда не распылят. Мелких жукоподобных, шустро снующих полабиринтамминистерств,—ихтоженикогданераспылят.Итудевицуизотдела литературы не распылят. Ему казалось, что он инстинктивночувствует,ктопогибнет,актосохранится,хотячемименнообеспечиваетсясохранность,даженеобъяснишь.

Тут его вывело из задумчивости грубое вторжение. Женщина засоседним столиком, слегка поворотившись, смотрела на него. Та самая, стемными волосами. Она смотрела на него искоса, с непонятнойпристальностью.Икактолькоонивстретилисьглазами,отвернулась.

Уинстон почувствовал, что по хребту потек пот. Его охватилотвратительныйужас.Ужаспочтисразупрошел,ноназойливоеощущениенеуютностиосталось.Почемуоназанимнаблюдает?Он,ксожалению,немог вспомнить, сидела она за столом, когда он пришел, или появиласьпосле. Но вчера на двухминутке ненависти она села прямо за ним, хотяникакой надобности в этом не было. Очень вероятно, что она хотелапослушатьего—проверить,достаточнолигромкоонкричит.

Как и в прошлый раз, он подумал: вряд ли она штатный сотрудникполициимыслей,новедьдобровольный-тошпиониестьсамыйопасный.Он не знал, давно ли она на него смотрит — может быть, уже пятьминут,— а следил ли он сам за своим лицом все это время, неизвестно.Если ты в общественном месте или в поле зрения телекрана и позволилсебезадуматься—этоопасно,этострашно.Тебяможетвыдатьничтожнаямелочь.Нервныйтик,тревоганалипе,привычкабормотатьсебеподнос—все,вчемможноусмотретьпризнаканомалии,попыткучто-тоскрыть.Влюбом случае неположенное выражение лица (например, недоверчивое,когда объявляют о победе)— уже наказуемое преступление. На новоязедажеестьсловодлянего:—лицепреступление.

ДевицаопятьсиделакУинстонуспиной.Вконцеконцов,может,онаине следит за ним; может, это просто совпадение, что она два дня подрядоказывается с ним рядом. Сигарета у него потухла, и он осторожноположил ее на край стола. Докурит после работы, если удастся непросыпать табак.Вполне возможно, чтоженщина за соседним столом—осведомительница,вполневозможно,чтовближайшиетридняоночутитсяв подвалах министерства любви, но окурок пропасть не должен. Саймсложилсвоюбумажкуиспряталвкарман.Парсонсопятьзаговорил.

— Я вам не рассказывал, как мои сорванцы юбку подожгли набазарной торговке? — начал он, похохатывая и не выпуская изо ртачубук.— За то, что заворачивала колбасу в плакат со Старшим Братом.Подкрались сзади и целым коробком спичек подожгли. Думаю, сильно

обгорела. Вот паршивцы, а? Но увлеченные, но борзые! Это их вразведчиках так натаскивают — первоклассно, лучше даже, чем в моевремя. Как вы думаете, чем их вооружили в последний раз? Слуховымитрубками,чтобыподслушиватьчереззамочнуюскважину!Дочкапринеславчерадомойипровериланадверивобщуюкомнату—говорит,слышновдва раза лучше, чем просто ухом! Конечно, я вам скажу, это толькоигрушка.Номыслямдаетправильноенаправление,а?

Туттелекраниздалпронзительныйсвист.Этобылсигналприступитькработе.Всетроевскочили,чтобыпринятьучастиевдавкепередлифтами,иостаткитабакавысыпалисьизсигаретыУинстона.

VI

Уинстонписалвдневнике:

Этобылотригоданазад.Темнымвечером,впереулкеоколобольшоговокзала.Онастоялауподъездаподуличнымфонарем,почтинедававшимсвета.Молодоелицобылосильнонакрашено.Этоипривлекломеня—белизналица,похожегонамаску,ярко-красные губы. Партийные женщины никогда не красятся. Наулиценебылобольшеникого,небылотелекранов.Онасказала:«Двадоллара».Я…

Ему стало трудно продолжать. Он закрыл глаза и нажал на векипальцами, чтобы прогнать неотвязное видение. Ему нестерпимо хотелосьвыругаться — длинно и во весь голос. Или удариться головой о стену,пинком опрокинуть стол, запустить в окно чернильницей — буйством,шумом,болью,чемугодно,заглушитьрвущеедушувоспоминание.

Твойзлейшийвраг,подумалон,—этотвоянервнаясистема.Влюбуюминутувнутреннеенапряжениеможетотразитьсянатвоейнаружности.Онвспомнилпрохожего,котороговстретилнаулиценескольконедельназад:ничем не примечательный человек, член партии, лет тридцати пяти илисорока, худой и довольно высокий, с портфелем.Они были в несколькихшагах друг от друга, и вдруг левая сторона лица у прохожего дернулась.Когда они поравнялись, это повторилось еще раз: мимолетная судорога,тик, краткий, как щелчок фотографического затвора, но, видимо,привычный. Уинстон тогда подумал: бедняге крышка. Страшно, чточеловек этого, наверное, не замечал. Но самая ужасная опасность извсех—разговаривать во сне.От этого, казалосьУинстону, ты вообщенеможешьпредохраниться.

Онперевелдухисталписатьдальше:

Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор вполуподвальнуюкухню.Устеныстоялакровать,настолелампаспривернутымфитилем.Женщина…

Раздражение не проходило. Ему хотелось плюнуть. Вспомнивженщинувполуподвальнойкухне,онвспомнилКэтрин,жену.Уинстонбылженат—когда-тобыл,аможет,идосихпор;насколькоонзнал,женане

умерла. Он будто снова вдохнул тяжелый, спертый воздух кухни,смешанный запах грязного белья, клопов и дешевых духов— гнусных ивместестемсоблазнительных,потомучтопахлонепартийнойженщиной,партийная не могла надушиться. Душились только пролы. Для Уинстоназапахдуховбылнеразрывносвязансблудом.

Это было его первое прегрешение за два года. Иметь дело спроститутками, конечно, запрещалось, но запрет был из тех, которые тывремяотвремениосмеливаешьсянарушить.Опасно—нонесмертельно.Попался с проституткой — пять лет лагеря, не больше, если нетотягчающих обстоятельств. И дело не такое уж сложное; лишь бы незастигли за преступным актом. Бедные кварталы кишели женщинами,готовыми продать себя. А купить иную можно было за бутылку джина:пролам джин не полагался. Негласно партия даже поощрялапроституцию—каквыпускнойклапандляинстинктов,которыевсеравнонельзя подавить. Сам по себе разврат мало значил, лишь бы был онвороватымибезрадостным, аженщина—избеднейшегоипрезираемогокласса. Непростительное преступление — связь между членами партии.Но,хотявовремябольшихчистокобвиняемыенеизменнопризнавалисьивэтомпреступлении,вообразить,чтотакоеслучаетсявжизни,былотрудно.

Партия стремилась не просто помешать тому, чтобы междумужчинамииженщинамивозникалиузы,которыеневсегдаподдаютсяеевоздействию. Ее подлинной необъявленной целью было лишить половойакт удовольствия. Главным врагом была не столько любовь, сколькоэротика—ивбракеивнеего.Всебракимеждучленамипартииутверждалособыйкомитет,и—хотяэтотпринципнепровозглашалиоткрыто,—еслисоздавалосьвпечатление,чтобудущиесупругифизическипривлекательныдруг для друга, им отказывали в разрешении.У брака признавали толькооднуцель:производитьдетейдляслужбыгосударству.Половоесношениеследовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вродеклизмы.Этотоженикогданеобъявлялипрямо,ноисподвольвколачиваливкаждого партийца с детства. Существовали даже организации наподобиеМолодежного антиполового союза, проповедовавшие полное целомудриедля обоих полов. Зачатие должно происходить путем искусственногоосеменения(искоснановоязе),вобщественныхпунктах.Уинстонзнал,чтоэтотребованиевыдвигалинесовсемвсерьез,но,вобщем,оновписывалосьв идеологию партии. Партия стремилась убить половой инстинкт, а разубить нельзя, то хотя бы извратить и запачкать. Зачем это надо, он непонимал:ноиудивлятьсятутбылонечему.Чтокасаетсяженщин,партиявэтомизряднопреуспела.

Он вновь подумал о Кэтрин. Девять… десять… почти одиннадцатьлет,какониразошлись.Нодочегоредкоононейдумает.Иногдазанеделюни разу не вспомнит, что был женат. Они прожили всего пятнадцатьмесяцев. Развод партия запретила, но расходиться бездетным непрепятствовала,наоборот.

Кэтрин была высокая, очень прямая блондинка, даже грациозная.Четкое,сорлинымпрофилемлицоееможнобылоназватьблагородным—покатынепонял,чтозанимнастольконичегонет,насколькоэтовообщевозможно. Уже в самом начале совместной жизни Уинстон решил —впрочем, только потому, быть может, что узнал ее ближе, чем другихлюдей, — что никогда не встречал более глупого, пошлого, пустогосоздания.Мысливееголовевседоединойсостоялиизлозунгов,инебылона свете такой ахинеи, которой бы она не склевала с руки у партии.«Ходячий граммофон» — прозвал он ее про себя. Но он бы выдержалсовместнуюжизнь,еслибынеоднавещь—постель.

Стоило только прикоснуться к ней, как она вздрагивала и цепенела.Обнятьеебыло—всеравночтообнятьдеревянныйманекен.Истранно:когдаонаприжималаегоксебе,унегобылочувство,чтоонавтожевремяотталкивает егоизовсех сил.Такоевпечатление создавалиееокоченелыемышцы.Оналежаласзакрытымиглазами,несопротивляясьинепомогая,аподчиняясь.Сперваэтоприводилоеговкрайнеезамешательство;потомему сталожутко.Но он все равно бы вытерпел, если бы они условилисьбольшене спать.Как ни удивительно, на это не согласиласьКэтрин.Мыдолжны, сказала она, если удастся, родить ребенка. Так что занятияпродолжались, и вполне регулярно, раз в неделю, если к тому не былопрепятствий. Она даже напоминала ему по утрам, что им предстоитсегоднявечером,—дабыоннезабыл.Дляэтогоунеебылодваназвания.Одно—«подуматьоребенке»,другое—«нашпартийныйдолг» (да,онаименно так выражалась). Довольно скоро приближение назначенного днястало вызывать у него форменный ужас. Но, к счастью, ребенка неполучилось,Кэтринрешилапрекратитьпопытки,ивскореониразошлись.

Уинстонбеззвучновздохнул.Онсновавзялручкуинаписал:

Женщина бросилась на кровать и сразу, без всякихпредисловий,снеописуемойгрубостьюивульгарностьюзадралаюбку.Я…

Онувидел себя там, при тусклом свете лампы,и снова ударил вносзапахдешевыхдуховсклопами,сновастеснилосьсердцеотвозмущенияи

бессилия,итакже,каквтуминуту,вспомнилонбелоетелоКэтрин,навекиокоченевшее под гипнозом партии. Почему всегда должно быть так?Почему у него не может быть своей женщины и удел его — грязные,торопливыеслучки,разделенныегодами?Нормальныйроман—эточто-топочти немыслимое. Все партийные женщины одинаковы. Целомудриевколочено в них так же крепко, как преданность партии. Продуманнойобработкойсызмала,играмиихолоднымикупаниями,вздором,которымихпичкали в школе, в разведчиках, в Молодежном союзе, докладами,парадами,песнями,лозунгами,военноймузыкойвнихубилиестественноечувство. Разум говорил ему, что должны быть исключения, но сердцеотказывалосьверить.Онивсенеприступны—партиядобиласьсвоего.Иеще больше, чем быть любимым, ему хотелось — пусть только раз вжизни — пробить эту стену добродетели. Удачный половой акт — ужевосстание. Страсть—мыслепреступление. РастопитьКэтрин— если быудалось—итобылобычем-товродесовращения,хотяонаемужена.

Нонадобылодописатьдоконца.Оннаписал:

Яприбавилогнявлампе.Когдаяувиделееприсвете…

После темноты чахлый огонек керосиновой лампы показался оченьярким.Толькотеперьонразгляделженщинукакследует.Оншагнулкнейиостановился, разрываясь между похотью и ужасом. Он сознавал, чемрискует, придя сюда. Вполне возможно, что при выходе его схватитпатруль;можетбыть,ужесейчасегождутзадверью.Дажееслионуйдет,несделавтого,радичегопришел!..

Это надо было записать, надо было исповедаться. А увидел он присветелампы—чтоженщинастарая.Румяналежалиналицетакимтолстымслоем,что,казалось,треснутсейчас,каккартоннаямаска.Вволосахседыепряди;исамаяжуткаядеталь:ротприоткрылся,авнем—ничего,черный,какпещера.Ниодногозуба.

Торопливо,валкимибуквамионнаписал:

Когдаяувиделееприсвете,онаоказаласьсовсемстарой,ейбылонеменьшепятидесяти.Ноянеостановилсяидовелделодоконца.

Уинстон опять нажал пальцами на веки. Ну вот, он все записал, аничего не изменилось. Лечение не помогло. Выругаться во весь голосхотелосьничутьнеменьше.

VII

Еслиестьнадежда,писалУинстон,тоонавпролах.Еслиестьнадежда,тобольшеейнегдебыть:тольковпролах,вэтой

клубящейся на государственных задворках массе, которая составляетвосемьдесят пять процентов населения Океании, может родиться сила,способная уничтожить партию. Партию нельзя свергнуть изнутри. Еевраги— если у нее есть враги— не могут соединиться, не могут дажеузнатьдругдруга.ДажееслисуществуетлегендарноеБратство—аэтонеисключено, — нельзя себе представить, чтобы члены его собиралисьгруппами больше двух или трех человек. Их бунт — выражение глаз,интонацияв голосе;самоебольшее—словечко,произнесенноешепотом.А пролам, если бы только они могли осознать свою силу, заговоры ни кчему.Имдостаточновстатьивстряхнуться—каклошадьстряхиваетмух.Стоитимзахотеть,изавтраутромониразнесутпартиювщепки.Раноилипоздноонидоэтогододумаются.Но!..

Онвспомнил,какоднаждышелполюднойулице,ивдругизпереулкавпереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик.Мощный,грозныйвопльгневаиотчаяния,густое«А-а-а-а!»,гудящее,какколокол. Сердце у него застучало. «Началось!— подумал он.—Мятеж!Наконец-тоонивосстали!»Онподошелближеиувиделтолпу:двестиилитристаженщинсгрудилисьпередрыночнымиларьками,илицаунихбылитрагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазахобъединеннаяотчаяниемтолпабудтораспалась:раздробиласьнаостровкиотдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями.Убогие, утлые жестянки — но кухонную посуду всегда было труднодостать.Асейчастоварнеожиданнокончился.Счастливицы,провожаемыетолчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, анеудачливыегалделивокругларькаиобвинялиларечникавтом,чтодаетпоблату,чтопрячетподприлавком.Раздалсяновыйкрик.Дветолстухи—одна с распущенными волосами — вцепились в кастрюльку и тянули вразные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал сотвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крикевсегодвухсотилитрехсотголосов!Нупочемуониникогданекрикнуттакиз-зачего-нибудьстоящего!

Оннаписал:

Ониникогданевзбунтуются,поканестанутсознательными,асознательныминестанут,поканевзбунтуются.

Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он. Партия,конечно, утверждала, что освободила пролов от цепей. До революции ихстрашно угнетали капиталисты, морили голодом и пороли, женщинзаставляли работать в шахтах (между прочим, они там работают до сихпор), детей в шесть лет продавали на фабрики. Но одновременно, всоответствииспринципомдвоемыслия,партияучила,чтопролыпосвоейприроденизшиесущества,их,какживотных,надодержатьвповиновении,руководствуясь несколькими простыми правилами.В сущности, о пролахзнали очень мало. Много и незачем знать. Лишь бы трудились иразмножались — а там пусть делают что хотят. Предоставленные самисебе, как скот на равнинах Аргентины, они всегда возвращались к томуобразужизни,которыйдлянихестествен,—шлипостопампредков.Онирождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать,переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, вдвадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычноумирают.Тяжелыйфизическийтруд,заботыодомеидетях,мелкиесварыссоседями,кино,футбол,пивои, главное, азартныеигры—вотивсе,чтовмещается в их кругозор. Управлять ими несложно. Среди них всегдавращаютсяагентыполициимыслей—выявляютиустраняюттех,ктомогбыстатьопасным;ноприобщитьихкпартийнойидеологиинестремятся.Считается нежелательным, чтобы пролы испытывали большой интерес кполитике. От них требуется лишь примитивный патриотизм — чтобывзывать к нему, когда идет речь об удлинении рабочего дня или осокращениипайков.Аеслииовладеваетиминедовольство—такоетожебывало, — это недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствияобщих идей обращено оно только против мелких конкретныхнеприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания. Уогромногобольшинствапроловнетдажетелекрановвквартирах.Обычнаяполиция занимается ими очень мало. В Лондоне существует громаднаяпреступность, целое государство в государстве: воры, бандиты,проститутки, торговцы наркотиками, вымогатели всех мастей; но,посколькуона замыкаетсяв средепролов, вниманиянанеенеобращают.Во всех моральных вопросах им позволено следовать обычаям предков.Партийное сексуальное пуританство на пролов не распространялось. Заразврат их не преследуют, разводы разрешены. Собственно говоря, ирелигия была бы разрешена, если бы пролы проявили к ней склонность.

Пролы ниже подозрений. Как гласит партийный лозунг: «Пролы иживотныесвободны».

Уинстонтихонькопочесалварикознуюязву.Опятьначалсязуд.Волей-неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова все-таки былажизнь до революции? Он вынул из стола школьный учебник истории,одолженныйумиссисПарсонс,исталпереписыватьвдневник.

Впрежнеевремя,дославнойРеволюции,Лондоннебылтемпрекрасным городом, каким мы его знаем сегодня. Это былтемный, грязный, мрачный город, и там почти все жиливпроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и неимели крыши над головой. Детям, твоим сверстникам,приходилось работать двенадцать часов в день на жестокиххозяев; если они работали медленно, их пороли кнутом, апитались они черствыми корками и водой. Но среди этойужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей,которым прислуживали иногда до тридцати слуг. Богачиназывалиськапиталистами.Этобылитолстыеуродливыелюдисозлымилицами—наподобие того, чтоизображенна следующейстранице.Каквидишь,нанемдлинныйчерныйпиджак,которыйназывался фраком, и страннаяшелковаяшляпа в форме печнойтрубы—такназываемыйцилиндр.Этобылаформеннаяодеждакапиталистов,ибольшениктоне смел ееносить.Капиталистампринадлежало все на свете, а остальные люди были их рабами.Импринадлежаливсяземля,вседома,всефабрикиивседеньги.Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму или же выгоняли сработы, чтобы уморить голодом. Когда простой человекразговаривал с капиталистом, он должен был пресмыкаться,кланяться,сниматьшапкуиназыватьего«сэр».Самыйглавныйкапиталистименовалсякоролеми…

Онзналэтотсписокназубок.Будутепископысбатистовымирукавами,судьи в мантиях, отороченных горностаем, позорный столб, колодки,топчак,девятихвостаяплеть,банкетулорд-мэра,обычайцеловатьтуфлюупапы.Былоещетакназываемоеправопервойночи,новдетскомучебникеоно,наверно,неупомянуто.Поэтомузаконукапиталистимелправоспатьслюбойработницейсвоейфабрики.

Какузнать,сколькотутлжи?Можетбыть,ивправдусреднийчеловекживет сейчас лучше, чем до революции. Единственное свидетельство

против — безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивноеощущение, что условия твоей жизни невыносимы, что некогда онинаверное были другими. Ему пришло в голову, что самое характерное внынешнейжизни—нежестокостьееинешаткость,апростоубожество,тусклость,апатия.Оглянешьсявокруг—инеувидишьничегопохожегониналожь,льющуюсяизтелекранов,нинатеидеалы,ккоторымстремятсяпартия. Даже у партийца большая часть жизни проходит вне политики:корпишь на нудной службе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешьдырявый носок, клянчишь сахариновую таблетку, заканчиваешь окурок.Партийный идеал — это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мирстали и бетона, чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов ифанатиков, которыешагают в едином строю, думают однумысль, кричатодин лозунг, неустанно трудятся, сражаются, торжествуют, карают —тристамиллионовчеловек—ивсенаоднолицо.Вжизниже—города-трущобы, где снуют несытые люди в худых башмаках, ветхие домадевятнадцатого века, где всегда пахнет капустой и нужником. Перед нимвозникловидениеЛондона—громадныйгородразвалин,городмиллионамусорных ящиков, — и на него наложился образ миссис Парсонс,женщины с морщинистым лицом и жидкими волосами, безнадежноковыряющейзасореннуюканализационнуютрубу.

Он опять почесал лодыжку. День и ночь телекраны хлещут тебя поушамстатистикой, доказывают, чтоу людей сегоднябольше еды, большеодежды,лучшедома,веселееразвлечения,чтоониживутдольше,работаютменьше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее, умнее,просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзя доказать инельзяопровергнуть.Партия,например,утверждает,чтограмотнысегоднясорокпроцентоввзрослыхпролов,адореволюцииграмотныхбылотолькопятнадцать процентов. Партия утверждает, что детская смертностьсегодня — всего сто шестьдесят на тысячу, а до революции была —триста… и так далее. Это что-то вроде одного уравнения с двумянеизвестными. Очень может быть, что буквально каждое слово висторических книжках — даже те, которые принимаешь каксамоочевидные, — чистый вымысел. Кто его знает, может, и не былоникогда такого закона, как право первой ночи, или такой твари, каккапиталист,илитакогоголовногоубора,какцилиндр.

Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка забыта,ложь стала правдой. Лишь однажды в жизни он располагал — послесобытий, вот что важно — ясным и недвусмысленным доказательствомтого, что совершена подделка. Он держал его в руках целых полминуты.

Былоэто,кажется,в1973году…словом,втовремя,когдаонрассталсясКэтрин.Норечьшлаособытияхсеми-иливосьмилетнейдавности.

Началась эта история в середине шестидесятых годов, в периодбольших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные вождиреволюции.К1970годувживыхнеосталосьниодного,кромеСтаршегоБрата. Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров.Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез,большинство же после шумных процессов, где все признались в своихпреступлениях,былоказнено.Средипоследних,когопостиглаэтаучасть,были трое: Джонс, Аронсон и Резерфорд. Их взяли году в шестьдесятпятом.Пообыкновению,ониисчезлинагодилигодслишним,иниктонезнал, живы они или нет; но потом их вдруг извлекли, дабы они, какпринято, изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом(тогда врагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, вубийстве преданных партийцев, в подкопах под руководство СтаршегоБрата,которымионизанялисьещезадолгодореволюции,вовредительскихактах, стоивших жизни сотням тысяч людей. Признались, былипомилованы, восстановлены в партии и получили посты, по названиюважные, а по сути — синекуры. Все трое выступили с длиннымипокаяннымистатьямив«Таймс»,гдерассматриваликорнисвоейизменыиобещалиискупитьвину.

После их освобожденияУинстон действительно видел всю троицу вкафе «Под каштаном».Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасоми немоготорватьглаз.Онибылигораздостаршеего—реликтыдревнегомира,наверное,последниекрупныефигуры,оставшиесяотраннихгероическихдней партии. Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны всееще витал над ними. У него было ощущение— хотя факты и даты ужепорядком расплылись, — что их имена он услышал на несколько летраньше,чемимяСтаршегоБрата.Ноонибыливнезакона—враги,парии,обреченные исчезнуть в течение ближайшего года или двух. Тем, кто разпобывалврукахуполициимыслей,уженебылоспасения.Онитрупы—итолькождут,когдаихотправятнакладбище.

За столиками вокруг них не было ни души. Неразумно дажепоказыватьсяпоблизостиоттакихлюдей.Онимолчасиделизастаканамиджина, сдобренного гвоздикой, — фирменным напитком этого кафе.Наибольшее впечатление на Уинстона произвел Резерфорд. Некогдазнаменитый карикатурист, он своими злыми рисунками немалоспособствовал разжиганию общественных страстей в период революций.Его карикатуры и теперь изредка появлялись в «Таймс». Это было всего

лишь подражание его прежней манере, на редкость безжизненное инеубедительное. Перепевы старинных тем: трущобы, хижины, голодныедети, уличные бои, капиталисты в цилиндрах — кажется, даже набаррикадах они не желали расстаться с цилиндрами, — бесконечные ибезнадежныепопыткивернутьсявпрошлое.Онбылгромадениуродлив—гривасальныхседыхволос,лицовморщинахиприпухлостях,выпяченныегубы.Когда-тоон,должнобыть,отличалсянеимовернойсилой,теперьжеего большое теломестами разбухло, обвисло, осело,местами усохло.Онбудтораспадалсянаглазах—осыпающаясягора.

Было15 часов, время затишья.Уинстон уженепомнил, как его тудазанесловтакойчас.Кафепочтиопустело.Изтелекрановточиласьбодраямузыка.Троесиделивсвоемуглумолчаипочтинеподвижно.Официант,не дожидаясь их просьбы, принес еще по стакану джина. На их столележалашахматнаядоска срасставленнымифигурами,нониктонеиграл.Вдруг с телекранами что-то произошло — и продолжалось это сполминуты. Сменилась мелодия, и сменилось настроение музыки.Вторглосьчто-тодругое…труднообъяснитьчто.Странный,надтреснутый,визгливый,глумливыйтон—Уинстонназвалегопросебяжелтымтоном.Потомголосзапел:

ПодразвесистымкаштаномПродалисредьбеладня—Ятебя,атыменя.

ПодразвесистымкаштаномМылежимсредьбеладня—Справаты,аслевая.[2]

Трое не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул наразрушенноелицоРезерфорда,оказалось,чтовглазахунегостоятслезы.И только теперь Уинстон заметил, с внутренним содроганием — непонимая еще, почему содрогнулся,— что и у Аронсона и у Резерфордаперебитыеносы.

Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу жепослеосвобожденияонивступиливновыезаговоры.Навторомпроцессеони вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множественовых.Ихказнили,аделоихвназиданиепотомкамувековечиливисториипартии. Лет через пять после этого, в 1973-м, разворачивая материалы,

только что выпавшие на стол из пневматической трубы, Уинстонобнаружилслучайныйобрывокбумаги.Значениеобрывкаонпонялсразу,как только расправил его на столе. Это была половина страницы,вырванная из «Таймс» примерно десятилетней давности, — верхняяполовина, так что число там стояло,— и на ней фотография участниковкакого-то партийного торжества в Нью-Йорке. В центре группывыделялисьДжонс,АронсониРезерфорд.Неузнатьихбылонельзя,даифамилииихзначилисьвподписиподфотографией.

А на обоих процессах все трое показали, что в тот день онинаходились на территории Евразии. С тайного аэродрома в Канаде ихдоставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками Евразийскогогенштаба, которому они выдавали важные военные тайны. Дата засела впамяти Уинстона, потому что это был Иванов день: впрочем, это делонаверняка описано повсюду. Вывод возможен только один: их признаниябылиложью.

Конечно,небогвестькакоеоткрытие.УжетогдаУинстоннедопускалмысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом делепреступники. Но тут было точное доказательство, обломок отмененногопрошлого:такоднаископаемаякость,найденнаяневтомслоеотложений,разрушаетцелую геологическую теорию.Если бы этотфактможнобылообнародовать, разъяснить его значение, он один разбил бы партиювдребезги.

Уинстонсразувзялсязаработу.Увидевфотографиюипоняв,чтоонаозначает, он прикрыл ее другим листом. К счастью, телекрану она былавиднавверхногами.

Онположилблокнотнаколеноиотодвинулсясостуломподальшеоттелекрана.Сделатьнепроницаемоелицолегко,дажедышатьможноровно,еслипостараться,новотссердцебиениемнесладишь,ателекран—штукачувствительная, подметит. Он выждал, по своим расчетам, десять минут,все время мучаясь страхом, что его выдаст какая-нибудь случайность—например, внезапный сквозняк смахнет бумагу. Затем, уже не открываяфотографию,онсунулеевместесненужнымилисткамивгнездопамяти.Ичерезминутуона,наверное,превратиласьвпепел.

Этобылодесять-одиннадцать летназад.Сегодня он этуфотографиюскореебывсегосохранил.Любопытно:хотяифотографияиотраженныйнанейфактбыливсеголишьвоспоминанием,самото,чтоонкогда-тодержалее в руках, влиялона него до сихпор.Неужели, спросил он себя, властьпартии над прошлым ослабла оттого, что уже не существующее мелкоесвидетельствокогда-тосуществовало?

Асегодня,еслибыудалосьвоскреситьфотографию,она,вероятно,иуликой не была бы. Ведь когда он увидел ее, Океания уже не воевала сЕвразией и трое покойных должны были бы продавать родину агентамОстазии.Астойпорыпроизошлиещеповороты—два,три,оннепомнилсколько. Наверное, признания покойных переписывались ипереписывались,такчтопервоначальныефактыидатысовсемуженичегонезначат.Прошлоенепростоменяется,ономеняетсянепрерывно.Самымже кошмарным для него было то, что он никогда не понимал отчетливо,какую цель преследует это грандиозное надувательство. Сиюминутныевыгодыотподделкипрошлогоочевидны,ноконечная еецель—загадка.Онсновавзялручкуинаписал:

ЯпонимаюКАК;непонимаюЗАЧЕМ.

Он задумался, как задумывалсяуженераз, а не сумасшедшийлионсам.Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственномчисле. Когда-то безумием было думать, что Земля вращается вокругСолнца; сегодня — что прошлое неизменяемо. Возможно, он одинпридерживаетсяэтогоубеждения,аразодин,значит—сумасшедший.Номысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если онвдобавокошибается.

Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис спортретом Старшего Брата. Его встретил гипнотический взгляд. Словнокакая-то исполинская сила давила на тебя — проникала в череп,трамбоваламозг, страхомвышибалаиз тебя твоиубеждения,принуждаланеверитьсобственныморганамчувств.Вконцеконцовпартияобъявит,чтодваждыдва—пять,ипридетсявэтоверить.Раноилипоздноонаиздасттакой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философиямолчаливо отрицает не только верность твоих восприятий, но и самосуществование внешнего мира. Ересь из ересей — здравый смысл. Иужасно не то, что тебя убьют за противоположноемнение, а то, что они,может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два—четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзяизменить?Еслиипрошлоеивнешниймирсуществуюттольковсознании,асознаниемможноуправлять—тогдачто?

Нет!Онощутилнеожиданныйприливмужества.Непонятно,покакойассоциации в уме возникло лицоО’Брайена. Теперь он еще тверже знал,что О’Брайен на его стороне. Он пишет дневник для О’Брайена —О’Брайену; никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначено

оноопределенномучеловекуиэтимокрашено.Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее

окончательный, самыйважныйприказ.Сердцеунегоупалопримыслиотом, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостьюсобьет его в споре любой партийный идеолог — хитрыми доводами,которыхоннеточтоопровергнуть—понятьнесможет.Иоднакоонправ!Они не правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо защищать.Прописнаяистинаистинна—истойнаэтом!Прочносуществуетмир,егозаконы не меняются. Камни — твердые, вода — мокрая, предмет,лишенный опоры, устремляется к центру Земли. С ощущением, что онговоритэтоО’Брайенуивыдвигаетважнуюаксиому,Уинстоннаписал:

Свобода — это возможность сказать, что дважды два —четыре.Еслидозволеноэто,всеостальноеотсюдаследует.

VIII

Откуда-то из глубиныпрохода пахнуложареным кофе—настоящимкофе, не «Победой». Уинстон невольно остановился. Секунды на две онвернулся в полузабытый мир детства. Потом хлопнула дверь и отрубилазапах,какзвук.

Он прошел по улицам несколько километров, язва над щиколоткойсаднила. Вот уже второй раз за три недели он пропустил вечер вобщественном центре — опрометчивый поступок, за посещенияминаверняка следят. В принципе у члена партии нет свободного времени, инаединессобойонбываеттольковпостели.Предполагается,что,когдаоннезанятработой,едойисном,онучаствуетвобщественныхразвлечениях;все, в чемможно усмотреть любовь к одиночеству,—дажепрогулка безспутников—подозрительно.Для этого вновоязе есть слово: саможит—означает индивидуализм и чудачество. Но нынче вечером, выйдя изминистерства, он соблазнился нежностью апрельского воздуха. Такогомягкого голубого тона в небе он за последний год ни разу не видел, идолгий шумный вечер в общественном центре, скучные, изнурительныеигры, лекции, поскрипывающее, хоть и смазанное джином,товарищество — все это показалось ему непереносимым. Поддавшисьвнезапномупорыву,онповернулпрочьотавтобуснойостановкиипобрелполабиринтуЛондона,сперванаюг,потомнавостокиобратнонасевер,заплуталсянанезнакомыхулицахишелужекудаглазаглядят.

«Еслиестьнадежда,—написалонвдневнике,—тоона—впролах».И в голове все время крутилась эта фраза — мистическая истина иочевидная нелепость. Он находился в бурых трущобах, где-то к северо-востоку от того, что было некогда вокзалом Сент-Панкрас. Он шел побулыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями,которыеоткрывалисьпрямонатротуарипочему-тонаводилинамысльокрысиных норах. На булыжнике там и сям стояли грязные лужи. И втемных подъездах и в узких проулках по обе стороны было удивительномного народу— зрелые девушки с грубо намалеванными ртами, парни,гонявшиеся за девушками, толстомясые тетки, при виде которыхстановилось понятно, во что превратятся эти девушки через десяток лет,согнутыестарухи,шаркавшиерастоптанныминогами,иоборванныебосыедети, которые играли в лужах и бросались врассыпную от материнскихокриков.Наверно,каждоечетвертоеокнобыловыбитоизабранодосками.

На Уинстона почти не обращали внимания, но кое-кто провожал егоопасливым и любопытным взглядом. Перед дверью, сложив кирпично-красныерукинафартуках,беседовалидвенеобъятныеженщины.Уинстон,подходякним,услышалобрывкиразговора.

—Да,говорю,этовсеоченьхорошо,говорю.Нонамоемместетыбысделалатожесамое.Легко,говорю,судить—авотхлебнулабытысмое…

—Да-а,—отозваласьдругая.—Втом-товсеидело.Резкие голоса вдруг смолкли. В молчании женщины окинули его

враждебным взглядом. Впрочем, не враждебным даже, скореенастороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило неведомоеживотное.Синий комбинезон партийца не частомелькал на этих улицах.Показыватьсявтакихместахбезделанестоило.Налетишьнапатруль—могут остановить. «Товарищ, ваши документы. Что вы здесь делаете? Вкоторомчасуушлисработы?Вывсегдаходитедомойэтойдорогой?»—итакдалее,итакдалее.Разнымидорогамиходитьдомойнезапрещалось,ноесли узнает полиция мыслей, этого достаточно, чтобы тебя взяли назаметку.

Вдруг вся улица пришла в движение. Со всех сторон послышалисьпредостерегающие крики. Люди разбежались по домам, как кролики. Издвери недалеко от Уинстона выскочила молодая женщина, подхватиламаленького ребенка, игравшего в луже, накинула на него фартук иметнуласьобратно.Втотжемигизпереулкапоявилсямужчинавчерномкостюме, напоминавшем гармонь, подбежал к Уинстону, взволнованнопоказываянанебо.

—Паровоз!—закричалон.—Смотри, директор!Сейчаспобашке!Ложисьбыстро!

Паровозом пролы почему-то прозвали ракету. Уинстон бросилсяничкомназемлю.Втакихслучаяхпролыпочтиникогданеошибались.Имбудтоинстинктподсказывалзанесколькосекунд,чтоподлетаетракета,—считалосьведь, чторакетылетятбыстрее звука.Уинстонприкрыл головуруками. Раздался грохот, встряхнувший мостовую; на спину ему дождемпосыпался какой-то мусор. Поднявшись, он обнаружил, что весь усыпаносколкамиоконногостекла.

Онпошелдальше.Метрахвдвухстахракетаснесланесколькодомов.Ввоздухестоялчерныйстолбдыма,аподнимвтучеалебастровойпылиуже собирались вокруг развалин люди. Впереди возвышалась кучкаштукатурки, и на ней Уинстон разглядел ярко-красное пятно. Подойдяпоближе, он увидел, что это оторванная кисть руки. За исключениемкровавогопенька,кистьбыласовершеннобелая,какгипсовыйслепок.

Онсбросилееногойвводосток,апотом,чтобыобойтитолпу,свернулнаправовпереулок.Минутычерезтри-четыреонвышелиззонывзрыва,издесь улица жила своей убогой муравьиной жизнью как ни в чем небывало.Времяшлокдвадцатичасам,питейныелавкипроловломилисьотпосетителей.Ихгрязныедверибеспрерывнораскрывались,обдаваяулицузапахамимочи, опилоки кислогопива.Вуглу возле выступающегодомавплотную друг к другу стояли трое мужчин: средний держал сложеннуюгазету, а двое заглядывали через его плечо. Издали Уинстон не могразличитьвыраженияихлиц,ноихпозывыдавалиувлеченность.Видимо,оничиталикакое-товажноесообщение.Когдадонихоставалосьнесколькошагов,группавдругразделилась,идвоевступиливяростнуюперебранку.Казалось,онавот-вотперейдетвдраку.

— Да ты слушай, балда, что тебе говорят! С семеркой на конце ниодинномерневыигралзачетырнадцатьмесяцев.

—Аяговорю,выиграл!—Аяговорю,нет.Уменядомавсевыписанызадвагода.Записываю,

какчасы.Ятебеговорю,ниодинссемеркой…—Нет,выигрываласемерка!Даяпочтивесьномерназову.Кончался

начетырестасемь.Вфеврале,втораянеделяфевраля.— Бабушку твою в феврале! У меня черным по белому. Ни разу,

говорю,ссемеркой…—Дазакройтесьвы!—вмешалсятретий.Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон

оглянулся. Они продолжали спорить оживленно, страстно. Лотерея с еееженедельными сказочными выигрышами была единственнымобщественнымсобытием,котороеволновалопролов.Вероятно,миллионылюдей видели в ней главное, если не единственное дело, ради которогостоит жить. Это была их услада, их безумство, их отдохновение, ихинтеллектуальныйвозбудитель.Тутдажете,ктоедваумелчитатьиписать,проявлялиискусствосложнейшихрасчетовисверхъестественнуюпамять.Существовал целый клан, кормившийся продажей систем, прогнозов италисманов.К работе лотереиУинстон никакого касательства не имел—еюзанималосьминистерствоизобилия,—ноонзнал(впартиивсезнали),что выигрышипо большей частимнимые.На самом деле выплачивалисьтолько мелкие суммы, а обладатели крупных выигрышей были лицамивымышленными. При отсутствии настоящей связи между отдельнымичастямиОкеанииустроитьэтонесоставлялотруда.

Ноеслиестьнадежда,тоона—впролах.Заэтуидеюнадодержаться.Когдавыражаешьеесловами,онакажетсяздравой;когдасмотришьнатех,

ктомимо тебяпроходит, верить в нее—подвижничество.Он свернулнаулицу, шедшую под уклон. Место показалось ему смутно знакомым —невдалеке лежал главный проспект. Где-то впереди слышался гам. Улицакруто повернула и закончилась лестницей, спускавшейся в переулок, гделоточники торговали вялыми овощами. Уинстон вспомнил это место.Переулок вел на главную улицу, а за следующим поворотом, в пятиминутах ходу, — лавка старьевщика, где он купил книгу, ставшуюдневником. Чуть дальше, в канцелярском магазинчике, он приобрелчернилаиручку.

Перед лестницей он остановился. На другой стороне переулка былазахудалаяпивнаяскакбудтоматовыми,анасамомделепростопыльнымиокнами.Древнийстарик,согнутый,ноэнергичный,сседыми,торчащими,какурака,усами,распахнулдверьискрылсявпивной.Уинстонупришловголову,чтоэтотстарик,которомусейчаснеменьшевосьмидесяти, засталреволюцию уже взрослыммужчиной.Он да еще немногие вроде него—последняясвязьсисчезнувшиммиромкапитализма.Ивпартииосталосьмало таких, чьи взгляды сложились до революции. Старшее поколениепочтивсеперебитовбольшихчисткахпятидесятыхишестидесятыхгодов,а уцелевшие запуганы до полной умственной капитуляции. И если естьживой человек, который способен рассказать правду о первой половиневека, то он может быть только пролом. Уинстон вдруг вспомнилпереписанноевдневникместоиздетскойкнижкипоисторииизагорелсябезумной идеей.Он войдет в пивную, завяжет со стариком знакомство ирасспросит его: «Расскажите, как выжили в детстве. Какая былажизнь?Лучше,чемвнашидни,илихуже?»

Поскорее, чтобы не успеть испугаться, он спустился до лестнице иперешел на другую сторону переулка. Сумасшествие, конечно.Разговаривать с пролами и посещать их пивные тоже, конечно, незапрещалось,нотакаястраннаявыходканеостанетсянезамеченной.Еслизайдет патруль, можно прикинуться, что стало дурно, но они вряд липоверят.Онтолкнулдверь,вносемушибанулопивнойкислятиной.Когдаонвошел,гвалтвпивнойсделалсявдвоетише.Онспинойчувствовал,чтовсеглазауставилисьнаегосинийкомбинезон.Люди,метавшиедротикивмишень,прервалисвоюигрунацелыхполминуты.Старик,из-закоторогоон пришел, препирался у стойки с барменом — крупным, грузныммолодым человеком, горбоносым и толсторуким. Вокруг кучкой стоялислушателисосвоимистаканами.

—Тебякакчеловекапросят,—петушилсястарикинадувалгрудь.—Атымнеговоришь,чтовтвоемкабакененайдетсяпинтовойкружки?

— Да что это за чертовщина такая — пинта? — возражал бармен,упершисьпальцамивстойку.

—Нет,выслыхали?Барменназывается—чтотакоепинта,незнает!Пинта— это полкварты, а четыре кварты— галлон.Может, тебя азбукепоучить?

—Сродунеслышал,—отрезалбармен.—Подаемлитр,подаемпол-литра—ивсе.Воннаполкепосуда.

—Пинту хочу,— не унимался старик.— Трудно, что ли, нацедитьпинту?Вмоевремяникакихвашихлитровнебыло.

— В твое время мы все на ветках жили, — ответил бармен,оглянувшисьнаслушателей.

Раздался громкий смех, и неловкость, вызванная появлениемУинстона, прошла. Лицо у старика сделалось красным. Он повернулся,ворча,иналетелнаУинстона.Уинстонвежливовзялегоподруку.

—Разрешитевасугостить?—сказалон.— Благородный человек, — ответил тот, снова выпятив грудь. Он

будто не замечал на Уинстоне синего комбинезона. — Пинту! —воинственноприказалонбармену.—Пинтутычка.

Бармен ополоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке подстойкой и налил темного пива. Кроме пива, в этих заведениях ничего неподавали. Пролам джин не полагался, но добывали они его без особоготруда. Метание дротиков возобновилось, а люди у стойки заговорили олотерейныхбилетах.ОбУинстоненавремязабыли.Уокнастоялсосновыйстол — там можно было поговорить со стариком с глазу на глаз. Рискужасный; но по крайней мере телекрана нет — в этом Уинстонудостоверился,кактольковошел.

— Мог бы нацедить мне пинту, — ворчал старик, усаживаясь состаканом.—Пол-литрамало—ненапьешься.Алитр—много.Бегаешьчасто.Неговоря,чтодорого.

—Современвашеймолодостивы,наверно,виделимногоперемен,—осторожноначалУинстон.

Выцветшими голубыми глазами старик посмотрел на мишень длядротиков, потом на стойку, потом на дверь мужской уборной, словнопеременыэтихотелотыскатьздесь,впивной.

—Пивобылолучше,—сказалоннаконец.—Идешевле!Когдаябылмолодым,слабоепиво—называлосьунас«тычок»—стоилочетырепенсапинта.Ноэтодовойны,конечно.

—Докакой?—спросилУинстон.—Ну, война, она всегда,—неопределенно пояснил старик.Он взял

стаканисновавыпятилгрудь.—Будьздоров!Кадыкна тощейшее удивительнобыстро запрыгал—ипива какне

бывало. Уинстон сходил к стойке и принес еще два стакана. Старик какбудтозабылосвоемпредубеждениипротивцелоголитра.

—Вынамногостаршеменя,—сказалУинстон.—Яещенасветнеродился,авыуже,наверно,быливзрослым.Иможетевспомнитьпрежнююжизнь, до революции. Люди моих лет, по сути, ничего не знают о томвремени.Тольковкнигахпрочтешь,актоегознает—правдулипишутвкнигах?Хотелосьбыотвасуслышать.Вкнигахпоисторииговорится,чтожизнь до революции была совсем не похожа на нынешнюю. Ужасноеугнетение, несправедливость, нищета — такие, что мы и вообразить неможем. Здесь, в Лондоне, огромное множество людей с рождения досмерти никогда не ели досыта. Половина ходила босиком. Работалидвенадцатьчасов,школубросаливдевятьлет, спалиподесятьчеловеквкомнате.Автожевремяменьшинство—какие-нибудьнесколькотысяч,так называемые капиталисты, — располагали богатством и властью.Владеливсем,чемможновладеть.Жиливроскошныхдомах,держалипотридцатьслуг,разъезжалинаавтомобиляхичетверках,пилишампанское,носилицилиндры…

Стариквнезапнооживился.—Цилиндры!—сказалон.—Какэтотывспомнил?Тольковчерапро

них думал. Сам не знаю, с чего вдруг. Сколько лет уж, думаю, не виделцилиндра. Совсем отошли. А я последний раз надевал на невесткиныпохороны. Вот еще когда… год вам не скажу, но уж лет пятьдесят тому.Напрокат,понятно,бралипотакомуслучаю.

— Цилиндры — не так важно, — терпеливо заметил Уинстон. —Главноето,чтокапиталисты…ониисвященники,адвокатыипрочие,ктопринихкормился,былихозяевамиЗемли.Всенасветебылодляних.Вы,простыерабочиелюди,былиунихрабами.Онимоглиделатьсвамичтоугодно. Могли отправить вас на пароходе в Канаду, как скот. Спать свашимидочерьми,еслизахочется.Приказать,чтобывасвыпороликакой-тодевятихвостой плеткой. При встрече с ними вы снималишапку. Каждыйкапиталистходилсосворойлакеев…

Стариквновьоживился.— Лакеи! Сколько же лет не слыхал этого слова, а? Лакеи. Прямо

молодостьвспоминаешь,честноеслово.Помню…вонещекогда…ходиляповоскресеньямвГайд-парк,речислушать.Коготамтольконебыло—иАрмияСпасения,икатолики,иевреи,ииндусы…Ибылтамодин…именисейчас не вспомню— но сильно выступал!Ох, он их чихвостил. Лакеи,

говорит.Лакеи буржуазии!Приспешники правящего класса!Паразиты—вот как загнул еще.И гиены…гиенами точноназывал.Все это, конечно,пролейбористов,сампонимаешь.

Уинстонпочувствовал,чторазговорнеполучается.— Я вот что хотел узнать,— сказал он.— Как вам кажется, у вас

сейчасбольшесвободы,чемтогда?Отношениеквамболеечеловеческое?Впрежнеевремябогатыелюди,людиувласти…

—Палаталордов,—задумчивовставилстарик.— Палата лордов, если угодно. Я спрашиваю, могли эти люди

обращаться с вами как с низшим только потому, что они богатые, а выбедный?Правдали,например, чтовыдолжныбыли говоритьим«сэр»исниматьшапкупривстрече?

Старик тяжело задумался.И ответил не раньше, чем выпил четвертьстакана.

—Да,—сказалон.—Любили,чтобытыдотронулсядокепки.Вродеоказалуважение.Мнеэто,правдасказать,ненравилось—ноделал,небезтого.Кудаденешься,можносказать.

— А было принято — я пересказываю то, что читал в книгах поистории,—уэтихлюдейиихслугбылопринятосталкиватьвасстротуаравсточнуюканаву?

— Один такой меня раз толкнул, — ответил старик. — Как вчерапомню. В вечер после гребных гонок… ужасно они буянили после этихгонок… на Шафтсбери-авеню налетаю я на парня. Вид благородный —парадныйкостюм,цилиндр,черноепальто.Идетпотротуару,виляет—иянанегослучайноналетел.Говорит:«Невидишь,кудаидешь?»—говорит.Я говорю: «А ты что, купил тротуар-то?» А он: «Грубить мне будешь?Голову, к чертям, отверну». Я говорю: «Пьяный ты,— говорю.— Сдамтебяполиции,оглянутьсянеуспеешь».И,веришьли,беретменязагрудьитакпихает,чтоячутьподавтобуснепопал.Нуа ямолодойтогдабылинавесилбыему,датут…

Уинстонпочувствовалотчаяние.Памятьстарикабылапростосвалкоймелких подробностей.Можешь расспрашивать его целый день и никакихстоящих сведений не получишь. Так что история партии, может быть,правдива в каком-то смысле; а может быть, совсем правдива. Он сделалпоследнююпопытку.

—Я, наверное, неясно выражаюсь,— сказал он.—Я вот что хочусказать.Выоченьдавноживетенасвете,половинужизнивыпрожилидореволюции. Например, в тысяча девятьсот двадцать пятом году вы ужебыливзрослым.Изтого,чтовыпомните,какпо-вашему,вдвадцатьпятом

годужитьбылолучше,чемсейчас,илихуже?Еслибывымогливыбрать,когдабывыпредпочлижить—тогдаилитеперь?

Старик задумчиво посмотрел намишень.Допил пиво— совсем ужемедленно.И наконец ответил с философской примиренностью, как будтопивосмягчилоего.

—Знаю,какихтысловотменяждешь.Думаешь,скажу,чтохочетсясновастатьмолодым.Спросилюдей:большинствотебескажут,чтохотелибыстатьмолодыми.Вмолодостиздоровье,сила,всепритебе.Ктодожилдо моих лет, тому всегда нездоровится. И у меня ноги другой раз болят,хоть плачь, и мочевой пузырь— хуже некуда. Пошесть-семь раз ночьюбегаешь.Нои у старости есть радости. Забот уже технет.Сженщинамиканителитьсяненадо—этобольшоедело.Веришьли,уменятридцатьлетнебыложенщины.Инеохота,вотчтоглавное-то.

Уинстонотвалился к подоконнику.Продолжатьнеимело смысла.Онсобрался взять еще пива, но старик вдруг встал и быстро зашаркал квонючей кабинке у боковой стены. Лишние пол-литра произвели своедействие.Минуту-другуюУинстон глядел в пустой стакан, а потом дажесам не заметил, как ноги вынесли его на улицу. Через двадцать лет,размышлял он, великий и простой вопрос «Лучше ли жилось дореволюции?» — окончательно станет неразрешимым. Да и сейчас он, всущности, неразрешим: случайные свидетели старого мира не способнысравнитьоднуэпохусдругой.Онипомнятмножествобесполезныхфактов:ссору с сотрудником, потерюи поиски велосипедного насоса, выражениелица давно умершей сестры, вихрь пыли ветреным утром семьдесят летназад; но то, что важно, — вне их кругозора. Они подобны муравью,который видит мелкое и не видит большого. А когда память отказала иписьменныесвидетельстваподделаны,тогдасутверждениямипартии,чтоонаулучшилалюдямжизнь,надосогласиться—ведьнетиникогдауженебудетисходныхданныхдляпроверки.

Тутразмышленияегопрервались.Оностановилсяиподнялглаза.Онстоял на узкой улице, где между жилых домов втиснулись несколькотемныхлавчонок.Унегонадголовойвиселитриоблезлыхметаллическихшара,когда-то,должнобыть,позолоченных.Онкакбудтоузналэтуулицу.Нуконечно!Переднимбылалавкастарьевщика,гдеонкупилдневник.

Накатил страх. Покупка книги была опрометчивым поступком, иУинстонзарексяподходитькэтомуместу.Новот,стоилоемузадуматься,ногисамипринеслиегосюда.Аведьдлятогоонизавелдневник,чтобыпредохранить себя от таких самоубийственных порывов.Лавка еще былаоткрыта, хотя время близилось к двадцати одному. Он подумал, что,

слоняясь по тротуару, скорее привлечет внимание, чем в лавке, и вошел.Станутспрашивать—хотелкупитьлезвия.

Хозяин только что зажег висячую керосиновую лампу, издававшуюнечистый, но какой-то уютный запах. Это был человек лет шестидесяти,щуплый,сутулый,сдлиннымдружелюбнымносом,иглазаегозатолстымилинзамиочковказалисьбольшимиикроткими.Волосыунегобылипочтисовсем седые, а брови густые и еще черные. Очки, добрая суетливость,старый пиджак из черного бархата — все это придавало емуинтеллигентный вид — не то литератора, не то музыканта. Говорил онтихим,будтовыцветшимголосоминетакковеркалслова,какбольшинствопролов.

—Яузналвасещенаулице,—сразусказалон.—Этовыпокупалиподарочный альбом для девушек.Превосходная бумага, превосходная. Ееназывали «кремовая верже». Такой бумаги не делают, я думаю… уж летпятьдесят.—ОнпосмотрелнаУинстонаповерх очков.—Вам требуетсячто-тоопределенное?Илихотелипростопосмотретьвещи?

—Шел мимо, — уклончиво ответил Уинстон. — Решил заглянуть.Ничегоконкретногомнененадо.

— Тем лучше, едва ли бы я смог вас удовлетворить. — Как быизвиняясь, он повернул кверху мягкую ладонь. — Сами видите: можносказать,пустаялавка.Междунами говоря, торговля антиквариатомпочтииссякла.Спросунет,даипредложитьнечего.Мебель,фарфор,хрусталь—все это мало-помалу перебилось, переломалось. А металлическое побольшейчастиушловпереплавку.Сколькоужелетяневиделлатунногоподсвечника.

На самомделе тесная лавочка была забита вещами, но нималейшейценности они не представляли. Свободного места почти не осталось —возлевсехстенштабелямилежалипыльныерамыдлякартин.Ввитрине—подносысболтамиигайками,сточенныестамески,сломанныеперочинныеножи,облупленныечасы,даженепритворявшиесяисправными,ипрочийразнообразный хлам. Какой-то интерес могла возбудить только мелочь,валявшаясянастоликевуглу,лакированныетабакерки,агатовыеброшкиитомуподобное.Уинстонподошелкстолику,ивзглядегопривлеклакакая-тогладкаяокруглаявещь,тусклоблестевшаяприсветелампы;онвзялее.

Этобылатяжелаястекляшка,плоскаясоднойстороныивыпуклаясдругой — почти полушарие. И в цвете и в строении стекла быланепонятнаямягкость—ононапоминалодождевуюводу.Ав сердцевине,увеличенный выпуклостью, находился странный розовый предметузорчатогостроения,напоминавшийрозуилиморскойанемон.

—Чтоэто?—спросилочарованныйУинстон.— Это? Это коралл, — ответил старик. — Надо полагать, из

Индийского океана. Прежде их иногда заливали в стекло. Сделано неменьшесталетназад.Повидудажераньше.

—Красиваявещь,—сказалУинстон.— Красивая вещь, — признательно подхватил старьевщик. — Но в

нашиднималоктоееоценит.—Онкашлянул.—Есливамвдругзахочетсякупить,онастоитчетыредоллара.Быловремя,когдазатакуювещьдаваливосемьфунтов,авосемьфунтов…ну,сейчаснесумеюсказатьточно—этобылибольшиеденьги.Нокомунынченужныподлинныедревности—хотяихтакмалосохранилось.

Уинстоннемедленнозаплатилчетыредоллараиопустилвожделеннуюигрушкувкарман.Соблазнилаегонестолькокрасотавещи,сколькоароматвека, совсемнепохожегонанынешний.Стекло такойдождевоймягкостиему никогда не встречалось. Самым симпатичным в этой штуке была еебесполезность, хотя Уинстон догадался, что когда-то она служила пресс-папье.Стеклооттягивалокарман,но,ксчастью,неслишкомвыпирало.Этостранный предмет, даже компрометирующий предмет для члена партии.Все старое и, если на то пошло, все красивое вызывало некотороеподозрение. Хозяин же, получив четыре доллара, заметно повеселел.Уинстонпонял,чтоможнобылосторговатьсянатрехилидаженадвух.

— Если есть желание посмотреть, у меня наверху еще однакомната, — сказал старик. — Там ничего особенного. Всего несколькопредметов.Еслипойдем,нампонадобитсясвет.

Онзажегещеоднулампу,потом,согнувшись,медленноподнялсяпостертым ступенькам и через крохотный коридорчик привел Уинстона вкомнату; окно ее смотрело не на улицу, а на мощеный двор и на чащупечныхтрубсколпаками.Уинстонзаметил,чтомебельздесьрасставлена,как в жилой комнате. На полу дорожка, на стенах две-три картины,глубокое неопрятное кресло у камина. На каминной полке тикалистаринные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом. Подокном, заняв чуть ли не четверть комнаты, стояла громадная кровать,причемсматрасом.

—Мыздесьжили,поканеумерлажена,—объяснилстарик,какбыизвиняясь. — Понемногу распродаю мебель. Вот превосходная кроватькрасного дерева… То есть была бы превосходной, если выселить из нееклопов.Впрочем,вам,наверно,онакажетсягромоздкой.

Онподняллампунадголовой,чтобыосветитьвсюкомнату,ивтепломтускломсветеонавыгляделадажеуютной.Аведьможнобылобыснятьее

занесколькодоллароввнеделю,подумалУинстон,еслихватитсмелости.Этобыладикая,вздорнаямысль,иумерлаонатакжебыстро,какродилась;но комната пробудила в нем какую-то ностальгию, какую-то память,дремавшую в крови. Ему казалось, что он хорошо знает это ощущение,когдасидишьвтакойкомнате,вкреслепередгорящимкамином,поставивноги на решетку, на огне — чайник, и ты совсем один, в полнойбезопасности, никто не следит за тобой, ничей голос тебя не донимает,толькочайникпоетвкаминедадружелюбнотикаютчасы.

—Тутнеттелекрана,—вырвалосьунего.— Ах, этого, — ответил старик, — у меня никогда не было. Они

дорогие. Да и потребности, знаете, никогда не испытывал. А вот в углухороший раскладной стол. Правда, чтобы пользоваться боковинами, надозаменитьпетли.

Вдругомуглустоялакнижнаяполка,иУинстонаужепритянулокней.На полке была только дрянь. Охота за книгами и уничтожение велись вкварталахпроловтакжеосновательно,каквезде.ЕдваливцелойОкеаниисуществовалхотьодинэкземпляркниги,изданнойдо1960года.Старикслампойврукестоялпередкартинкойвпалисандровойраме:онависелаподругуюсторонуоткамина,напротивкровати.

—Кстати, если вас интересуют старинные гравюры…— деликатноначалон.

Уинстон подошел ближе. Это была гравюра на стали: здание совальнымфронтоном,прямоугольнымиокнамиибашнейвпереди.Вокругздания шла ограда, а в глубине стояла, по-видимому, статуя. Уинстонприсмотрелся.Зданиеказалосьсмутнознакомым,ностатуионнепомнил.

—Рамкапривинчена к стене,—сказал старик,—но еслихотите, ясниму.

— Я знаю это здание, — промолвил наконец Уинстон, — оноразрушено.Всерединеулицы,заДворцомюстиции.

— Верно. За Домом правосудия. Его разбомбили… Ну, много летназад.Этобылацерковь.Сент-Клемент—святойКлиментудатчан.—Онвиноватоулыбнулся,словнопонимая,чтоговоритнелепость,идобавил:—«Апельсинчикикакмед,вколоколСент-Клементбьет».

—Чтоэто?—спросилУинстон.— А-а. «Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет». В

детствебылтакойстишок.Кактамдальше,янепомню,акончаетсятак:«Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму яострый меч— и головка твоя с плеч». Игра была наподобие танца. Онистояли,взявшисьзаруки,атышелподруками,икогдадоходилидо«Вот

возьмуяострыймеч—иголовкатвоясплеч»,рукиопускалисьиловилитебя.Тамбылитольконазванияцерквей.Вселондонскиецеркви…Тоестьсамыезнаменитые.

Уинстонрассеянноспросилсебя,какоговекамоглабытьэтацерковь.Возраст лондонских домов определить всегда трудно. Все большие ивнушительные и более или менее новые на вид считались, конечно,построенными после революции, а все то, что было очевидно старше,относили к какому-то далекому, неясному времени, называвшемусясредними веками. Таким образом, века капитализма ничего стоящего непроизвели.Поархитектуреизучитьисториюбылотакженевозможно,какпокнигам.Статуи,памятники,мемориальныедоски,названияулиц—все,чтомоглопролитьсветнапрошлое,систематическипеределывалось.

—Янезнал,чтоэтоцерковь,—сказалон.— Вообще-то их много осталось, — сказал старик, — только их

используютдлядругихнужд.Какжетамэтотстишок?А!Вспомнил.

Апельсинчикикакмед,ВколоколСент-Клементбьет.ИзвонитСент-Мартин:Отдаваймнефартинг!

Вотдальшеопятьнепомню.Афартинг—этобыламаленькаямеднаямонета,наподобиецента.

—АгдеСент-Мартин?—спросилУинстон.— Сент-Мартин? Эта еще стоит. На площади Победы, рядом с

картиннойгалереей.Зданиеспортикомиколоннами,сширокойлестницей.Уинстон хорошо знал здание. Это был музей, предназначенный для

разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающихкрепостей, восковыхпанорам,изображающихвражеские зверства,и томуподобного.

—Называлась«СвятойМартиннаполях»,—добавилстарик,—хотяникакихполейвэтомрайоненеприпомню.

Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более неподходящий,чемстеклянноепресс-папье,даидомойеенеунесешь—разветолькобезрамки.Ноонзадержалсяещенанесколькоминут,беседуясостариком,ивыяснил,чтофамилияегонеУикс,какможнобылозаключитьпонадписина лавке, а Чаррингтон.Оказалось, что мистеруЧаррингтонушестьдесяттри года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы он

собирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они беседовали,Уинстон все твердил про себя начало стишка: «Апельсинчики как мед, вколоколСент-Клементбьет.ИзвонитСент-Мартин:отдаваймнефартинг!»Любопытно: когда он произносил про себя стишок, ему чудилось, будтозвучат сами колокола, — колокола исчезнувшего Лондона, который ещесуществует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, какподнимают они трезвон, одна за другой, призрачные колокольни.Междутем,сколькоонсебяпомнил,онниразунеслышалцерковногозвона.

Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по лестницеодин,чтобыстарикнеувидел,каконоглядываетулицу,преждечемвыйтизадверь.Онужерешил,что,выждаввремя—хотябымесяц,—рискнетеще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропустить вечер вобщественномцентре.Большойопрометчивостьюбылоужето,чтопослепокупкикнигионпришелсюдаснова,незная,можнолидоверятьхозяину.Ивсеже!..

Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру сцерковью св. Климента у датчан, вынет из рамы и унесет подкомбинезономдомой.ЗаставитмистераЧаррингтонавспомнитьстишокдоконца. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. Отвосторга он секунд на пять забыл об осторожности— вышел на улицу,ограничившись беглым взглядом в окно. И даже начал напевать насамодельныймотив:

Апельсинчикикакмед,ВколоколСент-Клементбьет.ИзвонитСент-Мартин:Отдаваймнефартинг!

Вдругсердцеунегоекнулоотстраха,животсхватило.Вкаких-нибудьдесяти метрах — фигура в синем комбинезоне, идет к нему. Это быладевицаизотделалитературы, темноволосая.Уже смеркалось,ноУинстонузнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро прошладальше,какбудтонезаметила.

Несколькосекундоннемогдвинутьсясместа,словноотнялисьноги.Потомповернулсянаправоиструдомпошел,незамечая,чтоидетневтусторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть не могло:девицазанимшпионит.Онавыследилаего—нельзяжеповерить,чтоонапочистойслучайностизабрелавтотжевечернатужезахудалуюулочкув

нескольких километрах от района, где живут партийцы. Слишком многосовпадений. А служит она в полиции мыслей или же этосамодеятельность—значениянеимеет.Оназанимследит,этогодовольно.Можетбыть,дажевидела,каконзаходилвпивную.

Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шагестукалпобедру,иУинстонаподмываловыброситьего.Нохужевсегобыласпазмавживоте.Несколькоминутемуказалось,чтоеслионсейчасжененайдетуборную,тоумрет.Новтакомрайоненемоглобытьобщественнойуборной.Потомспазмапрошла,осталасьтолькоглухаяболь.

Улица оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколькосекунд,рассеянносоображая,чтоделать,потомповернулназад.Когдаонповернул,емупришловголову,чтоонразминулсясдевицейкакие-нибудьтриминутыназад,иеслибегом,томожноеедогнать.Можнодойтизанейдо какого-нибудь тихого места, а там проломить ей череп булыжником.Стеклянноепресс-папьетожесгодится,онотяжелое.Ноонсразуотбросилэтот план: невыносима была даже мысль о том, чтобы совершитьфизическое усилие. Нет сил бежать, нет сил ударять. Вдобавок девицамолодаяикрепкая,будетзащищаться.Потомонподумал,чтонадосейчасжепойтивобщественныйцентрипробытьтамдозакрытия—обеспечитьсебе хотя бы частичное алиби. Но и это невозможно. Им овладеласмертельная вялость. Хотелось одного: вернуться к себе в квартиру иничегонеделать.

Домойонпришелтольковдвадцатьтретьемчасу.Токвсетидолжныбыли отключить в 23:30. Он отправился на кухню и выпил почти целуючашку джина «Победа». Потом подошел к столу в нише, сел и вынул изящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в телекране томнымголосом пела патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморныйпереплет,безуспешностараясьотвлечьсяотэтогоголоса.

Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное —покончить с собой, пока тебя не взяли.Наверняка так поступалимногие.Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами.Но в стране,где ни огнестрельного оружия, ни надежного яда не достанешь, нужнаотчаянная отвага, чтобы покончить с собой. Он с удивлением подумал отом, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломствечеловеческоготела,цепенеющеговтотсамыймиг,когдатребуетсяособоеусилие.Онмогбыизбавитьсяоттемноволосой,еслибысразуприступилкделу,ноименноиз-затого,чтоопасностьбылачрезвычайной,онлишилсясил.Емупришловголову,чтовкритическиеминутычеловекборетсянесвнешнимврагом,авсегдассобственнымтелом.Дажесейчас,несмотряна

джин,тупаябольвживотенепозволялаемусвязнодумать.Итожесамое,понялон, во всех трагическихилипо видимости героических ситуациях.На поле боя, в камере пыток, на тонущем корабле то, за что ты бился,всегдазабывается—телотвоеразрастаетсяизаполняетвселенную,идажекогда ты не парализован страхом и не кричишь от боли, жизнь — этоежеминутная борьба с голодом или холодом, с бессонницей, изжогой изубнойболью.

Он раскрыл дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина втелекранеразразиласьновойпесней.Голосвонзалсяемувмозг,какострыеосколки стекла. Он пытался думать об О’Брайене, для которого —которому — пишется дневник, но вместо этого стал думать, что с нимбудет,когдаегоарестуетполициямыслей.Еслибысразуубили—полбеды.Смерть — дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этом нераспространялся,нозналивсе)будетпризнаниепозаведенномупорядку:сползаньем по полу, мольбами о пощаде, с хрустом ломаемых костей, свыбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему ты долженпройтичерезэто,еслиитогвсеравноизвестен?Почемунельзясократитьтебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения не ушел ниодин, и признавались все до единого. В тот миг, когда ты преступил вмыслях,тыужеподписалсебесмертныйприговор.Такзачемждуттебяэтимукивбудущем,еслиониничегонеизменят?

ОнопятьпопробовалвызватьобразО’Брайена,итеперьэтоудалось.«Мывстретимсятам,гденеттемноты»,—сказалемуО’Брайен.Уинстонпонял его слова — ему казалось, что понял. Где нет темноты — этовоображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя,можешьмистическипричаститьсякнему.Голосизтелекранабилпоушами не давал додумать эту мысль до конца. Уинстон взял в рот сигарету.Половинатабакатутжевысыпаласьнаязык—нескороиотплюешьсяотэтой горечи. Перед ним, вытеснив О’Брайена, возникло лицо СтаршегоБрата.Также,какнесколькоднейназад,Уинстонвынулизкарманамонетуивгляделся.Лицосмотрелонанеготяжело,спокойно,отечески—ночтоза улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звономприплылислова:

ВОЙНА—ЭТОМИРСВОБОДА—ЭТОРАБСТВОНЕЗНАНИЕ—СИЛА

Втораячасть

I

Былоещеутро;Уинстонпошелизсвоейкабинывуборную.Навстречу ему по пустому ярко освещенному коридору двигался

человек.Оказалось, что это темноволосая девица. С той встречи у лавкистарьевщика минуло четыре дня. Подойдя поближе, Уинстон увидел, чтоправая рука у нее на перевязи; издали он этого не разглядел, потому чтоповязка была синяя, как комбинезон. Наверно, девица сломала руку,поворачиваябольшойкалейдоскоп,где«набрасывались»сюжетыроманов.Обычнаятравмавлитературномотделе.

Когда их разделяло уже каких-нибудь пятьшагов, она споткнулась иупалачутьлинеплашмя.Унеевырвалсякрикболи.Видимо,онаупаланасломаннуюруку.Уинстонзамер.Девицавсталанаколени.Лицоунеесталомолочно-желтым,инанемещеярчевыступилкрасныйрот.ОнасмотреланаУинстонаумоляюще,ивглазахунеебылобольшестраха,чемболи.

Уинстоном владели противоречивые чувства. Перед ним был враг,который пытался его убить; в то же время перед ним был человек —человеку больно, у него, быть может, сломана кость. Не раздумывая, онпошелкнейнапомощь.Втотмиг,когдаонаупаланаперевязаннуюруку,онсамкакбудтопочувствовалболь.

—Выушиблись?— Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет. — Она говорила так,

словноунеесильноколотилосьсердце.Илицоунеебылосовсембледное.—Выничегонесломали?—Нет.Всецело.Былобольноипрошло.ОнапротянулаУинстонуздоровуюруку,ионпомогейвстать.Лицоу

неенемногопорозовело;судяповсему,ейсталолегче.—Ничегострашного,—повторилаона.—Немногоушиблазапястье,

ивсе.Спасибо,товарищ!Сэтимисловамионапошладальше—такбодро,какбудтоивпрямь

ничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно, меньше чемполминуты.Привычканепоказыватьсвоихчувстввъеласьнастолько,чтостала инстинктом, да и происходило все это прямо перед телекраном. Ивсе-такиУинстонлишьсбольшимтрудомсдержалудивление:затедве-трисекунды,покаонпомогалдевицевстать,оначто-тосунулаемувруку.Ослучайноститутнемоглобытьиречи.Что-томаленькоеиплоское.Входявуборную,Уинстонсунулэтувещьвкарманитамощупал.Листокбумаги,

сложенныйквадратиком.Перед писсуаром он сумел после некоторой возни в кармане

расправить листок. По всей вероятности, там что-то написано. У неговозникло искушение сейчас же зайти в кабинку и прочесть. Но это,понятно, было бы чистым безумием. Где, как не здесь, за телекранаминаблюдаютбеспрерывно?

Он вернулся к себе, сел, небрежно бросил листок на стол к другимбумагам,наделочкиипридвинулречепис.Пятьминут,сказалонсебе,пятьминут самое меньшее! Стук сердца в груди был пугающе громок. Ксчастью,работаегождаларутинная—уточнитьдлиннуюколонкуцифр—исосредоточенностинетребовала.

Чтобынибыловзаписке,онанавернякаполитическая.Уинстонмогпредставитьсебедваварианта.Один,болееправдоподобный:женщина—агент полиции мыслей, чего он и боялся. Непонятно, зачем полициимыслей прибегать к такой почте, но, видимо, для этого есть резоны. Взаписке может быть угроза, вызов, приказ покончить с собой, западнякакого-торода.Существовалодругое,дикоепредположение,Уинстонгналего от себя, но оно упорно лезло в голову. Записка вовсе не от полициимыслей,аоткакой-топодпольнойорганизации.Можетбыть,Братствовсе-таки существует! И девица может быть оттуда! Идея, конечно, быланелепая, но она возникла сразу, как только он ощупал бумажку. А болееправдоподобный вариант пришел ему в голову лишь через несколькоминут. И даже теперь, когда разум говорил ему, что записка, возможно,означает смерть, он все равно не хотел в это верить, бессмысленнаянадежданегасла,сердцегремело,и,диктуяцифрывречепис,онструдомсдерживалдрожьвголосе.

Онсвернуллистысзаконченнойработойизасунулвпневматическуютрубу. Прошло восемь минут. Он поправил очки, вздохнул и притянул ксебе новую стопку заданий, на которой лежал тот листок. Расправиллисток.Крупнымнеустоявшимсяпочеркомтамбылонаписано:

Яваслюблю.

Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.Понимая,насколькоопасновыказыватькбумажкечрезмерныйинтерес,онвсе-таки не удержался и прочел ее еще раз — убедиться, что ему непомерещилось.

До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не могсосредоточитьсянанудныхзадачах,но,чтоещехуже,надобылоскрывать

своесмятениеоттелекрана.Вживотеунегословнопылалкостер.Обедвдушной, людной, шумной столовой оказался мучением. Он рассчитывалпобыть в одиночестве, но, как назло, рядом плюхнулся на стул идиотПарсонс,острымзапахомпотапочтизаглушивжестянойзапахтушенки,изавелречьоприготовленияхкНеделененависти.ОсобенноонвосторгалсягромаднойдвухметровойголовойСтаршегоБратаизпапье-маше,которуюизготавливал к праздникам дочкин отряд. Досаднее всего, что из-за гамаУинстон плохо слышал Парсонса, приходилось переспрашивать и по дваразавыслушиватьоднуитужеглупость.Вдальнемконцезалаонувиделтемноволосую— за столиком еще с двумя девушками.Она как будто незаметилаего,ибольшеонтуданесмотрел.

Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва прислалитонкоеитрудноезадание—нанесколькочасов,ивсепосторонниемыслипришлось отставить. Надо было подделать производственные отчетыдвухлетней давности таким образом, чтобы бросить тень на крупногодеятеля внутренней партии, попавшего в немилость. С подобнымиработамиУинстонсправлялсяхорошо,инадвачасаслишнимемуудалосьзабытьотемноволосойженщине.Нопотомеелицосновавозниклопередглазами,ибезумно,доневыносимостизахотелосьпобытьодному.Покаонне останется один, невозможно обдумать это событие. Сегодня емунадлежало присутствовать в общественном центре. Он проглотилбезвкусныйужинвстоловой,прибежалвцентр,поучаствовалвдурацкойторжественной «групповой дискуссии», сыграл две партии в настольныйтеннис, несколько раз выпил джину и высидел получасовую лекцию«Шахматы и их отношение к ангсоцу». Душа корчилась от скуки, новопрекиобыкновениюемунехотелосьулизнутьизцентра.Отслов«Яваслюблю» нахлынуло желание продлить себе жизнь, и теперь дажемаленький риск казался глупостью. Только в двадцать три часа, когда онвернулсяиулегсявпостель—втемнотедажетелекраннестрашен,еслимолчишь,—кнемувернуласьспособностьдумать.

Предстояло решить техническую проблему: как связаться с ней иусловиться о встрече. Предположение, что женщина расставляет емузападню, он уже отбросил. Он понял, что нет: она определенноволновалась,когдадавалаемузаписку.Онанепомниласебяотстраха—иэтовполнеобъяснимо.Уклонитьсяотееавансовунегоивмысляхнебыло.Всего пять дней назад он размышлял о том, чтобы проломить ей головубулыжником,ноэтоужеделопрошлое.Онмысленновиделееголой,виделеемолодоетело—кактогдавосне.Аведьсперваонсчиталеедуройвродеостальных—напичканнойложьюиненавистью, с замороженнымнизом.

Примыслиотом,чтоможноеепотерять,чтоемунедостанетсямолодоебелое тело,Уинстоналихорадило.Новстретиться снейбылонемыслимосложно.Всеравночтосделатьходвшахматах,когдатебепоставилимат.Куда ни сунься— отовсюду смотрит телекран. Все возможные способыустроитьсвиданиепришлиемувголовувтечениепятиминутпослетого,как он прочел записку; теперь же, когда было время подумать, он сталперебиратьихпоочереди—словнораскладывалинструментынастоле.

Очевидно, что встречу, подобную сегодняшней, повторить нельзя.Еслибыженщинаработалавотделедокументации,этобылобыболееилименеепросто,авкакойчастизданиянаходитсяотделлитературы,онплохосебепредставлял,даиповодапойтитуданебыло.Еслибыонзнал,гдеонаживетивкоторомчасукончаетработу,тосмогбыперехватитьееподорогедомой; следовать же за ней небезопасно — надо околачиваться вблизиминистерства, и это наверняка заметят. Послать письмо по почтеневозможно.Не секрет, что всюпочтувскрывают.Теперьпочтиниктонепишет писем. А если надо с кем-то снестись — есть открытки снапечатанными готовыми фразами, и ты просто зачеркиваешь ненужные.Даонифамилииеене знает,не говоряужобадресе.Вконцеконцовонрешил,чтосамымвернымместомбудетстоловая.Еслиудастсяподсестькней, когда она будет одна, и столик будет в середине зала, не слишкомблизко к телекранам, и в зале будет достаточно шумно… если им дадутпобыть наедине хотя бы тридцать секунд, тогда, наверно, он сможетперекинутьсяснейнесколькимисловами.

Всюнеделюпослеэтогожизньегобылапохожанабеспокойныйсон.Надругойденьженщинапоявиласьвстоловой,когдаонужеуходилпослесвистка.Вероятно,ееперевеливболеепозднююсмену.Ониразошлись,невзглянувдругнадруга.Наследующийденьонаобедалавобычноевремя,но еще с тремя женщинами и прямо под телекраном. Потом было триужасныхдня—онанепоявляласьвовсе.Умегоителословноприобрелиневыносимую чувствительность, проницаемость, и каждое движение,каждыйзвук,каждоеприкосновение,каждоеуслышанноеипроизнесенноеслово превращались в пытку. Даже во сне он не мог отделаться от ееобраза. В эти дни он не прикасался к дневнику. Облегчение приносилатолькоработа—занейонмогзабытьсяинойразнацелыхдесятьминут.Оннепонимал,чтоснейслучилось.Спроситьбылонегде.Можетбыть,еераспылили, может быть, она покончила с собой, ее могли перевести надругой крайОкеании; но самое вероятное и самое плохое— она простопередумалаирешилаизбегатьего.

На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи, только

пластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое облегчение, что неудержалсяисмотрелнанеенесколькосекунд.Надругойденьемучутьнеудалосьпоговоритьсней.Когдаонвошелвстоловую,онасиделаоднаидовольнодалекоотстены.Часбылранний,столоваяещенезаполнилась.Очередьпродвигалась,Уинстонбылпочтиураздачи,нотутзастрялнадвеминуты:впередикто-тожаловался,чтоемунедалитаблеткусахарина.Темнеменее когдаУинстон получил свой поднос и направился в ее сторону,она по-прежнему была одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскиваясвободноеместопозадиеестола.Онаужевкаких-нибудьтрехметрах.Ещедвесекунды—ионуцели.Заспинойунегокто-топозвал:«Смит!»Онпритворился,чтонеслышал.«Смит!»—повторилисзадиещегромче.Нет,не отделаться. Он обернулся. Молодой, с глупым лицом блондин пофамилииУилшер,скоторымонбыледвазнаком,улыбаясь,приглашалнасвободноеместо за своимстоликом.Отказатьсябылонебезопасно.Послетого как его узнали, он не мог усесться с обедавшей в одиночествеженщиной.Этопривлеклобывнимание.Онселсдружелюбнойулыбкой.Глупое лицо сияло в ответ. Ему представилось, как он бьет по немукиркой — точно в середину. Через несколько минут у женщины тожепоявилисьсоседи.

Ноонанавернякавидела,чтооншелкней,и,можетбыть,поняла.Наследующий день он постарался прийти пораньше. И не зря: она сиделапримерно на том же месте и опять одна. В очереди перед ним стоялмаленький, юркий, жукоподобный мужчина с плоским лицом иподозрительными глазками. Когда Уинстон с подносом отвернулся отприлавка, он увидел, что маленький направляется к ее столу. Надежда внем опять увяла. Свободное место было и за столом подальше, но всяповадкамаленькогоговорилаотом,чтоонпозаботитсяосвоихудобствахивыберет стол, где меньше всего народу. С тяжелым сердцем Уинстондвинулся за ним. Пока он не останется с ней один на один, ничего невыйдет.Тутраздалсястрашныйгрохот.Маленькийстоялначетвереньках,подносегоещелетел,апополутеклидваручья—супикофе.Онвскочилизлобнооглянулся,подозревая,видимо,чтоУинстондалемуподножку.Ноэто было не важно. Пятью секундами позже, с громыхающим сердцем,Уинстонужесиделзаеестолом.

Он не взглянул на нее. Освободил поднос и немедленно начал есть.Важно было заговорить сразу, пока никто не подошел, но на Уинстонанапал дикий страх. С первой встречи прошла неделя. Она моглапередумать, навернякапередумала!Ничегоиз этойисториине выйдет—такнебываетвжизни.Пожалуй,онинерешилсябызаговорить,еслибы

не увидел Амплфорта, поэта с шерстяными ушами, который плелся сподносом, ища глазами свободное место. РассеянныйАмплфорт был по-своемупривязанкУинстонуи,еслибызаметилего,навернякаподселбы.Навсеоставалосьнебольшеминуты.ИУинстониженщинаусердноели.Ели они жидкое рагу — скорее суп с фасолью. Уинстон заговорилвполголоса. Оба не поднимали глаз; размеренно черпая похлебку иотправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялисьнесколькиминеобходимымисловами.

—Когдавыкончаетеработу?—Ввосемнадцатьтридцать.—Гдемыможемвстретиться?—НаплощадиПобеды,упамятника.—Тамкругомтелекраны.—Есливтолпе,этоневажно.—Знак?— Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не

смотритенаменя.Простобудьтепоблизости.—Восколько?—Вдевятнадцать.—Хорошо.АмплфортнезаметилУинстонаиселзадругойстол.Женщинабыстро

доелаобедиушла,аУинстоносталсякурить.Большеонинеразговаривалии,насколькоэтовозможнодлядвухсидящихлицомклицучерезстол,несмотрелидругнадруга.

Уинстон пришел на площадьПобеды раньше времени. Он побродилвокруг основания громадной желобчатой колонны, с вершины которойстатуя Старшего Брата смотрела на юг небосклона, туда, где в битве заВзлетную полосу I он разгромил евразийскую авиацию (несколько летназад она была остазийской). Напротив на улице стояла конная статуя,изображавшая, как считалось, Оливера Кромвеля. Прошло пять минутпосленазначенногочаса,аженщинывсенебыло.НаУинстонаснованапалдикийстрах.Неидет,передумала!Ондобрелдосеверногокраяплощадиивяло обрадовался, узнав церковь святогоМартина— ту, чьи колокола—когда на ней были колокола — вызванивали: «Отдавай мне фартинг».Потомувиделженщину: она стоялаподпамятникоми читалаилиделалавид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну. Пока там несобрался народ, подходить было рискованно. Вокруг постамента стоялителекраны. Но внезапно где-то слева загалдели люди и послышался гултяжелыхмашин.Всенаплощадибросилисьвтусторону.Женщинабыстро

обогнулальвовуподножьяколонныитожепобежала.Уинстонустремилсяследом.Набегуонпонялповыкрикам,чтовезутпленныхевразийцев.

Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон,принадлежавший к той породе людей, которые в любой свалке норовятоказаться с краю, ввинчивался, протискивался, пробивался в самую гущународа. Женщина была уже близко, рукой можно достать, но тут глухойстеноймясадорогуемупреградилнеобъятныйпролитакаяженеобъятнаяженщина—видимо,егожена.Уинстонизвернулсяисовсейсилывогналмеждунимиплечо.Емупоказалось,чтодвамускулистыхбокараздавятеговнутренности в кашу, и тем не менее он прорвался, слегка вспотев.Очутился рядом с ней. Они стояли плечом к плечу и смотрели впереднеподвижнымвзглядом.

Поулицедлиннойвереницейползлигрузовики,ивкузовах,повсемчетырем углам, с застывшими лицами стояли автоматчики. Между нимивплотную сидели на корточках мелкие желтые люди в обтрепанныхзеленыхмундирах.Монгольскиеихлицасмотрелиповерхбортовпечальноибезвсякогоинтереса.Еслигрузовикподбрасывало,раздавалосьзвяканьеметалла—пленныебыливножныхкандалах.Одинзадругимпроезжалигрузовикиспечальнымилюдьми.Уинстонслышал,какониедут,новиделихлишьизредка.Плечоженщины,еерукаприжималиськегоплечуируке.Щека была так близко, что он ощущал ее тепло. Она сразу взялаинициативунасебя,каквстоловой.Заговорила,едвашевелягубами,такимженевыразительнымголосом,кактогда,иэтотполушепоттонулвобщемгамеирычаниигрузовиков.

—Слышитеменя?—Да.—Можетевырватьсяввоскресенье?—Да.—Тогдаслушайтевнимательно.Выдолжнызапомнить.Отправитесь

наПаддингтонскийвокзал…С военной точностью, изумившей Уинстона, она описала маршрут.

Полчасапоездом; со станции—налево;двакилометраподороге, воротабезперекладины;тропинкойчерезполе;дорожкаподдеревьями,заросшаятравой;тропавкустарнике;упавшеезамшелоедерево.Унеесловнокартабылавголове.

—Всезапомнили?—шепнулаонанаконец.—Да.—Повернетеналево,потомнаправоиопятьналево.Инаворотахнет

перекладины.

—Да.Время?—Околопятнадцати.Может, вампридетсяподождать.Яприду туда

другойдорогой.Выточновсезапомнили?—Да.—Тогдаотойдитескорей.Вэтихсловахнебылонадобности.Нотолпанепозволяларазойтись.

Колоннавсешла,людиглазелиненасытно.Вначалераздавалисьвыкрикиисвист, но шумели только партийные, а вскоре и они умолкли.Преобладающим чувством было обыкновенное любопытство.Иностранцы — из Евразии ли, из Остазии — были чем-то вродедиковинных животных. Ты их никогда не видел — только в роливоеннопленных, да и томельком.Неизвестна была и судьба их— крометех,коговешаликаквоенныхпреступников;остальныепростоисчезали—надодумать, в каторжныхлагерях.Круглыемонгольские лица сменилисьболее европейскими, грязными, небритыми, изнуренными. Иногдазаросшее лицо останавливало на Уинстоне необычайно пристальныйвзгляд, и сразу же он скользил дальше. Колонна подходила к концу. Впоследнем грузовике Уинстон увидел пожилого человека, до глаззаросшегоседойбородой;онстоялнаногах,скрестивпередживотомруки,словно привык к тому, что они скованы. Пора уже было отойти отженщины.Новпоследниймиг,покатолпаихещесдавливала,онанашлаегорукуинезаметнопожала.

Длилосьэтоменьшедесятисекунд,ноемупоказалось,чтоонидержатдруг друга за руки очень долго. Уинстон успел изучить ее руку во всехподробностях. Он трогал длинные пальцы, продолговатые ногти,затвердевшуюотработыладоньсмозолями,нежнуюкожузапястья.Онтакизучилэтурукунаощупь,чтотеперьузналбыееиповиду.Емупришловголову,чтооннезаметил,какогоцветаунееглаза.Наверно,карие,хотяутемноволосыхбываютиголубыеглаза.Повернутьголовуипосмотретьнанее было бы крайним безрассудством. Стиснутые толпой, незаметнодержась за руки, они смотрели прямо перед собой, и не ее глаза, а глазапожилогопленникатоскливоуставилисьнаУинстонаизчащиспутанныхволос.

II

Уинстоншелподорожкевпятнистойтенидеревьев,изредкавступаявлужицы золотого света— там, где не смыкались кроны. Под деревьямислеваземлятуманиласьотколокольчиков.Воздухласкалкожу.Быловтороемая.Где-товглубинелесакричаливяхири.

Онпришелчутьраньшевремени.Трудностейвдорогеонневстретил;женщина,судяповсему,былатакопытна,чтоондажебоялсяменьше,чемполагалось бы в подобных обстоятельствах. Он не сомневался, что онавыбралабезопасноеместо.Вообщетруднобылорассчитыватьнато,чтозагородомбезопаснее,чемвЛондоне.Телекранов,конечно,нет,новлюбомместе может скрываться микрофон — твой голос услышат и опознают;крометого,путешествующийводиночкунепременнопривлечетвнимание.Длярасстоянийменьше ста километров отметка впаспортененужна, ноиногдаоколостанцииходятпатрули,тамонипроверяютдокументыувсехпартийных и задают неприятные вопросы. На патруль он, однако, неналетел, а по дороге со станции не раз оглядывался — нет ли слежки.Поездбылнабитпролами, довольножизнерадостнымипо случаютеплойпогоды. Он ехал в вагоне с деревянными скамьями, полностьюоккупированном одной громадной семьей— от беззубой прабабушки домесячного младенца, — намеревавшейся погостить денек «у сватьев» вдеревнеи, как они без опаски объяснилиУинстону, раздобытьна черномрынкемасла.

Деревьярасступились,онвышелнатропу,окоторойонаговорила,—тропу в кустарнике, протоптанную скотом. Часов у него не было, нопришелонопределеннораньшепятнадцати.Колокольчикирослитакгусто,чтоневозможнобылонанихненаступать.Онприселисталрватьцветы—отчастичтобыубитьвремя,отчастисосмутнымнамерениемпреподнестиейбукет.Онсобралцелуюохапкуитолькопонюхалслабоидушнопахшиецветы, как звук за спиной заставил его похолодеть: под чьей-то ногойхрустеливеточки.Онпродолжалрватьцветы.Этобылосамоеправильное.Может быть, сзади — она, а может, за ним все-таки следили.Оглянешься — значит, что-то с тобой нечисто. Он сорвал колокольчик,потомещеодин.Еголегонькотронулизаплечо.

Он поднял глаза. Это была она. Она помотала головой, веля емумолчать,потомраздвинулакустыибыстропошлапотрещинеклесу.По-видимому,оназдесьбывала:топкиеместаонаобходилауверенно.Уинстон

шел за ней с букетом.Первым его чувством было облегчение, но теперь,глядя сзади на сильное стройное тело, перехваченное алым кушаком,который подчеркивал крутые бедра, он остро ощутил, что недостоин ее.Дажетеперьемуказалось,чтоонаможетвернуться,посмотретьнанего—и раздумает. Нежный воздух и зелень листвы только увеличивали егоробость. Из-за этого майского солнца он, еще когда шел со станции,почувствовал себя грязными чахлым—комнатное существо с забитымилондонской пылью и копотью порами. Он подумал, что она ни разу невиделаегоприсветедняинапросторе.Переднимибылоупавшеедерево,о котором она говорила на площади. Женщина отбежала в сторону ираздвинулакусты,стоявшиесплошнойстеной.Уинстонполеззаней,иониочутились на прогалине, крохотной лужайке, окруженной высокимподростомиотовсюдузакрытой.Женщинаобернулась.

—Пришли,—сказалаона.Он смотрел на нее с расстояния нескольких шагов. И не решался

приблизиться.—Яне хотела разговаривать по дороге,—объяснила она.—Вдруг

там микрофон. Вряд ли, конечно, но может быть. Чего доброго, узнаютголос,сволочи.Здесьнеопасно.

Уинстонвсеещенеосмеливалсяподойти.—Здесьнеопасно?—переспросилон.— Да. Смотрите, какие деревья. — Это была молодая ясеневая

поросль на месте вырубки — лес жердочек толщиной не большезапястья.—Все тоненькие, микрофон спрятать негде. Кроме того, я ужездесьбыла.

Онитолькоразговаривали.Уинстонвсе-такиподошелкнейпоближе.Она стояла очень прямо и улыбалась как будто с легкой иронией— какбудтонедоумевая,почемуонмешкает.Колокольчикипосыпалисьназемлю.Этопроизошлосамособой.Онвзялеезаруку.

—Верители,—сказалон,—доэтойминутыянезнал,какогоцветаувас глаза. — Глаза были карие, светло-карие, с темными ресницами. —Теперь, когда вы разглядели, на что я похож, вам не противно на менясмотреть?

—Нисколько.—Мне тридцать девять лет. Женат и не могу от нее избавиться. У

менярасширениевен.Пятьвставныхзубов.—Какоеэтоимеетзначение?—сказалаона.И сразу — непонятно даже, кто тут был первым, — они обнялись.

Сперва он ничего не чувствовал, только думал: этого не может быть. К

немуприжималосьмолодоетело,еголицокасалосьгустыхтемныхволос,и—да!наяву!—онаподнялакнемулицо,ионцеловалмягкиекрасныегубы. Она сцепила руки у него на затылке, она называла его милым,дорогим,любимым.Онпотянулееназемлю,ионапокориласьему,онмогделатьснейчтоугодно.Нов том-тоибеда,чтофизическионничегонеощущал, кроме прикосновений. Он испытывал только гордость и до сихпорнемогповеритьвпроисходящее.Онрадовался,чтоэтопроисходит,ноплотского желания не чувствовал. Все случилось слишком быстро… ониспугалсяеемолодостиикрасоты…онпривыкобходитьсябезженщины…Он сам не понимал причины. Она села и вынула из волос колокольчик.Потомприслониласькнемуиобнялаегозаталию.

— Ничего, милый. Некуда спешить. У нас еще полдня. Правда,замечательное укрытие? Я разведала его во время одной туристскойвылазки,когдаотсталаотсвоих.Есликто-тобудетподходить,услышимзастометров.

—Кактебязовут?—спросилУинстон.—Джулия.Акактебязовут,язнаю.Уинстон.УинстонСмит.—Откудатызнаешь?—Наверно, какразведчица я тебя способней,милый.Скажи, что ты

обомнедумалдотого,какядалатебезаписку?Ему совсем не хотелось лгать. Своего рода предисловие к любви—

сказатьдляначаласамоехудшее.—Видеть тебя немог,—ответил он.—Хотел тебя изнасиловать, а

потом убить. Две недели назад я серьезно размышлял о том, чтобыпроломить тебе голову булыжником.Если хочешь знать, я вообразил, чтотысвязанасполициеймыслей.

Джулиярадостнозасмеялась,воспринявегословакакподтверждениетого,чтоонапрекрасноиграетсвоюроль.

—Неужелисполициеймыслей?Нет,тыправдатакдумал?—Ну,может,несовсемтак.Ноглядянатебя…Наверно,оттого,что

тымолодая,здоровая,свежая,понимаешь…ядумал…—Тыдумал,чтояпримерныйчленпартии.Чиставделахипомыслах.

Знамена,шествия,лозунги,игры,туристскиепоходы—всяэтадребедень.Иподумал,чтопрималейшейвозможностиугроблютебя—донесукакнамыслепреступника?

— Да, что-то в этом роде. Знаешь, очень многие девушки именнотакие.

— Все из-за этой гадости, — сказала она и, сорвав алый кушакМолодежногоантиполовогосоюза,забросилавкусты.

Онабудтовспомнилаочем-то,когдадотронуласьдопояса,итеперь,порывшись в кармане, достала маленькую шоколадку, разломила и далаполовинуУинстону. Еще не взяв ее, по одному запаху он понял, что этосовсем не обыкновенный шоколад. Темный, блестящий и завернут вфольгу.Обычношоколадбыл тускло-коричневый, крошилсяиотдавал—точнее его вкус не опишешь— дымом горящего мусора. Но когда-то онпробовалшоколад вроде этого. Запах сразу напомнил о чем-то— о чем,Уинстоннемогсообразить,нонапомнилмощноитревожно.

—Гдетыдостала?— На черном рынке,— безразлично ответила она.— Да, на вид я

именно такая. Хорошая спортсменка. В разведчицах была командиромотряда. Три вечера в неделю занимаюсь общественной работой вМолодежномантиполовомсоюзе.ЧасамирасклеиваюихпаскудныелисткиповсемуЛондону.Вшествияхвсегданесутранспарант.Всегдасвеселымлицом и ни от чего не отлыниваю. Всегда ори с толпой—мое правило.Толькотактывбезопасности.

Первый кусочек шоколада растаял у него на языке. Вкус былвосхитительный.Но что-то всешевелилось в глубинах памяти—что-то,ощущаемое очень сильно, но не принимавшее отчетливой формы, какпредмет, который ты заметил краем глаза. Уинстон отогналнепрояснившеесявоспоминание,понявтолько,чтоонокасаетсякакого-топоступка,которыйонсудовольствиеманнулировалбы,еслибмог.

—Тысовсеммолодая,—сказалон.—Надесятьилипятнадцатьлетмоложеменя.Чтотебямоглопривлечьвтакомчеловеке?

—Утебячто-тобыловлице.Решиларискнуть.Яхорошоугадываючужаков.Когдаувиделатебя,сразупоняла,чтотыпротивних.

«Они», по-видимому, означало партию, и прежде всего внутреннююпартию,окоторойонаговорилаиздевательскиисоткрытойненавистью—Уинстону от этого становилось не по себе, хотя он знал, что здесь они вбезопасности,насколькобезопасностьвообщевозможна.Онбылпораженгрубостью ее языка. Партийцам сквернословить не полагалось, и самУинстон ругался редко, по крайней мере вслух, но Джулия не моглапомянутьпартию,особенновнутреннююпартию,безкакого-нибудьсловцаизтех,чтопишутсямеломназаборах.Иегоэтонеотталкивало.Этобылопросто одно из проявлений ее бунта против партии, против партийногодухаиказалосьтакимжездоровымиестественным,какчиханиелошади,понюхавшей прелого сена. Они ушли с прогалины и снова гуляли впятнистойтени,обнявдругдругазаталию,—там,гдеможнобылоидтирядом. Он заметил, насколько мягче стала у нее талия без кушака.

Разговаривалишепотом.Пока мы не на лужайке, сказала Джулия, лучшевести себя тихо. Вскоре они вышли к опушке рощи. Джулия егоостановила.

—Невыходинаоткрытоеместо.Может,кто-нибудьнаблюдает.Покамывлесу—всевпорядке.

Они стояли в орешнике. Солнце проникало сквозь густую листву игрело им лица. Уинстон смотрел на луг, лежавший перед ними, состранным чувством медленного узнавания. Он знал этот пейзаж. Староепастбищескороткойтравой,понемубежиттропинка,тамисямкротовыекочки.Неровнойизгородьюнадальнейстороневсталидеревья,веткивязовчуть шевелились от ветерка, и плотная масса листьев волновалась, какженские волосы. Где-то непременно должен быть ручей с зеленымизаводями,внихходитплотва.

—Тутпоблизостинетручейка?—прошепталон.—Правильно, есть.На краю следующего поля. Там рыбы, крупные.

Ихвидно—онистоятподветлами,шевелятхвостами.—Золотаястрана…почтичто,—пробормоталон.—Золотаястрана?—Этопростотак.Этоместоявижуиногдавосне.—Смотри!—шепнулаДжулия.Метрахвпятиотних,почтинауровнеихлиц,наветкуслетелдрозд.

Может быть, он их не видел. Он был на солнце, они в тени. Дроздрасправил крылья, потом не торопясь сложил, нагнул на секунду голову,словнопоклонилсясолнцу,изапел.Впослеполуденномзатишьепесняегозвучалаошеломляющегромко.УинстониДжулияприльнулидругкдругуи замерли, очарованные. Музыка лилась и лилась, минута за минутой, судивительными вариациями, ни разу не повторяясь, будто птица нарочнопоказывала свое мастерство. Иногда она замолкала на несколько секунд,расправляла и складывала крылья, потом раздувала рябую грудь и сноваразражаласьпесней.Уинстонсмотрелнанеесчем-товродепочтения.Длякого, для чего она поет? Ни подруги, ни соперника поблизости. Что еезаставляетсидетьнаопушкенеобитаемоголесаивыплескиватьэтумузыкув никуда?Он подумал: а вдруг здесь все-таки спрятан микрофон?Они сДжулиейразговаривалитихимшепотом,ихголосовоннепоймает,адроздауслышитнаверняка.Можетбыть,надругомконцелиниисидитмаленькийжукоподобный человек и внимательно слушает, — слушает это.Постепенно поток музыки вымыл из его головы все рассуждения. Оналилась на него, словно влага, и смешивалась с солнечным светом,цедившимсясквозьлиству.Онпересталдуматьитолькочувствовал.Талия

женщиныподегорукойбыламягкойитеплой.Онповернулеетак,чтоонисталигрудьвгрудь,еетелословнорастаяловеготеле.Гдебыоннитронулрукой, оно было податливо, как вода. Их губы соединились; это былосовсемнепохоженаихжадныепоцелуивначале.Ониотодвинулисьдруготдруга и перевели дух. Что-то спугнуло дрозда, и он улетел, шуршакрыльями.

Уинстонпрошепталейнаухо:—Сейчас.— Не здесь,—шепнула она в ответ.— Пойдем на прогалину. Там

безопасней.Похрустывая веточками, ониживо пробрались на своюлужайку, под

защитумолодыхдеревьев.Джулияповернуласькнему.Обадышаличасто,но у нее на губах снова появилась слабая улыбка. Она смотрела на негонесколькомгновений,потомвзяласьзамолнию.Да!Этобылопочтикаквосне. Почти так же быстро, как там, она сорвала с себя одежду иотшвырнула великолепным жестом, будто зачеркнувшим целуюцивилизацию.Еебелоетелосиялонасолнце.Нооннесмотрелнатело—оннемоготорватьглазотвеснушчатоголица,отлегкойдерзкойулыбки.Онсталнаколениивзялеезаруки.

—Утебяужетакбывало?—Конечно…Сотнираз…нуладно,десятки.—Спартийными?—Да,всегдаспартийными.—Извнутреннейпартиитоже?—Нет,сэтимисволочами—нет.Номногиебылибырады—будьу

ниххотьчетвертьшанса.Онинетакиесвятые,какизображают.Сердце у него взыграло. Это бывало у нее десятки раз— жаль, не

сотни…нетысячи.Все,чтопахлопорчей,вселяловнегодикуюнадежду.Кто знает, может, партия внутри сгнила, ее культ усердия исамоотверженности—бутафория, скрывающаяраспад.Он заразилбыихвсехпроказойисифилисом—скакойбырадостьюзаразил!Чтоугодно—лишьбырастлить,подорвать,ослабить.Онпотянулеевниз—теперьобастоялинаколенях.

— Слушай, чем больше у тебя было мужчин, тем больше я тебялюблю.Тыпонимаешь?

—Да,отлично.— Я ненавижу чистоту, ненавижу благонравие. Хочу, чтобы

добродетелейвообщенебылонасвете.Яхочу,чтобывсебылииспорченыдомозгакостей.

—Ну,тогдаятебеподхожу,милый.Яиспорченадомозгакостей.—Тылюбишьэтимзаниматься?Несомной,яспрашиваю,авообще?—Обожаю.Это он и хотел услышать больше всего.Не просто любовь к одному

мужчине, но животный инстинкт, неразборчивое вожделение: вот сила,котораяразорветпартиювклочья.Онповалилеенатраву,нарассыпанныеколокольчики.Наэтотразвсеполучилосьлегко.Потом,отдышавшись,онив сладком бессилии отвалились друг от друга. Солнце как будто греложарче. Обоим захотелось спать. Он протянул руку к отброшенномукомбинезонуиприкрылее.Онипочтисразууснулиипроспалисполчаса.

Уинстонпроснулсяпервым.Онселипосмотрелнавеснушчатоелицо,спокойнолежавшееналадони.Красивымвнембыл,пожалуй,толькорот.Возле глаз, если приглядеться, уже залегли морщинки. Короткие темныеволосыбылинеобычайногустыимягки.Онвспомнил,чтодосихпорнезнает,какеефамилияигдеонаживет.

Молодоесильноетелосталобеспомощнымвосне,иУинстонсмотрелна него с жалостливым, покровительственным чувством. Но табессмысленная нежность, которая овладела им в орешнике, когда пелдрозд,вернуласьневполне.Онприподнялкрайкомбинезонаипосмотрелна ее гладкий белый бок. Прежде, подумал он, мужчина смотрел наженскоетело,видел,чтооножеланно,иделосконцом.Анынченеможетбыть ни чистой любви, ни чистого вожделения. Нет чистых чувств, всесмешаны со страхом и ненавистью. Их любовные объятия были боем, азавершение— победой. Это был удар по партии. Это был политическийакт.

III

—Мыможемприйти сюда ещераз,—сказалаДжулия.—Дваразаиспользовать одно укрытие, в общем, неопасно. Но, конечно, не раньшечемчерезмесяцилидва.

ПроснуласьДжулиядругой—собраннойиделовитой.Сразуоделась,затянула на себе алый кушак и стала объяснять план возвращения.Естественно было предоставить руководство ей. Она обладалапрактической сметкой — не в пример Уинстону, — а, кроме того, вбесчисленных туристских походах досконально изучила окрестностиЛондона.Обратныймаршрутонадалаемусовсемдругой,изаканчивалсяон на другом вокзале. «Никогда не возвращайся тем же путем, какимприехал»,—сказалаона,будтопровозгласиланекийобщийпринцип.Онауйдетпервой,аУинстондолженвыждатьполчаса.

Она назвала место, где они смогут встретиться через четыре вечера,после работы. Это была улица в бедном районе — там рынок, всегдашумноилюдно.Онабудетбродитьвозлеларьковякобывпоискахшнурковили ниток. Если она сочтет, что опасности нет, то при его приближениивысморкается; в противном случае он должен пройти мимо, как бы незаметив ее. Но если повезет, то в гуще народа можно четверть часапоговоритьиусловитьсяоновойвстрече.

—Атеперьмнепора,—сказалаона,когдаонусвоилпредписания.—Ядолжнавернутьсякдевятнадцатитридцати.НадоотработатьдвачасавМолодежном антиполовом союзе—раздавать листовкииличто-то такое.Ну не гадость? Отряхни меня, пожалуйста. Травы в волосах нет? Тыуверен?Тогдадосвидания,любимый,досвидания.

Онакинуласькнемувобъятья,поцеловалаегопочтиисступленно,ачерезмгновение уже протиснуласьмеждумолодых деревьев и бесшумноисчезла в лесу.Он так и не узнал еефамилию и адрес.Но это не имелозначения:подкрышейимневстретитьсяиписемдругдругунеписать.

Вышло так, что на прогалину они больше не вернулись. За май имтолько раз удалось побыть вдвоем. Джулия выбрала другое место —колокольню разрушенной церкви в почти безлюдной местности, гдетридцатьлетназад сбросилиатомнуюбомбу.Убежищебылохорошее,нодорога туда — очень опасна. В остальном они встречались только наулицах,каждыйвечервновомместеинебольшечемнаполчаса.Наулицеможнобылопоговорить—болееилименее.Двигаясьвтолчеепотротуару

не рядом и не глядя друг на друга, они вели странный разговор,прерывистый, как миганье маяка: когда поблизости был телекран илинавстречушелпартиец вформе, разговор замолкал, потом возобновлялсянасерединефразы;там,гдеониусловилисьрасстаться,онрезкообрывалсяипродолжалсясновапочтибезвступлениянаследующийвечер.Джулия,видимо,привыклактакомуспособувестибеседу—унееэтоназывалосьразговоромврассрочку.Кроме того, онаудивительновладелаискусствомговорить,нешевелягубами.Замесяц,встречаясьпочтикаждыйвечер,онитолькораз смоглипоцеловаться.Онимолчашлипопереулку (Джулиянеразговаривала, когда они уходили с больших улиц), как вдруг раздалсяоглушительный грохот, мостовая всколыхнулась, воздух потемнел, иУинстоночутилсяна земле,испуганный,весьв ссадинах.Ракета,должнобыть, упала совсем близко. В нескольких сантиметрах он увидел лицоДжулии,мертвеннобледное,белоекакмел.Дажегубыбылибелые.Убита!Онприжалеексебе,ивдругоказалось,чтоцелуетонживое,теплоелицо,только на губах у него все время какой-то порошок. Лица у обоих былигустозасыпаныалебастровойпылью.

Случались и такие вечера, когда они приходили на место встречи ирасходились, не взглянув друг на друга: то ли патруль появился из-заповорота,толизависалнадголовойвертолет.Неговоряобопасности,имбыло попросту трудно выкроить время для встреч. Уинстон работалшестьдесятчасоввнеделю,Джулия ещебольше, выходныедни зависелиот количества работы и совпадали не часто. Вдобавок у Джулии редковыдавался вполне свободный вечер. Удивительно много времени онатратила на посещение лекций и демонстраций, на раздачу литературы вМолодежном антиполовом союзе, изготовление лозунгов к Неделененависти, сбор всяческих добровольных взносов и тому подобные дела.Это окупается, сказала она, — маскировка. Если соблюдаешь мелкиеправила, можно нарушать большие. Она и Уинстона уговорилапожертвоватьещеоднимвечером—записатьсянаработупоизготовлениюбоеприпасов, которую добровольно выполняли во внеслужебное времяусердные партийцы. И теперь раз в неделю, изнемогая от скуки, всумрачной мастерской, где гуляли сквозняки и унылый стук молотковмешался с телемузыкой, Уинстон по четыре часа свинчивал какие-тожелезки—наверно,деталибомбовыхвзрывателей.

Когда они встретились на колокольне, пробелы в их отрывочныхразговорах были заполнены.День стоял знойный.В квадратной комнаткенад звонницей было душно и нестерпимо пахло голубиным пометом.Несколько часов они просидели на пыльном полу, замусоренном

хворостинками,иразговаривали;иногдаодинизнихвставалиподходилкокошкам—посмотреть,неидетликто.

Джулии было двадцать шесть лет. Она жила в общежитии еще стридцатью молодыми женщинами («Все провоняло бабами! До чего яненавижу баб!» — заметила она мимоходом), а работала, как он идогадывался, в отделе литературы на машине для сочинения романов.Работа ей нравилась — она обслуживала мощный, но капризныйэлектромотор. Она была «неспособной», но любила работать руками ихорошо разбиралась в технике. Могла описать весь процесс сочиненияромана — от общей директивы, выданной плановым комитетом, дозаключительнойправкивредакционнойгруппе.Носамконечныйпродуктее не интересовал. «Читать не охотница», — сказала она. Книги былиоднимизпотребительскихтоваров,какповидлоишнуркидляботинок.

О том, что происходило до 60-х годов, воспоминаний у нее несохранилось,асредилюдей,которыхоназнала,лишьодинчеловекчастоговорилодореволюционнойжизни—этобылеедед,ноонисчез,когдаейшелдевятый год.Вшколеонабылакапитаномхоккейнойкомандыидвагода подряд выигрывала первенство по гимнастике. В разведчицах онабыла командиром отряда, а в Союзе юных, до того, как вступила вМолодежный антиполовой союз, — секретарем отделения. Всюду — наотличном счету. Ее даже выдвинули (признак хорошей репутации) наработу в порносеке, подразделении литературного отдела, выпускающемдешевую порнографию для пролов. Сотрудники называли его Навознымдомом,сказалаона.ТамДжулияпроработалагод,занимаясьизготовлениемтаких книжечек, как «Озорные рассказы» и «Одна ночь в женскойшколе», — эту литературу рассылают в запечатанных пакетах, ипролетарская молодежь покупает ее украдкой, полагая, что покупаетзапретное.

—Чтоэтозакнижки?—спросилУинстон.— Жуткая дребедень. И скучища, между прочим. Есть всего шесть

сюжетов,ихслегкатасуют.Я,конечно,работалатольконакалейдоскопах.Вредакционнойгруппе—никогда.Я,милый,малосмыслювлитературе.

Он с удивлением узнал, что, кроме главного, все сотрудникипорносека — девушки. Идея в том, что половой инстинкт у мужчинтруднее контролируется, чемуженщин, а следовательно, набраться грязинатакойработемужчинаможетсбольшейвероятностью.

— Там даже замужних женщин не держат, — сказала Джулия. —Считается ведь, что девушки — чистые создания. Перед тобой примеробратного.

Первыйроманунеебылвшестнадцатьлет—сшестидесятилетнимпартийцем, который впоследствии покончил с собой, чтобы избежатьареста.«Иправильносделал,—добавилаДжулия.—Унегобыимоеимявытянулинадопросе».Послеэтогоунеебылиразныедругие.Жизньвеепредставлениибылаштукапростая.Тыхочешьжитьвесело;«они»,тоестьпартия,хотяттебепомешать;тынарушаешьправилакакможешь.То,что«они» хотят отнять у тебя удовольствия, казалось ей таким жеестественным,както,чтотынехочешьпопасться.Онаненавиделапартиюивыражалаэтосамымигрубымисловами,новцеломеенекритиковала.ПартийнымучениемДжулияинтересоваласьлишьв тойстепени,вкакойоно затрагивало ее личную жизнь. Уинстон заметил, что и новоязовскихсловонанеупотребляет—заисключениемтех, которыевошливобщийобиход.ОБратствеонаникогданеслышалаиверитьвегосуществованиене желала. Любой организованный бунт против партии, поскольку онобречен,представлялсяейглупостью.Умныйтот,ктонарушаетправилаивсе-таки остаетсяжив.Уинстон рассеянно спросил себя,много ли таких,как она, в молодом поколении — среди людей, которые выросли вреволюционноммире, ничего другого не знают и принимают партию какнечтонезыблемое,какнебо,невосстаютпротивеевладычества,апростопытаютсяиз-поднегоускользнуть,каккроликотсобаки.

О женитьбе они не заговаривали. Слишком призрачное дело — нестоилоонемидумать.ДажееслибыудалосьизбавитьсяотКэтрин,женыУинстона, ни один комитет не даст им разрешения. Даже как мечта этобезнадежно.

—Какаяонабыла—твояжена?—спросилаДжулия.— Она?.. Ты знаешь, в новоязе есть слово «благомыслящий».

Означает:правоверныйотприроды,неспособныйнадурнуюмысль.—Нет,слованезнаю,апородуэтузнаю,идажеочень.Он стал рассказывать ей о своей супружеской жизни, но, как ни

странно,всесамоеглавноеоназналаибезнего.Онаописалаему,датак,словносамавиделаиличувствовала,какцепенелаприегоприкосновенииКэтрин,как,крепкообнимаяего,втожевремябудтоотталкивалаизовсейсилы. С Джулией ему было легко об этом говорить, да и Кэтрин измучительноговоспоминаниядавнопревратиласьвсеголишьвпротивное.

— Я бы вытерпел, если бы не одна вещь. — Он рассказал ей омаленькойхолоднойцеремонии,ккоторойегопринуждалаКэтрин,всегдав одини тотже деньнедели.—Терпеть этогонемогла, нопомешать ейбыло нельзя никакими силами. У нее это называлось… никогда недогадаешься.

—Нашпартийныйдолг,—безпромедленияотозваласьДжулия.—Откудатызнаешь?—Милый, я тоже ходила в школу. После шестнадцати лет— раз в

месяцбеседынаполовыетемы.ИвСоюзеюных.Этовбиваютгодами.Иябы сказала, во многих случаях действует. Конечно, никогда не угадаешь:люди—лицемеры…

Она увлеклась темой. У Джулии все неизменно сводилось к еесексуальности.Икогдаречь заходилаоб этом, ее суждениябывалиоченьпроницательны. В отличие от Уинстона она поняла смысл пуританства,насаждаемогопартией.Делонетольковтом,чтополовойинстинкттворитсвой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, долженбыть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голодвызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать ввоенноенеистовствоивпоклонениевождю.Джулиявыразилаэтотак:

—Когдаспишьсчеловеком,тратишьэнергию;апотомтебехорошоинавсенаплевать.Имэто—поперекгорла.Онихотят,чтобыэнергиявтебебурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами —просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебевозбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминутокненавистиипрочейгнуснойахинеи?

Очень верно, подумал он. Между воздержанием и политическойправоверностьюестьпрямаяитеснаясвязь.Какещеразогретьдонужногоградуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупоривнаглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо?Половоевлечениебылоопаснодляпартии,ипартияпоставилаегосебенаслужбу. Такой же фокус проделали с родительским инстинктом. Семьюотменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти впрежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают противродителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. Посуществу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человекукруглыесуткиприставленосведомитель—егоблизкий.

Неожиданно мысли Уинстона вернулись к Кэтрин. Если бы Кэтринбыла не так глупа и смогла уловить неортодоксальность его мнений, онанепременнодонеслабывполициюмыслей.Анапомнилиемуоженезнойи духота, испарина на лбу. Он стал рассказывать Джулии о том чтопроизошло, а вернее, непроизошло в такойжежаркийдень одиннадцатьлетназад.

Случилось это через три или четыре месяца после женитьбы. Втуристскомпоходе,где-товКенте,ониотсталиотгруппы.Замешкалисьна

каких-нибудьдвеминуты,ноповернулинетудаивскоревышликстаромумеловомукарьеру.Путьимпреградилобрыввдесятьилидвадцатьметров;наднележаливалуны.Спроситьдорогубылонеукого.Сообразив,чтоонисбились с пути, Кэтрин забеспокоилась. Отстать от шумной ватагитуристов хотя бы на минуту для нее уже было нарушением. Она хотеласразу бежать назад, искать группу в другой стороне. Но тут Уинстонзаметилдербенник,росшийпучкамивтрещинахкаменногообрыва.Одинбыл с двумя цветками — ярко-красным и кирпичным, — они росли изодногокорня.УинстонничегоподобногоневиделипозвалКэтрин.

—Кэтрин,смотри!Смотри,какиецветы.Вонтоткустиквсамомнизу.Видишь,двухцветный?

Онаужепошлапрочь,новернулась,нескрываяраздражения.Идаженаклониласьнадобрывом,чтобыразглядеть,кудаонпоказывает.Уинстонстоял сзади и придерживал ее за талию.Вдруг ему пришло в голову, чтоониздесьсовсемодни.Нидушикругом,листикнешелохнется,птицыитезатихли.Втакомместеможнобылопочтинебоятьсяскрытогомикрофона,да если и есть микрофон — что он уловит, кроме звука? Был самыйжаркий,самыйсонныйпослеполуденныйчас.Солнцепалило,потщекоталлицо.Иунегомелькнуламысль…

—Толкнулбыеекакследует,—сказалаДжулия.—Ябыобязательнотолкнула.

— Да, милая, ты бы толкнула. И я бы толкнул, будь я таким, каксейчас.Аможет…Неуверен.

—Жалеешь,чтонетолкнул?—Да.Вобщем,жалею.Они сидели рядышком на пыльном полу. Он притянул ее поближе.

Голова ее легла ему на плечо, и свежий запах ее волос был сильнее, чемзапах голубиного помета.Она еще очень молодая, подумал он, ещеждетчего-тоотжизни, онанепонимает, что, столкнувнеприятногочеловека скручи,ничегонерешишь.

—Посути,этоничегобынеизменило.—Тогдапочемужалеешь,чтонестолкнул?— Только потому, что действие предпочитаю бездействию. В этой

игре,которуюмыведем,выигратьнельзя.Однинеудачилучшедругих—вотивсе.

Джулияупрямопередернулаплечами.Когдаонвысказывалсявтакомдухе, она ему возражала.Она нежелала признавать закономприроды то,что человек обречен на поражение. В глубине души она знала, чтоприговорена,чтораноилипозднополициямыслейнастигнетееиубьет,но

вместестемверила,будтоможновыстроитьотдельныйтайныймирижитьтам как тебе хочется.Для этого нужно только везение да еще ловкость идерзость. Она не понимала, что счастья не бывает, что победа возможнатолько в отдаленном будущем и тебя к тому времени давно не будет насвете, что с той минуты, когда ты объявил партии войну, лучше всегосчитатьсебятрупом.

—Мыпокойники,—сказалон.—Ещенепокойники,—прозаическипоправилаегоДжулия.— Не телесно. Через полгода, через год… ну, предположим, через

пять.Ябоюсьсмерти.Тымолодаяи,надодумать,боишьсябольшеменя.Ясно, что мы будем оттягивать ее как можем. Но разница маленькая.Покудачеловекостаетсячеловеком,смертьижизнь—одноитоже.

—Тьфу,чепуха.Скемтызахочешьспать—сомнойилисоскелетом?Тынерадуешьсятому,чтожив?Тебенеприятночувствовать:вотя,вотмоярука,моянога,яхожу,ядышу,яживу!Этотебененравится?

Онаповернуласьиприжаласькнемугрудью.Ончувствовалеегрудьсквозькомбинезон—спелую,нотвердую.Веготелобудтопереливаласьмолодостьиэнергияизеетела.

—Нет,этомненравится,—сказалон.— Тогда перестань говорить о смерти. А теперь слушай, милый,—

намнадоусловитьсяоследующейвстрече.Свободноможемпоехатьнатоместо, в лес. Перерыв был вполне достаточный. Только ты должендобиратьсятудадругимпутем.Яужевсерассчитала.Садишьсявпоезд…подожди,ятебенарисую.

И, практичная, как всегда, она сгребла в квадратик пыль на полу ихворостинкойизголубиногогнездасталарисоватькарту.

IV

УинстонобвелвзглядомзапущеннуюкомнатушкунадлавкоймистераЧаррингтона. Широченная с голым валиком кровать возле окна былазастланадранымиодеялами.Накаминнойдоскетикалистаринныечасысдвенадцатичасовым циферблатом. В темном углу на раздвижном столепоблескивалостеклянноепресс-папье,котороеонпринессюдавпрошлыйраз.

Вкаминестоялапомятаякеросинка,кастрюляидвечашки—всеэтобыло выдано мистером Чаррингтоном. Уинстон зажег керосинку ипоставил кастрюлю с водой. Он принес с собой полный конверт кофе«Победа» и сахариновые таблетки. Часы показывали двадцать минутвосьмого,этозначило19:20.Онадолжнабылаприйтив19:30.

Безрассудство, безрассудство! — твердило ему сердце:самоубийственная прихоть и безрассудство. Из всех преступлений, какиеможетсовершитьчленпартии,этоскрытьтруднеевсего.Идеязародиласьунего как видение: стеклянное пресс-папье, отразившееся в крышкераздвижногостола.Какониожидал,мистерЧаррингтонохотносогласилсясдать комнату. Он был явно рад этим нескольким лишним долларам. АкогдаУинстонобъяснилему,чтокомнатанужнадлясвиданийсженщиной,онинеоскорбилсяинеперешелнапротивныйдоверительныйтон.Глядякуда-то мимо, он завел разговор на общие темы, причем с такойделикатностью,чтосделалсякакбыотчастиневидим.Уединиться, сказалон,длячеловекаоченьважно.Каждомувремяотвременихочетсяпобытьодному.Икогдачеловекнаходиттакоеместо,те,ктообэтомзнает,должныхотя бы из простой вежливости держать эти сведения при себе. Ондобавил — причем создалось впечатление, будто его уже здесь почтинет,— что в доме два входа, второй— со двора, а двор открывается впроулок.

Под окном кто-то пел.Уинстон выглянул, укрывшись замуслиновойзанавеской.Июньское солнце еще стояло высоко, а на освещенномдворетопала взад-вперед между корытом и бельевой веревкой громадная,мощная, как норманнский столб, женщина с красными мускулистымируками и развешивала квадратные тряпочки, в которых Уинстон угадалдетские пеленки. Когда ее рот освобождался от прищепок, она запеваласильнымконтральто:

Давноужнетмечтаний,сердцумилых.Онипрошли,какпервыйденьвесны,НопозабытьяитеперьневсилахТемголосомнавеянныесны!

Последние недели весь Лондон был помешан на этой песенке. Их вбесчисленном множестве выпускала для пролов особая секциямузыкальногоотдела.Словасочинялисьвообщебезучастиячеловека—нааппаратеподназванием«версификатор».Ноженщинапелатакмелодично,что эта страшная дребедень почти радовала слух. Уинстон слышал и еепесню,ишарканьееетуфельпокаменнымплитам,идетскиевыкрикинаулице, и отдаленный гул транспорта, но при всем этом в комнате стоялаудивительнаятишина:тутнебылотелекрана.

Безрассудство,безрассудство!—сноваподумалон.Нескольконедельвстречатьсяздесьинепопасться—мыслимоелидело?Нослишкомвеликодлянихбылоискушениеиметьсвоеместо,подкрышейинедалеко.Послесвидания на колокольне они никак не могли встретиться. К Неделененависти рабочий день резко удлинили. До нее еще оставалось большемесяца, но громадные и сложные приготовления всем прибавили работы.НаконецДжулияиУинстонвыхлопоталисебесвободноевремяпослеобедав один день. Решили поехать на прогалину. Накануне они ненадолговстретилисьнаулице.Покаонипробиралисьнавстречудругдругувтолпе,Уинстон по обыкновению почти не смотрел в сторону Джулии, но дажеодноговзглядаемубылодостаточно,чтобызаметитьеебледность.

— Все сорвалось, — пробормотала она, когда увидела, что можноговорить.—Яозавтрашнем.

—Что?—Завтра.Несмогупослеобеда.—Почему?—Даобычнаяистория.Вэтотразраноначалось.Сперва он ужасно рассердился. Теперь, через месяц после их

знакомства, его тянуло к Джулии совсем по-другому. Тогда настоящейчувственности в этом было мало. Их первое любовное свидание былопросто волевым поступком. Но после второго все изменилось. Запах ееволос, вкус губ, ощущение от ее кожи будто поселились в нем или жепропиталивесьвоздухвокруг.Онасталафизическойнеобходимостью,онеенетолькохотел,ноикакбыимелнанееправо.Когдаонасказала,чтонесможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает. Но тут как раз

толпа прижала их друг к другу, и руки их нечаянно соединились. Онабыстро сжала ему кончики пальцев, и это пожатие как будто просило нестрасти, а просто любви. Он подумал, что, когда живешь с женщиной,такиеосечкивпорядкевещейидолжныповторяться;ивдругпочувствовалглубокую,незнакомуюдоселенежностькДжулии.Емузахотелось,чтобыони былимужемиженойижили вместе уже десять лет. Ему захотелосьидти с ней до улице, как теперь, только не таясь, без страха, говорить опустякахипокупать всякуюерундудлядома.Абольшевсего захотелосьнайтитакоеместо,гдеонисмоглибыпобытьвдвоеминечувствовать,чтообязаныурватьлюбвинакаждомсвидании.Нонетут,атольконадругойденьродиласьунегомысльснятькомнатуумистераЧаррингтона.Когдаонсказал об этом Джулии, она на удивление быстро согласилась. Обапонимали,чтоэто—сумасшествие.Онисознательноделалишагкмогиле.Исейчас,сидянакраюкровати,ондумалоподвалахминистерствалюбви.Интересно,какэтотнеотвратимыйкошмартоуходитизтвоегосознания,товозвращается.Вотонподжидаеттебягде-товбудущем,исмертьследуетзаним так же, как за девяносто девятью следует сто. Его не избежать, нооттянуть, наверное, можно; а вместо этого каждым таким поступком тыумышленно,добровольноегоприближаешь.

На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворваласьДжулия.Унеебылакоричневаябрезентоваясумкадляинструментов—стакой он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но онапоспешноосвободилась—можетбыть,потому,чтоещедержаласумку.

— Подожди, — сказала она. — Дай покажу, что я притащила. Тыпринесэтугадость,кофе«Победа»?Такизнала.Можешьотнестиеготуда,откудавзял,—оннепонадобится.Смотри.

Она встала на колени, раскрыла сумку и вывалила лежавшие сверхугаечныеключииотвертку.Поднимибылиспрятаныаккуратныебумажныепакеты.Впервом,которыйонапротянулаУинстону,былочто-тостранное,но как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось подпальцами,какпесок.

—Этонесахар?—спросилон.— Настоящий сахар. Не сахарин, а сахар. А вот батон хлеба —

порядочногобелогохлеба,ненашейдряни…ибаночкаджема.Тутбанкамолока… и смотри! Вот моя главная гордость! Пришлось завернуть вмешковину,чтобы…

Но она могла не объяснять, зачем завернула. Запах уже наполнилкомнату, густой и теплый; повеяло ранним детством, хотя и теперьслучалось этот запах слышать: то в проулке им потянет до того, как

захлопнуласьдверь,тотаинственнорасплыветсяонвдругвуличнойтолпеитутжерассеется.

—Кофе,—пробормоталон,—настоящийкофе.—Кофедлявнутреннейпартии.Целыйкилограмм.—Гдетыстольковсякогодостала?— Продукты для внутренней партии. У этих сволочей есть все на

свете. Но, конечно, официанты и челядь воруют… смотри, еще пакетикчаю.

Уинстонселрядомснейнакорточки.Оннадорвалуголпакета.—Ичайнастоящий.Нечерносмородинныйлист.—Чайвпоследнеевремяпоявился.Индиюзанялииливродетого,—

рассеянносказалаона.—Знаешьчто,милый?Отвернисьнатриминуты,ладно?Сядьнакроватьсдругойстороны.Неподходиблизкококну.Инеоборачивайся,поканескажу.

Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески.Женщина с красными руками все еще расхаживала между корытом иверевкой.Онавынулаизортадвеприщепкииссильнымчувствомзапела:

Пустьговорятмне:времявсеизлечит.Пустьговорят:страданиязабудь.НомузыкадавнозабытойречиМнеисегодняразрываетгрудь!

Всюэтуидиотскуюпесенкуона,кажется,зналанаизусть.Голосплылвнежномлетнемвоздухе,оченьмелодичный,полныйкакой-тосчастливоймеланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если никогда некончитсяэтотлетнийвечер,неиссякнутзапасыбелья,иготовахотьтысячулет развешивать тут пеленки и петь всякуючушь.Уинстон с удивлениемподумал,чтониразуневиделпартийца,поющеговодиночкуидлясебя.Этосочлибыдажевольнодумством,опаснымчудачеством,вродепривычкиразговариватьссобойвслух.Можетбыть,людямтолькотогдаиестьочемпеть,когдаонинаграниголода.

—Можешьповернуться,—сказалаДжулия.Уинстонобернулсяинеузналее.Оножидалувидетьееголой.Ноона

была не голая. Превращение ее оказалось куда замечательнее. Онанакрасилась.

Должнобыть,онаукрадкойзабежалавкакую-нибудьизпролетарскихлавочек и купила полный набор косметики. Губы — ярко-красные от

помады,щекинарумянены,носнапудрен;идажеглазаподвела:онисталиярче.Сделалаонаэтонеоченьумело,ноизапросыУинстонабыливесьмаскромны.Онникогданевиделинепредставлялсебепартийнуюженщинускосметикойналице.Джулияпохорошелаудивительно.Чуть-чутькраскивнужныхместах—ионасталанетолькокрасивее,нои, самоеглавное,женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишьусиливали впечатление. Когда он обнял Джулию, на него пахнулосинтетическим запахом фиалок. Он вспомнил сумрак полуподвальнойкухнииротженщины,похожийнапещеру.Отнеепахлотемижедухами,носейчасэтонеимелозначения.

—Духи!—сказалон.— Да, милый, духи. И знаешь, что я теперь сделаю? Где-нибудь

достану настоящее платье и надену вместо этих гнусных брюк. Наденушелковые чулки и туфли на высоком каблуке. В этой комнате я будуженщина,анетоварищ!

Они скинули одежду и забрались на громадную кровать из красногодерева. Он впервые разделся перед ней догола. До сих пор он стыдилсясвоего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного пятна надщиколоткой.Бельянебыло,ноодеялоподнимибыловытертоеимягкое,аширинакроватиобоихизумила.

—Клопов,наверно,тьма,нокакаяразница,—сказалаДжулия.Двуспальнуюкроватьможно было увидеть только в домах у пролов.

Уинстонспалнапохожейвдетстве;Джулия, сколькопомнила,нележаланатакойниразу.

Послеониненадолгоуснули.КогдаУинстонпроснулся,стрелкичасовподбиралиськдевяти.Оннешевелился—Джулия спалаунегонаруке.Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое, чтоосталось, все равно оттеняло красивую лепку ее скулы. Желтый лучзакатногосолнцападалнаизножьекроватииосвещалкамин—тамдавнокипелаводавкастрюле.Женщинанадвореуженепела,сулицынегромкодоносились выкрики детей. Он лениво подумал: неужели в отмененномпрошломэтобылообычнымделом—мужчинаиженщинамоглилежатьвпостели прохладным вечером, ласкать друг друга когда захочется,разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить—просто лежать ислушатьмирныйуличныйшум?Нет,немоглобытьтакоговремени,когдаэто считалось нормальным. Джулия проснулась, протерла глаза и,приподнявшисьналокте,погляделанакеросинку.

— Вода наполовину выкипела, — сказала она. — Сейчас встану,заварюкофе.Ещечасесть.Утебявдомекогдавыключаютсвет?

—Вдвадцатьтритридцать.—Авобщежитии—вдвадцатьтри.Новозвращатьсянадораньше,

иначе…Ахты!Пошла,гадина!Онасвесиласьскровати,схватиласполатуфлюи,размахнувшисьпо-

мальчишески, швырнула в угол, как тогда на двухминутке ненависти —словаремвГолдстейна.

—Чтотамтакое?—судивлениемспросилон.—Крыса.Изпанели,тварь,мордувысунула.Нораунейтам.Нояее

хорошопугнула.—Крысы!—прошепталУинстон.—Вэтойкомнате?—Даихполно,—равнодушноответилаДжулияисновалегла.—В

некоторыхрайонахкишмякишат.Атызнаешь,чтоонинападаютнадетей?Нападают. Кое-где женщины на минуту не могут оставить грудного.Боятьсянадостарых,коричневых.Асамоепротивное—чтоэтитвари…

—Перестань!—Уинстонкрепкозажмурилглаза.— Миленький! Ты прямо побледнел. Что с тобой? Не переносишь

крыс?—Крыс…Нетничегострашнейнасвете.Она прижалась к нему, обвила его руками и ногами, словно хотела

успокоить теплом своего тела. Он не сразу открыл глаза. Несколькомгновений у него было такое чувство, будто его погрузили в знакомыйкошмар,которыйпосещалегонапротяжениивсейжизни.Онстоитпередстеноймрака,азаней—что-тоневыносимое,настолькоужасное,чтонетсилсмотреть.Главнымвоснебылоощущение,чтоонсебяобманывает:насамом деле ему известно, что находится за стеной мрака. Чудовищнымусилием,выворотивкусоксобственногомозга,онмогбыдажеизвлечьэтона свет. Уинстон всегда просыпался, так и не выяснив, что тамскрывалось…ИвотпрерванныйнасерединерассказДжулииимелкакое-тоотношениекегокошмару.

—Извини,—сказалон.—Пустяки.Крыснелюблю,большеничего.—Неволнуйся,милый,мыэтихтварейсюданепустим.Передуходом

заткнудырутряпкой.Авследующийразпринесуштукатурку,изабьемкакследует.

Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегкаустыдившись,Уинстонселкизголовью.Джулияслезласкровати,наделакомбинезон и сварила кофе. Аромат из кастрюли был до того силен исоблазнителен,чтоонизакрылиокно:почуеткто-нибудьнадвореистанетлюбопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, ашелковистость на языке, которую придавал сахар, — ощущение, почти

забытое замногие годыпитья с сахарином.Джулия, засунув одну руку вкарман, а в другой держа бутерброд с джемом, бродила по комнате,безразлично скользила взглядомпокнижнойполке, объясняла, каклучшевсего починить раздвижной стол, падала в кресло— проверить, удобноели, — весело и снисходительно разглядывала двенадцатичасовойциферблат.Принесланакровать,поближексвету,стеклянноепресс-папье.Уинстон взял его в руки и в который раз залюбовался мягкой дождевойглубиноюстекла.

—Длячегоэтавещь,какдумаешь?—спросилаДжулия.—Думаю,нидлячего…тоестьеюникогданепользовались.За это

она мне и нравится. Маленький обломок истории, который забылипеределать.Весточкаизпрошлоговека—знатьбы,какеепрочесть.

—Акартинканастене,—онапоказалаподбородкомнагравюру,—неужелитожепрошлоговека?

— Старше. Пожалуй, позапрошлого. Трудно сказать. Теперь ведьвозрастаниучегонеустановишь.

Джулияподошлакгравюрепоближе.—Вот откуда эта тварь высовывалась,— сказала она и пнула стену

прямоподгравюрой.—Чтоэтозадом?Яегогде-товидела.— Это церковь — по крайней мере была церковью. Называлась —

церковь святого Клемента у датчан. — Он вспомнил начало стишка,которому его научил мистер Чаррингтон, и с грустью добавил: —Апельсинчикикакмед,вколоколСент-Клементбьет.

Кегоизумлению,онаподхватила:

—ИзвонитСент-Мартин:Отдаваймнефартинг!АОлд-Бейли,ох,сердит,Возвращайдолжок!—гудит.

Чтотамдальше,немогувспомнить.Помнютолько,чтокончается с:«Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму яострыймеч—иголовкатвоясплеч».

Этобылокакпарольиотзыв.Нопосле«Олд-Бейли»должноидтичто-то еще.Может быть, удастся извлечь из памяти мистера Чаррингтона—еслиправильноегонастроить.

—Ктотебянаучил?—спросилон.—Деднаучил.Ябылаещемаленькой.Егораспылили,когдамнебыло

восемь лет… во всяком случае, он исчез… Интересно, какие они были,апельсины,—неожиданносказалаона.—Алимоныявидела.Желтоватые,остроносые.

—Я помню лимоны,— сказал Уинстон.—В пятидесятые годы ихбыломного.Такиекислые,чтотолькопонюхаешь,итоужеслюнабежит.

—Закартинкойнавернякаживутклопы,—сказалаДжулия.—Как-нибудьснимуееихорошенькопочищу.Кажется,нампора.Мнеещенадосмытькраску.Какаятоска!Апотомсотрустебяпомаду.

Уинстон еще несколько минут повалялся. В комнате темнело. Онповернулся к свету и стал смотреть на пресс-папье. Не коралл, авнутренность самого стекла — вот что без конца притягивало взгляд.Глубина и вместе с тем почти воздушная его прозрачность. Подобнонебесному своду, стекло замкнуло в себе целый крохотныймир вместе сатмосферой.ИчудилосьУинстону, чтоонмогбыпопастьвнутрь, чтоонужевнутри—ион,и этакроватькрасногодерева,ираздвижнойстол,ичасы,игравюра,исамопресс-папье.Онобылоэтойкомнатой,акоралл—жизнью его и Джулии, запаянной, словно в вечность, в сердцевинухрусталя.

V

ИсчезСайм.Утромнепришелнаработу;недалекиелюдипоговорилио его отсутствии. На другой день о нем никто не упоминал. На третийУинстон сходил в вестибюль отдела документации и посмотрел на доскуобъявлений.ТамбылпечатныйсписокШахматногокомитета, гдесостоялСайм.Списоквыгляделпочтикакраньше—никтоневычеркнут,—толькосталнаоднуфамилиюкороче.Всеясно.Саймпересталсуществовать;онникогданесуществовал.

Жара стояла изнурительная. В министерских лабиринтах, в кабинахбез окон кондиционеры поддерживали нормальную температуру, но наулицетротуаробжигалноги,ивоньвметровчасыпикбыланесусветная.Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудникиминистерств работали сверхурочно. Шествия, митинги, военные парады,лекции, выставки восковых фигур, показ кинофильмов, специальныетелепрограммы— все это надо было организовать; надо было построитьтрибуны, смонтировать статуи, отшлифовать лозунги, сочинить песни,запустить слухи, подделать фотографии. В отделе литературы секциюДжулии сняли с романов и бросили на брошюры о зверствах. Уинстон вдополнение к обычной работе подолгу просиживал за подшивками«Таймс», меняя и разукрашивая сообщения, которые предстоялоцитировать в докладах. Поздними вечерами, когда по улицам бродилитолпыбуйныхпролов,Лондонсловнолихорадило.Ракетыпадалинагородчащеобычного, а иногда в отдалении слышалисьчудовищныевзрывы—объяснитьэтивзрывыниктонемог,ионихползлидикиеслухи.

Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по телекранумузыкальная тема Недели — новая мелодия под названием «Песняненависти».Построеннаянасвирепом,лающемритмеималочемпохожаянамузыку,онабольшевсегонапоминалабарабанныйбой.Когдаееораливтысячу глоток,подтопотног, впечатлениеполучалосьустрашающее.Онаполюбилась пролам и уже теснила на ночных улицах до сих порпопулярную «Давно уж нет мечтаний». Дети Парсонса исполняли ее влюбойчасдняиночи,убийственно,нагребенках.ТеперьвечераУинстонабыли загружены еще больше. Отряды добровольцев, набранныеПарсонсом, готовили улицу к Неделе ненависти, делали транспаранты,рисовалиплакаты,ставилинакрышахфлагштоки,сопасностьюдляжизнинатягиваличерезулицупроволокудлябудущихлозунгов.Парсонсхвастал,

что дом «Победа» один вывесит четыреста погонных метров флагов итранспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя. Благодаряжаре и физическому труду он имел полное основание переодеватьсявечеромвшортыисвободнуюрубашку.Онбылповсюдуодновременно—тянул,толкал,пилил,заколачивал,изобретал,по-товарищескиподбадриваликаждойскладкойнеиссякаемоготелаисточаледкопахнущийпот.

Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом. Без подписи:огромный, в три-четыре метра, евразийский солдат с непроницаемыммонголоиднымлицомивгигантскихсапогахшелназрителясавтоматом,целясь от бедра. Где бы ты ни стал, увеличенное перспективой дулоавтоматасмотрелонатебя.Этуштукуклеилинакаждомсвободномместе,на каждой стене, и численно она превзошла даже портреты СтаршегоБрата. У пролов, войной обычно не интересовавшихся, сделался, как этопериодически с ними бывало, припадок патриотизма. И, словно дляподдержаниявоинственногодуха,ракетысталиуничтожатьбольшелюдей,чем всегда.Одна угодила в переполненный кинотеатр в районеСтепниипогреблаподразвалинаминесколькосотчеловек.Напохоронысобралисьвсе жители района; процессия тянулась несколько часов и вылилась вмитинг протеста. Другая ракета упала на пустырь, занятый под детскуюплощадку, и разорвала в клочья несколько десятков детей. Снова былигневные демонстрации, жгли чучело Голдстейна, сотнями срывали ипредавали огню плакаты с евразийцем; во время беспорядков разграбилинесколькомагазинов;потомразнессяслух,чтошпионынаводятракетыприпомощи радиоволн, — у старой четы, заподозренной в иностранномпроисхождении,подожглидом,истарикизадохнулисьвдыму.

В комнате над лавкой мистера Чаррингтона Джулия и Уинстонложилисьнанезастланнуюкроватьилежалиподокномголыеиз-зажары.Крысабольшенепоявлялась,ноклопплодилсявтеплеужасающе.Ихэтоне трогало. Грязная ли, чистая ли, комната была раем. Едва переступивпорог,онипосыпаливсеперцем,купленнымначерномрынке,скидывалиодежду и, потные, предавались любви; потом их смаривало, апроснувшись, они обнаруживали, что клопы воспряли и стягиваются дляконтратаки.

Четыре,пять,шесть…семьразвстречалисьонитаквиюне.Уинстонизбавился от привычки пить джин во всякое время дня. И как будто неиспытывал в нем потребности. Он пополнел, варикозная язва егозатянулась, оставивпосле себя только коричневоепятнонадщиколоткой;прекратилисьиутренниеприступыкашля.Процессжизнипересталбытьневыносимым; Уинстона уже не подмывало, как раньше, скорчить рожу

телекрану или выругаться во весь голос. Теперь, когда у них былонадежноепристанище,почтисвойдом,неказалосьлишениемдажето,чтоприходить сюда они могут только изредка и на каких-нибудь два часа.Важнобыло,чтоунихестьэтакомнатанадлавкойстарьевщика.Знать,чтоонаестьинеприкосновенна,—почтитожесамое,чтонаходитьсявней.Комнатабыламиром,заказникомпрошлого,гдемогутбродитьвымершиеживотные.МистерЧаррингтонтожевымершееживотное,думалУинстон.По дороге наверх он останавливался поговорить с хозяином. Старик, по-видимому, редко выходил на улицу, если вообще выходил; с другойстороны, и покупателей у него почти не бывало. Незаметная жизнь егопротекала между крохотной темной лавкой и еще более крохотнойкухонькой в тылу, где он стряпал себе еду и где стоял среди прочихпредметов невероятно древний граммофон с огромнейшим раструбом.Старик был рад любому случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, втолстыхочкахибархатномпиджаке, онбродилсредисвоихбесполезныхтоваров, похожий скореена коллекционера, чемна торговца.Снесколькоостывшимэнтузиазмомонбралврукутотилиинойпустяк—фарфоровуюзатычкудлябутылки,разрисованнуюкрышкубывшейтабакерки,латунныймедальон с прядкой волос неведомого и давно умершего ребенка, — некупитьпредлагаяУинстону,апростополюбоваться.Беседоватьснимбыловсеравночтослушатьзвонизношенноймузыкальнойшкатулки.Онизвлекиззакоулковсвоейпамятиещенесколькозабытыхдетскихстишков.Одинбыл:«Птицывпироге»,другойпрокоровусгнутымрогом,аещеодинпросмерть малиновки. «Я подумал, что вам это может быть интересно», —говорилонснеодобрительнымсмешком,воспроизведяочереднойотрывок.Но ни в одном стихотворении он не мог припомнить больше двух-трехстрок.

ОнисДжулиейпонимали—и,можносказать,всевремяпомнили,—что долго продолжаться это не может. В иные минуты грядущая смертьказалась не менее ощутимой, чем кровать под ними, и они прижималисьдруг к другу со страстьюотчаяния—как обреченныйхватаетпоследниекрохи наслаждения за пять минут до боя часов. Впрочем, бывали такиедни, когда они тешили себя иллюзией не только безопасности, но ипостоянства.Имказалось,чтовэтойкомнатесниминеможетслучитьсяничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната —убежище. С похожим чувством Уинстон вглядывался однажды в пресс-папье:казалось,чтоможнопопастьвсердцевинустеклянногомираи,когдаочутишься там, время остановится. Они часто предавались грезам оспасении.Удачаихнепокинет,ироманихнекончится,покаонинеумрут

своей смертью. Или Кэтрин отправится на тот свет, и путем разныхухищрений Уинстон с Джулией добьются разрешения на брак. Или онивместе покончат с собой. Или скроются: изменят внешность, научатсяпролетарскому выговору, устроятся на фабрику и, никем не узнанные,доживут свой век на задворках. Оба знали, что все это ерунда. Вдействительностиспасениянет.Реальнымбылодинплан—самоубийство,ноиегоонинеспешилиосуществить.Вподвешенномсостоянии,деньзаднем, из недели в неделю тянуть настоящее без будущего велел имнепобедимый инстинкт — так легкие всегда делают следующий вдох,покудаестьвоздух.

Аещеонииногдаговорилиодеятельномбунтепротивпартии—нонепредставляли себе, с чего начать. Даже если мифическое Братствосуществует, как найти к нему путь? Уинстон рассказал ей о страннойблизости, возникшей — или как будто возникшей — между ним иО’Брайеном, и о том, что у него бывает желание прийти к О’Брайену,объявитьсебяврагомпартииипопроситьпомощи.Какнистранно,Джулияне сочла эту идею совсем безумной. Она привыкла судить о людях полицам, и ей казалось естественным, что, один раз переглянувшись сО’Брайеном, Уинстон ему поверил. Она считала само собойразумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидитпартию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Но онаотказывалась верить, что существует и может существовать широкоеорганизованное сопротивление. Рассказы о Голдстейне и его подпольнойармии — ахинея, придуманная партией для собственной выгоды, а тыдолжен делать вид, будто веришь. Невесть сколько раз на партийныхсобраниях и стихийных демонстрациях она надсаживала горло, требуяказнить людей, чьих имен никогда не слышала и в чьи преступления невериланисекунды.Когдапроисходилиоткрытыепроцессы,оназанималасвоеместовотрядахСоюзаюных,сутрадоночистоявшихвоцеплениивокруг суда, и выкрикивала с ними: «Смерть предателям!» НадвухминуткахненавистигромчевсехпоносилаГолдстейна.Приэтомоченьсмутнопредставляласебе,ктотакойГолдстейнивчемсостоятеготеории.Она выросла после революции и по молодости лет не помнилаидеологическиебаталиипятидесятыхишестидесятыхгодов.Независимогополитического движения она представить себе не могла; да и в любомслучае партия неуязвима. Партия будет всегда и всегда будет такой же.Противитьсяейможнотолькотайнымнеповиновением,самоебольшее—частнымиактамитеррора:кого-нибудьубить,что-нибудьвзорвать.

ВнекоторыхотношенияхонабылагораздопроницательнееУинстона

и меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, кода онобмолвилсяв связи счем-тоо войне сЕвразией,Джулияошеломила его,небрежносказав,что,поеемнению,никакойвойнынет.Ракеты,падающиена Лондон, может быть, пускает само правительство, «чтобы держатьлюдейв страхе».Ему такаямысльпростонеприходилав голову.Аодинраз он ей даже позавидовал: когда она сказала, что на двухминуткахненависти самое трудное для нее— удержаться от смеха. Но партийныеидеионаподвергаласомнениютолькотогда,когдаонипрямозатрагивалиее жизнь. Зачастую она готова была принять официальный миф простопотому, что ей казалось не важным, ложь это или правда.Например, онаверила, что партия изобрела самолет,— так ее научили в школе. (КогдаУинстон былшкольником— в конце 50-х годов,—партия претендовалатолько на изобретение вертолета; десятью годами позже, когда в школупошла Джулия, изобретением партии стал уже и самолет; еще однопоколение—ионаизобрететпаровуюмашину.)КогдаонсказалДжулии,что самолеты летали до его рождения и задолго до революции, ее этонисколько не взволновало. В конце концов какая разница, кто изобрелсамолет? Но больше поразило его другое: как выяснилось из одноймимоходомброшеннойфразы,Джулиянепомнила,чточетырегоданазадунихсЕвразиейбылмир,авойна—сОстазией.Правда,войнуонавообщесчитала мошенничеством; но что противник теперь другой, она даже незаметила. «Я думала, мы всегда воевали с Евразией», — сказала онаравнодушно. Его это немного испугало. Самолет изобрели задолго до еерождения,новраг-топеременилсявсегочетырегоданазад,онабылаужевполне взрослой. Он растолковывал ей это, наверное, четверть часа. Вконцеконцовемуудалосьразбудитьеепамять,ионаструдомвспомнила,что когда-то действительно врагом была не Евразия, а Остазия. Ноотнеслась к этому безразлично. «Не все ли равно? — сказала она сраздражением.—Неоднасволочнаявойна,такдругая,ивсемпонятно,чтосводкиврут».

Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, какзанимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало. Пропасть под ееногами не разверзалась оттого, что ложь превращают в правду. Онрассказал ей о Джонсе, Аронсоне и Резерфорде, о том, как в руки емупопалклочокгазеты—потрясающаяулика.НаДжулиюиэтонепроизвеловпечатления.Онадаженесразупоняласмыслрассказа.

—Онибылитвоидрузья?—спросилаона.— Нет, я с ними не был знаком. Они были членами внутренней

партии.Крометого,онигораздостаршеменя.Этолюдистароговремени,

дореволюционного.Яихивлицо-тоедвазнал.— Тогда почему столько переживаний? Кого-то все время убивают,

правда?Онпопыталсяобъяснить.— Это случай исключительный. Дело не только в том, что кого-то

убили.Тыпонимаешь,чтопрошлоеначинаясовчерашнегодняфактическиотменено?Если оно где и уцелело, то только вматериальных предметах,никак не привязанных к словам, — вроде этой стекляшки. Ведь мыбуквально ничего уже не знаем о революции и дореволюционнойжизни.Документы все до одного уничтожены или подделаны, все книгиисправлены,картиныпереписаны,статуи,улицыизданияпереименованы,вседатыизменены.Иэтотпроцесснепрерываетсянинаодиндень,нинаминуту. История остановилась. Нет ничего, кроме нескончаемогонастоящего, где партия всегда права. Я знаю, конечно, что прошлоеподделывают, но ничем не смог бы это доказать — даже когда самсовершил подделку. Как только она совершена, свидетельства исчезают.Единственноесвидетельство—уменявголове,ноктопоручится,чтохотьуодногоещечеловекасохранилосьвпамятитожесамое?Тольковтотраз,единственный раз в жизни, я располагал подлинным фактическимдоказательством—послесобытий,нескольколетспустя.

—Ичтотолку?—Толкуникакого,потомучточерезнесколькоминутяеговыбросил.

Ноеслибытакоепроизошлосегодня,ябысохранил.—А я—нет!— сказалаДжулия.—Я согласна рисковать, но ради

чего-тостоящего,неиз-заклочковстаройгазеты.Нусохранилтыего—ичтобытысделал?

—Наверно,ничегоособенного.Ноэтобылодоказательство.Икоевком поселило бы сомнения— если бы я набрался духу кому-нибудь егопоказать.Явовсеневоображаю,будтомыспособнычто-тоизменитьпринашей жизни. Но можно вообразить, что там и сям возникнут очажкисопротивления— соберутся маленькие группы людей, будут постепеннорастии,можетбыть,дажеоставятпослесебянесколькодокументов,чтобыпрочлоследующеепоколениеипродолжилонашедело.

— Следующее поколение, милый, меня не интересует. Меняинтересуеммы.

—Тыбунтовщицатольконижепояса,—сказалон.ШуткапоказаласьДжулиизамечательноостроумной,ионаввосторге

обнялаего.Хитросплетенияпартийнойдоктриныеенезанималисовсем.Когдаон

рассуждалопринципахангсоца,одвоемыслии,обизменчивостипрошлогои отрицании объективной действительности, да еще употребляяновоязовскиеслова,онасразуначиналаскучать,смущаласьиговорила,чтоникогда не обращала внимания на такие вещи. Ясно ведь, что все эточепуха, так зачем волноваться? Она знает, когда кричать «ура» и когдаулюлюкать,—абольшеничегонетребуется.Еслионвсе-такипродолжалговорить на эти темы, она обыкновенно засыпала, чем приводила его взамешательство. Она была из тех людей, которые способны заснуть влюбоевремяивлюбомположении.Беседуясней,онпонял,дочеголегкопредставляться идейным, не имея даже понятия о самих идеях. Внекотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалосьлюдям,неспособнымегопонять.Онисоглашаютсяссамымивопиющимиискажениями действительности, ибо не понимают всего безобразияподменыи,малоинтересуясьобщественнымисобытиями,незамечают,чтопроисходит вокруг. Непонятливость спасает их от безумия. Они глотаютвсе подряд, и то, что они глотают, не причиняет им вреда, не оставляетосадка, подобно тому как кукурузное зерно проходит неперевареннымчерезкишечникптицы.

VI

Случилосьнаконец.Пришладолгожданнаявесть.Всюжизнь,казалосьему,онждалэтогособытия.

Оншел по длинному коридоруминистерства и, приближаясь к томуместу,гдеДжулиясунулаемуврукузаписку,почувствовал,чтопопятамзанимидет кто-то,—кто-то крупнее его.Неизвестный тихонькокашлянул,какбынамереваясьзаговорить.Уинстонзамернаместе,обернулся.ПереднимбылО’Брайен.

Наконец-тоониочутилисьсглазунаглаз,ноУинстономвладелокакбудто одно желание — бежать. Сердце у него выпрыгивало из груди.Заговорить первым он бы не смог. О’Брайен, продолжая идти прежнимшагом,намигдотронулсядорукиУинстона,ионипошлирядом.О’Брайензаговорил с важной учтивостью, которая отличала его от большинствачленоввнутреннейпартии.

—Яждалслучаясвамипоговорить,—началон.—Надняхяпрочелвашустатьюнановоязе в «Таймс».Насколько японимаю, вашинтерес кновоязу—научногосвойства?

КУинстонучастичновернулосьсамообладание.—Едвалинаучного,—ответилон.—Явсеголишьдилетант.Этоне

моя специальность. В практической разработке языка я никогда непринималучастия.

— Но написана она очень изящно, — сказал О’Брайен. — Это нетолькомоемнение.Недавно я разговаривал с одним вашим знакомым—определенноспециалистом.Немогусейчасвспомнитьегоимя.

СердцеУинстонаопятьзаторопилось.Сомненийнет—речьоСайме.Но Сайм не просто мертв, он отменен— нелицо. Даже завуалированноеупоминание о нем смертельно опасно. Слова О’Брайена не могли бытьничем иным, как сигналом, паролем. Совершив при нем это маленькоемыслепреступление, О’Брайен взял его в сообщники. Они продолжалимедленно идти по коридору, но тут О’Брайен остановился. Поправил наносу очки — как всегда, в этом жесте было что-то обезоруживающее,дружелюбное.Потомпродолжал:

—Я,всущности,вотчтохотелсказать:ввашейстатьеязаметилдваслова, которые уже считаются устаревшими. Но устаревшими они сталисовсемнедавно.Вывиделидесятоеизданиесловаряновояза?

—Нет,—сказалУинстон.—По-моему,оноещеневышло.Унасв

отделедокументациипокапользуютсядевятым.—Десятоеиздание,насколькоязнаю,выпустятлишьчерезнесколько

месяцев. Но сигнальные экземпляры уже разосланы. У меня есть. Ваминтереснобылобыпосмотреть?

—Оченьинтересно,—сказалУинстон,сразупоняв,кудаонклонит.— Некоторые нововведения чрезвычайно остроумны. Сокращение

количества глаголов… я думаю, это вам понравится. Давайте подумаем.Прислатьвамсловарьскурьером?Боюсь, якрайне забывчиввподобныхделах.Может, вы сами зайдете за нимкомнедомой—в любое удобноевремя?Минутку.Ядамвамадрес.

Они стояли перед телекраном.О’Брайен рассеянно порылся в обоихкарманах,потомизвлеккожаныйблокнотизолотойчернильныйкарандаш.Прямоподтелекраном,втакомместе,чтонаблюдающийнадругомконцелегкопрочелбынаписанное, оннабросал адрес, вырвал листоки вручилУинстону.

—Вечерамия,какправило,дома,—сказалон.—Еслименянебудет,словарьвамотдастслуга.

Он ушел, оставив Уинстона с листком бумаги, который на этот разможнобылонепрятать.ТемнеменееУинстонзаучиладресинесколькимичасамипозжебросиллистоквгнездопамятивместесдругимибумагами.

Разговаривали они совсем недолго. И объяснить эту встречу можнотолько одним.Онаподстроена для того, чтобы сообщитьУинстону адресО’Брайена.Иного способане было: выяснить, где человекживет,можно,лишьспросивобэтомпрямо.Адресныхкнигнет.«Еслизахотитесомнойповидаться, найдете меня там-то»,— вот что на самом деле сказал емуО’Брайен.Возможно,всловаребудетспрятаназаписка.Вовсякомслучае,ясно одно: заговор, о котором Уинстон мечтал, все-таки существует, иУинстонприблизилсякнемувплотную.

РаноилипоздноонявитсяназовО’Брайена.Завтраявитсяилибудетдолгооткладывать—онсамнезнал.То,чтосейчаспроисходит,—просторазвитиепроцесса,начавшегосясколько-толетназад.Первымшагомбылатайная нечаянная мысль, вторым — дневник. От мыслей он перешел ксловам,атеперьотсловкделу.Последнимшагомбудетто,чтопроизойдетв министерстве любви. С этим он примирился. Конец уже содержится вначале.Но этопугало; точнее, онкакбыужепочуял смерть, какбысталчутьменееживым.Когда он говорил сО’Брайеном, когда до него дошелсмысл приглашения, его охватил озноб. Чувство было такое, будто онступилвсыруюмогилу;онираньшезнал,чтомогиланедалекоиждетего,нолегчеемуотэтогонестало.

VII

Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно привалилась к нему ипролепеталачто-тоневнятное,можетбыть:«Чтостобой?»

— Мне снилось… — начал он и осекся. Слишком сложно: неукладывалосьвслова.Тутбылисампосебесон,ивоспоминание,снимсвязанное,—оновсплылочерезнесколькосекундпослепробуждения.

Он снова лег, закрыл глаза, все еще налитый сном… Это былпросторный,светозарныйсон,всяегожизньраскинуласьпереднимвэтомсне, как пейзаж летним вечером после дождя. Происходило все внутристеклянного пресс-папье, но поверхность стекла была небосводом, имирпод небосводом был залит ясным мягким светом, открывшим глазубескрайниедали.Крометого,мотивомсна—идажеегосодержанием—был жест материнской руки, повторившийся тридцать лет спустя вкинохронике, где еврейка пыталась загородить маленького мальчика отпуль,апотомвертолетразорвалобоихвклочья.

—Тызнаешь,—сказалУинстон,—доэтойминутыядумал,чтоубилмать.

—Зачемубил?—спросоноксказалаДжулия.—Нет,яеенеубил.Физически.Во сне он вспомнил, как в последний раз увидел мать, а через

несколько секунд после пробуждения восстановилась вся цепь мелкихсобытий того дня. Наверное, он долгие годы отталкивал от себя этовоспоминание.Ккакомувременионоотносится,онточнонезнал,нолетемубылотогданеменьшедесяти,атоивседвенадцать.

Отец исчез раньше; намного ли раньше, он не помнил. Лучшесохранилисьвпамятиприметытогонапряженногоисумбурноговремени:паникаисидениенастанцииметропослучаювоздушныхналетов,грудыбитогокирпича,невразумительныевоззвания,расклеенныенауглах,ватагипарней в рубашках одинакового цвета, громадные очереди у булочных,пулеметнаястрельбавдалекеи,впервуюголову,вечнаянехваткаеды.Онпомнил, как долгими послеполуденными часами вместе с другимиребятами рылся в мусорных баках и на помойках, отыскивая хряпу,картофельные очистки, а то и заплесневелую корку, с которой онитщательно соскабливали горелое; как ждали грузовиков с фуражом,ездивших по определенному маршруту: на разбитых местах дорогигрузовикподбрасывало,иногдавысыпалосьнесколькокусочковжмыха.

Когдаисчез отец,мать ничемне выдала удивленияили отчаяния, нокак-товдругвсяпеременилась.Изнеебудтожизньушла.ДажеУинстонубыло видно, что она ждет чего-то неизбежного. Дома она продолжаладелать всю обычную работу — стряпала, стирала, штопала, стелилакровать, подметала пол, вытирала пыль, — только очень медленно истранно, без единого лишнего движения, словно оживший манекен. Еекрупное красивое тело как бы само собой впадало в неподвижность.Часамионасиделанакровати,почтинешевелясь,идержаланарукахегомладшую сестренку — маленькую, болезненную, очень тихую девочкудвух или трех лет, от худобы похожую лицом на обезьянку. Иногда онаобнималаУинстонаидолгоприжималаксебе,непроизносянислова.Онпонимал,несмотрянасвоемалолетствоиэгоизм,чтоэтокак-тосвязаностемблизкиминеизбежным,очемонаникогданеговорит.

Он помнил их комнату, темную душную комнату, половину которойзанималакроватьподбелымстеганымпокрывалом.Вкомнатебылкаминсгазовой конфоркой, полка для продуктов, а снаружи, на лестничнойплощадке,—коричневаякерамическаяраковина,однананесколькосемей.Онпомнил,какцарственноетеломатерисклонялосьнадконфоркой—онамешалавкастрюле.Нолучшевсегопомнилнепрерывныйголод,яростныеибезобразныесварызаедой.Оннылиныл,почемуонанедаетдобавки,онкричалнанееискандалил(дажеголоссвойпомнил—голосунегосталраноломатьсяивремяотвременионвдругвзревывалбасом)илибилнажалость и хныкал, пытаясь добиться большей доли.Мать с готовностьюдавала ему больше. Он принимал это как должное: ему, «мальчику»,полагалосьбольшевсех,но,сколькобынидалаоналишнего,онтребовалеще и еще. Каждый раз она умоляла его не быть эгоистом, помнить, чтосестренка больна и тоже должна есть, — но без толку. Когда онапереставаланакладывать,онкричалотзлости,вырывалунееполовникикастрюлю,хваталкускиссестринойтарелки.Онзнал,чтоиз-занегоониголодают,ноничегонемогссобойсделать;унегодажебылоощущениесвоейправоты.Егокакбыоправдывалголодныйбунтвжелудке.Амеждутрапезами, стоило матери отвернуться, тащил из жалких припасов наполке.

Однаждыимвыдалипоталонушоколад.Впервыезанескольконедельилимесяцев.Оняснопомнилэтудрагоценнуюплиточку.Двеунции(тогдаещесчиталинаунции)натроих.Шоколад,понятно,надобылоразделитьна три равные части. Вдруг, словно со стороны, Уинстон услышал свойгромкийбас:онтребовалвсе.Матьсказала:нежадничай.Началсядолгий,нудный спор, с бесконечными повторениями, криками, нытьем, слезами,

уговорами, торговлей. Сестра, вцепившись в мать обеими ручонками,совсем как обезьяний детеныш, оглядывалась на него через плечобольшими печальными глазами. В конце концов мать отломила отшоколадкитричетвертиидалаУинстону,аоставшуюсячетверть—сестре.Девочкавзяласвойкусокитупосмотрелананего,можетбыть,непонимая,чтоэтотакое.Уинстоннаблюдалзаней.Потомподскочил,выхватилунеешоколадибросилсявон.

—Уинстон, Уинстон!— кричала вдогонку мать.—Вернись! Отдайсестрешоколад!

Оностановился,ноназаднепошел.Матьнесводиласнеготревожныхглаз. Даже сейчас она думала о том же, близком и неизбежном… —Уинстоннезнал,очем.Сестрапоняла,чтоееобидели,ислабозаплакала.Матьобхватилаееоднойрукойиприжалакгруди.Поэтомужестуонкак-то догадался, что сестра умирает. Он повернулся и сбежал по лестнице,державкулакетающуюшоколадку.

Материонбольшене видел.Когдаонпроглотилшоколад, ему сталостыдно,инесколькочасов,покудаголоднепогналегодомой,онбродилпоулицам. Когда он вернулся, матери не было. В ту пору такое ужестановилось обычным. Из комнаты ничего не исчезло, кроме матери исестры. Одежду не взяли, даже материно пальто. Он до сих пор не былвполнеуверен,чтоматьпогибла.Неисключено,чтоеелишьотправиливкаторжный лагерь. Что до сестры, то ее могли поместить, как и самогоУинстона, в колонию для беспризорных (эти «воспитательные центры»возникли в результате гражданской войны), или с матерью в лагерь, илипростооставилигде-нибудьумирать.

Сновидение еще не погасло в голове — особенно обнимающий,охранныйжестматери, вкотором,кажется,и заключалсявесь его смысл.Напамятьпришелдругойсон,двухмесячнойдавности.Всегодняшнемонасиделанабеднойкроватисбелымпокрывалом,держасестренкунаруках,в том тоже сидела, но на тонущем корабле, далеко внизу, и, с каждойминутойуходявсеглубже,смотрелананегоснизусквозьтемнеющийслойводы.

Он рассказал Джулии, как исчезла мать. Не открывая глаз, Джулияперевернуласьилеглапоудобнее.

— Вижу, ты был тогда порядочным свиненком, — пробормоталаона.—Детивсесвинята.

—Да.Ноглавноетут…Подыханиюеебылопонятно, чтоона снова засыпает.Емухотелось

еще поговорить о матери. Из того, что он помнил, не складывалось

впечатленияонейкакоженщиненеобыкновенной,атемболееумной;новней было какое-то благородство, какая-то чистота— просто потому, чтонормы, которыхонапридерживалась, былиличными.Чувства ее были еечувствами,ихнельзябылоизменитьизвне.Ейнепришлобывголову,что,если действие безрезультатно, оно бессмысленно. Когда любишь кого-то,ты его любишь, и, если ничего больше неможешь ему дать, ты все-такидаешь ему любовь. Когда не стало шоколадки, она прижала ребенка кгруди. Проку в этом не было, это ничего не меняло, это не вернулошоколадку, не отвратило смерть— ни ее смерть, ни ребенка; но для неебыло естественно так поступить. Беженка в шлюпке так же прикрыларебенка рукой, хотя рука могла защитить от пуль не лучше, чем листбумаги. Ужаснуюштуку сделала партия: убедила тебя, что сами по себечувство, порыв ничего не значат, и в то же время отняла у тебя всякуювластьнадмиромматериальным.Кактолькотыпопалкнейвлапы,чтотычувствуешьичегонечувствуешь,чтотыделаешьичегонеделаешь—всеравно. Что бы ни произошло, ты исчезнешь, ни о тебе, ни о твоихпоступкахниктоникогданеуслышит.Тебявыдернулиизпотокаистории.Аведь людям позапрошлого поколения это не показалось бы таким ужважным — они не пытались изменить историю. Они были связаныличными узами верности и не подвергали их сомнению. Важны былиличные отношения, и совершенно беспомощный жест, объятье, слеза,слово, сказанное умирающему, были ценны сами по себе. Пролы, вдругсообразил он, в этом состоянии и остались. Они верны не партии, нестране, не идее, а друг другу. Впервые в жизни он подумал о них безпрезрения—некакокоснойсиле,котораяоднаждыпробудитсяивозродитмир.Пролыосталисьлюдьми.Онинезачерствеливнутри.Онисохранилипростейшиечувства,которымемупришлосьучитьсясознательно.Подумавоб этом, он вспомнил—вроде быине кместу,—какнескольконедельназадувиделнатротуареоторваннуюрукуипинкомотшвырнулвканаву,словноэтобылакапустнаякочерыжка.

—Пролы—люди,—сказалонвслух.—Мы—нелюди.—Почему?—спросилаДжулия,опятьпроснувшись.—Тебекогда-нибудьприходиловголову,чтосамоелучшеедлянас—

выйтиотсюда,поканепоздно,ибольшеневстречаться?— Да, милый, приходило, не раз. Но я все равно буду с тобой

встречаться.—Намвезло,нодолгоэтонепродлится.Тымолодая.Тывыглядишь

нормальной и неиспорченной. Будешь держаться подальше от таких, какя,—можешьпрожитьещепятьдесятлет.

— Нет. Я все обдумала. Что ты делаешь, то и я буду делать. И неунывай.Живучестимненезанимать.

—Мыможембытьвместеещеполгода…год…никомуэтоневедомо.В конце концов нас разлучат. Ты представляешь, как мы будем одиноки?Когданас заберут, ни ты, ни я ничегоне сможемдруг для друга сделать,совсем ничего. Если я сознаюсь, тебя расстреляют, не сознаюсь —расстреляют все равно. Что бы я ни сказал и ни сделал, о чем бы ниумолчал,яинапятьминуттвоюсмертьнеотсрочу.Ядаженебудузнать,живатыилинет,итынебудешьзнать.Мыбудембессильны,полностью.Важно одно— не предать друг друга, хотя и это совершенно ничего неизменит.

— Если ты — о признании, — сказала она, — признаемся какмиленькие.Тамвсепризнаются.Сэтимничегонеподелаешь.Тампытают.

—Янеопризнании.Признаниенепредательство.Чтотысказалилинесказал—неважно,важнотолькочувство.Еслименязаставятразлюбитьтебя—вотбудетнастоящеепредательство.

Оназадумалась.—Этогоонинемогут,—сказалаонанаконец.—Этогокакразине

могут.Сказатьчтоугодно—чтоугодно—онитебязаставят,ноповеритьвэтонезаставят.Онинемогутвтебявлезть.

—Да,—ответилонуженетакбезнадежно,—да,этоверно.Влезтьвтебяонинемогут.Еслитычувствуешь,чтооставатьсячеловекомстоит—пустьэтоничегонедает,—тывсеравноихпобедил.

Онподумалотелекране,этомнедреманномухе.Онимогутследитьзатобойденьиночь,но,еслинепотерялголову,тыможешьихперехитрить.Привсейсвоейизощренностионитакиненаучилисьузнавать,чточеловекдумает. Может быть, когда ты у них уже в руках, это не совсем так.Неизвестно, что творится в министерстве любви, но догадаться можно:пытки, наркотики, тонкие приборы, которые регистрируют твои нервныереакции, изматывание бессонницей, одиночеством и непрерывнымидопросами.Факты,вовсякомслучае,утаитьневозможно.Ихраспутаютнадопросе, вытянут из тебя пыткой.Но если цель—не остатьсяживым, аостатьсячеловеком,тогдакакаявконцеконцовразница?Чувствтвоихониизменитьнемогут;еслинатопошло,тысамнеможешьихизменить,дажееслизахочешь.Онимогутвыяснитьдомельчайшихподробностейвсе,чтотыделал,говорилидумал,нодуша,чьидвижениязагадочныдажедлятебясамого,остаетсянеприступной.

VIII

Удалось,удалосьнаконец!Они стояли в длинной ровно освещенной комнате. Приглушенный

телекрансветилсятускло,синийковермягкостьюсвоейнапоминалбархат.В другом конце комнаты за столом, у лампы с зеленым абажуром сиделО’Брайен,слеваисправаотнеговысилисьстопкидокументов.КогдаслугаввелДжулиюиУинстона,ондаженеподнялголовы.

Уинстон боялся, что не сможет заговорить — так стучало у негосердце.Удалось,удалосьнаконец—вотвсе,очемонмогдумать.Приходсюда был опрометчивостью, а то, что явились вдвоем, вообще безумие;правда, шли они разными дорогами и встретились только перед дверьюО’Брайена.Вдомвойти—итотребовалосьприсутствиедуха.Оченьредкодоводилось человеку видеть изнутри жилье членов внутренней партии идажезабредатьвихкварталы.Самаатмосферагромадногодома,богатствоего и простор, непривычные запахи хорошей еды и хорошего табака,бесшумныестремительныелифты,деловитыеслугивбелыхпиджаках—все внушало робость. Хотя он явился сюда под вполне основательнымпредлогом, страх не отставал от него ни на шаг: вот сейчас из-за углапоявится охранник в черной форме, потребует документы и прикажетубираться. Однако слугаО’Брайена впустил их беспрекословно. Это былщуплый человек в белом пиджаке, черноволосый, с ромбовидным исовершеннонепроницаемымлицом—возможно,китаец.Онпровелихпокоридору с толстым ковром, кремовыми обоями и белыми панелями,безукоризненно чистыми. И это внушало робость. Уинстон не помнилтакогокоридора,гдестенынебылибыобтертытелами.

О’Брайендержалвпальцахлистокбумагиивнимательночитал.Егомясистое лицо, повернутое так, что виден был очерк носа, казалось игрознымиумным.Секунддвадцатьонсиделнеподвижно.Потомподтянулксеберечеписинагибридномминистерскомжаргонеотчеканил:

—Позиции первую запятая пятую запятая седьмую одобрить сквозьточка предложение по позиции шесть плюсплюс нелепость гранимыслепреступления точка не продолжать конструктивно до полученияплюсовыхцифрперевыполнениямашиностроенияточкаконецзаписки.

Он неторопливо встал из-за стола и бесшумно подошел к ним поковру. Официальность он частично отставил вместе с новоязовскимисловами, но глядел угрюмее обычного, будто был недоволен тем, что его

потревожили. К ужасу, владевшему Уинстоном, вдруг примешаласьобыкновенная растерянность. А что, если он просто совершил дурацкуюошибку?Счегоонвзял,чтоО’Брайен—политическийзаговорщик?Всегоодин взгляд да одна двусмысленная фраза; в остальном— лишь тайныемечтания,подкрепленныеразвечтосном.Ондаженеможетотговоритьсятем, что пришел за словарем: зачем тогда здесь Джулия? Проходя мимотелекрана, О’Брайен вдруг словно вспомнил о чем-то. Он остановился инажалвыключательнастене.Раздалсящелчок.Голоссмолк.

Джулия тихонько взвизгнула от удивления. Уинстон, несмотря напанику,былнастолькопоражен,чтонеудержалсяивоскликнул:

—Выможетееговыключить?!— Да, — сказал О’Брайен, — мы можем их выключать. Нам дано

такоеправо.Он уже стоял рядом. Массивный, он возвышался над ними, и

выражение еголицапрочестьбылоневозможно.Снекоторой суровостьюонждал, что скажетУинстон—но о чем говорить?Даже сейчас вполнеможно было понять это так, что занятой человек О’Брайен раздражен инедоумевает: зачем его потревожили? Никто не произнес ни слова.Телекранбылвыключен,ивкомнатестояламертваятишина.Секундышлиодна за другой, огромные. Уинстон с трудом смотрел в глаза О’Брайену.Вдруг угрюмое лицо хозяина смягчилось как бы обещанием улыбки.Характернымжестомонпоправилочкинаносу.

—Мнесказать,иливыскажете?—началон.— Я скажу, — живо отозвался Уинстон. — Он в самом деле

выключен?—Да,всевыключено.Мыодни.—Мыпришлисюдапотому,что…Уинстон запнулся, только теперь поняв, насколько смутные

побуждения привели его сюда. Он сам не знал, какой помощи ждет отО’Брайена,иобъяснить,зачемонпришел,былонелегко.Темнеменееонпродолжал,чувствуя,чтословаегозвучатнеубедительноипретенциозно:

—Мыдумаем, что существует заговор, какая-то тайная организацияборетсяспартиейивывнейучаствуете.Мыхотимвнеевступитьидлянее работать. Мы враги партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мымыслепреступники. Кроме того, мы развратники. Говорю это потому, чтомы предаем себя вашей власти. Если хотите, чтобы мы сознались еще вкаких-топреступлениях,мыготовы.

Онумолкиоглянулся—емупоказалось,чтосзадиоткрылидверь.Ивсамомделе,маленькийжелтолицыйслугавошелбезстука.Врукахунего

былподноссграфиномибокалами.— Мартин свой, — бесстрастно объяснил О’Брайен. — Мартин,

неситесюда.Поставьтенакруглыйстол.Стульевхватает?Втакомслучаемыможемсестьипобеседоватьсудобствами.Мартин,возьмитесебестул.Унасдело.Надесятьминутможетезабыть,чтовыслуга.

Маленький человек сел непринужденно, но вместе с темпочтительно—какнизший,которомуоказаличесть.Уинстоннаблюдалзанимкраемглаза.Онподумал,чтоэтотчеловеквсюжизньразыгрывалрольитеперьбоитсясброситьличинудаженанесколькомгновений.О’Брайенвзял графин за горлышкои наполнил стаканы темно-краснойжидкостью.Уинстону смутно вспомнилась виденнаядавным-давно—толина стене,то ли на ограде — громадная бутылка из электрических огней,перебегавших так, что из нее как бы лилось в стакан. Сверху жидкостьказалась почти черной, а в графине, на просвет, горела, как рубин. Запахбыл кисло-сладкий. Джулия взяла свой стакан и с откровеннымлюбопытствомпонюхала.

—Называется—вино,—слегкойулыбкойсказалО’Брайен.—Вы,безусловно,читалионемвкнигах.Боюсь,чточленамвнешнейпартииононе часто достается.— Лицо у него снова стало серьезным, и он поднялбокал.—Мнекажется,будетуместноначатьстоста.Занашеговождя—ЭммануэляГолдстейна.

Уинстонвзялсязабокалнетерпеливо.Ончиталовине,мечталовине.Подобно стеклянному пресс-папье и полузабытым стишкам мистераЧаррингтона,винопринадлежаломертвомуромантическомупрошлому—или, как Уинстон называл его про себя, минувшим дням. Почему-то онвсегда думал, что вино должно быть очень сладким, какчерносмородиновый джем, и сразу бросаться в голову. Но первый жеглоток разочаровал его. Он столько лет пил джин, что сейчас, по правдеговоря,ивкусапочтинепочувствовал.Онпоставилпустойбокал.

—Такзначитестьтакойчеловек—Голдстейн?—сказалон.—Да,такойчеловекесть,ионжив.Гдеон,янезнаю.—И заговор, организация? Это в самом деле?Не выдумка полиции

мыслей?— Не выдумка. Мы называем ее Братством. Вы мало узнаете о

Братстве,крометого,чтооносуществуетивывнемсостоите.Кэтомуяещевернусь.—Онпосмотрелначасы.—Выключатьтелекранбольшечемна полчаса даже членам внутренней партии не рекомендуется. Вам нестоилоприходитьвместе,иуйдетевыпорознь.Вы,товарищ,—онслегкапоклонился Джулии, — уйдете первой. В нашем распоряжении минут

двадцать. Как вы понимаете, для начала я должен задать вам нескольковопросов.Вобщемицелом,чтовыготовыделать?

—Все,чтовнашихсилах,—ответилУинстон.О’Брайенслегкаповернулсянастуле—лицомкУинстону,Онпочти

не обращался к Джулии, полагая, видимо, чтоУинстон говорит и за нее.Прикрыл на секунду глаза. Потом стал задавать вопросы — тихо, безвыражения, как будто это было что-то заученное, катехизис, и ответы онзналзаранее.

—Выготовыпожертвоватьжизнью?—Да.—Выготовысовершитьубийство?—Да.—Совершитьвредительство,котороебудетстоитьжизнисотнямнив

чемнеповинныхлюдей?—Да.—Изменитьродинеислужитьиностраннымдержавам?—Да.— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать,

растлевать детские умы, распространять наркотики, способствоватьпроституции,разноситьвенерическиеболезни—делатьвсе,чтомоглобыдеморализоватьнаселениеиослабитьмогуществопартии?

—Да.— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной

кислотойвлицоребенку—выготовыэтосделать?—Да.—Вы готовыподвергнутьсяполномупревращениюидо концадней

бытьофициантомилипортовымрабочим?—Да.—Выготовыпокончитьссобойпонашемуприказу?—Да.—Готовыливы—оба—расстатьсяибольшеникогданевидетьдруг

друга?—Нет!—вмешаласьДжулия.А Уинстону показалось, что, прежде чем он ответил, прошло очень

много времени. Он как будто лишился дара речи. Язык шевелилсябеззвучно, прилаживаясь к началу то одного слова, то другого, опять иопять.ИпокудаУинстоннепроизнесответ,онсамнезнал,чтоскажет.

—Нет,—выдавилоннаконец.—Хорошо, что вы сказали.Нам необходимо знать все.—О’Брайен

повернулсякДжулиииспросилуженетакбесстрастно:—Выпонимаете, что, если даже он уцелеет, онможет стать совсем

другим человеком? Допустим, нам придется изменить его совершенно.Лицо,движения,формарук,цвет волос…даже голосбудетдругой.Ивысама, возможно, подвергнетесь такому же превращению. Наши хирургиумеют изменить человека до неузнаваемости. Иногда это необходимо.Иногдамыдажеампутируемконечность.

Уинстон не удержался и еще раз искоса взглянул на монголоидноелицоМартина.Никакихшрамовоннеразглядел.Джулияпобледнелатак,что выступили веснушки, но смотрела на О’Брайена дерзко. Онапробормоталачто-тоутвердительное.

—Хорошо.Обэтоммыусловились.На столе лежала серебряная коробка сигарет. С рассеянным видом

О’Брайен подвинул коробку к ним, сам взял сигарету, потом поднялся истал расхаживать по комнате, как будто ему легче думалось на ходу.Сигареты оказались очень хорошими — толстые, плотно набитые, внепривычношелковистойбумаге.[3]О’Брайенсновапосмотрелначасы.

—Мартин,вамлучшевернутьсявбуфетную,—сказалон.—Черезчетвертьчасаявключу.Поканеушли,хорошенькоприсмотритеськлицамтоварищей.Вампредстоитещеснимивстречаться.Мне—возможно,нет.

Точно так же как при входе, темные глаза слуги пробежали по ихлицам.Веговзгляденебылоинамеканадружелюбие.Он запоминалихвнешность, но интереса к ним не испытывал — по крайней мере непроявлял. Уинстон подумал, что синтетическое лицо просто не можетизменитьвыражение.Нислованеговоряиникаксниминепопрощавшись,Мартин вышел и бесшумно затворил за собой дверь. О’Брайен мерилкомнату шагами, одну руку засунув в карман черного комбинезона, вдругойдержасигарету.

—Выпонимаете,—сказалон,—чтобудетесражатьсявотьме?Всевремявотьме.Будетеполучатьприказыивыполнятьих,незнаядлячего.Позже я пошлю вам книгу, из которой вы уясните истинную природунашего общества и ту стратегию, при помощи которой мы должны егоразрушить. Когда прочтете книгу, станете полноправными членамиБратства.Новсе,кромеобщихцелейнашейборьбыиконкретныхрабочихзаданий,будетотвасскрыто.Яговорювам,чтоБратствосуществует,нонемогусказать,насчитываетоносточленовилидесятьмиллионов.Повашимличнымсвязямвынеопределитедаже,наберетсяливнемдесятокчеловек.Вконтактесвамибудутнаходитьсятроеиличетверо;есликто-тоизнихисчезнет,насменупоявятсяновые.Посколькуздесь—вашаперваясвязь,

онасохранится.Есливыполучилиприказ,знайте,чтоонисходитотменя.Есливынампонадобитесь,найдемвасчерезМартина.Когдавассхватят,высознаетесь.Этонеизбежно.Нопомимособственныхакций,сознаватьсявам будет почти не в чем. Выдать вы сможете лишь горсткунезначительных людей. Вероятно, даже меня не сможете выдать. К томувременияпогибнуилистанудругимчеловеком,сдругойвнешностью.

Он продолжал расхаживать по толстому ковру. Несмотря нагромоздкость, О’Брайен двигался с удивительным изяществом. Оносказывалось даже в том, как он засовывал руку в карман, как держалсигарету. В нем чувствовалась сила, но еще больше — уверенность ипроницательный,ироничныйум.Держалсяоннеобычайно серьезно,но внем не было и намека на узость, свойственнуюфанатикам. Когда он велречь об убийстве, самоубийстве, венерических болезнях, ампутацииконечностей, изменении лица, в голосе проскальзывали насмешливыенотки. «Это неизбежно, — говорил его тон, — мы пойдем на это недрогнув.Нонеэтиммыбудемзаниматься,когдажизньсновабудетстоитьтого,чтоблюдижили».Уинстонпочувствовалприливвосхищения,сейчасон почти преклонялся перед О’Брайеном. Неопределенная фигураГолдстейна отодвинулись на задний план. Глядя на могучие плечиО’Брайена,натяжелоелицо,грубоеивместестеминтеллигентное,нельзябыло поверить, что этот человек потерпит поражение. Нет такогоковарства,которогоонбынеразгадал,неттакойопасности,которойоннепредвидел бы. Даже на Джулию он произвел впечатление. Она слушалавнимательно,исигаретаунеепотухла.О’Брайенпродолжал:

—Довас,безусловно,доходилислухиоБратстве.Иувассложилосьонем свое представление. Вы, наверное, воображали широкое подполье,заговорщиков, которые собираются в подвалах, оставляют на стенахнадписи,узнаютдругдругапоусловнымфразамиособымжестам.Ничегоподобного. Члены Братства не имеют возможности узнать друг друга,каждыйзнаетлишьнесколькихчеловек.СамГолдстейн,попадионврукиполициимыслей,несмогбывыдатьсписокБратстваилитакиесведения,которые вывели бы ее к этому списку. Списка нет. Братство нельзяистребить потому, что оно не организация в обычном смысле. Оно нескрепленоничем, кромеидеи, идеяженеистребима.Вамненачтобудетопереться,кромеидеи.Небудеттоварищей,небудетободрения.[4]Вконце,когда вас схватят, помощи не ждите. Мы никогда не помогаем нашим.Самое большее— если необходимо обеспечить чье-то молчание— наминогда удается переправить в камеру бритву. Вы должны привыкнуть кжизнибезрезультатовибезнадежды.Какое-товремявыбудетеработать,

вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете.Другихрезультатов вамнеувидеть.Отом,чтопринашейжизнинаступятзаметныеперемены,думатьнеприходится.Мыпокойники.Подлиннаянашажизнь—вбудущем.Внеемывойдемгорсткойпраха,обломкамикостей.Когданаступитэтобудущее,неведомо никому. Быть может, через тысячу лет. Сейчас же ничтоневозможно—толькопонемногурасширятьвладенияздравогоума.Мынеможем действовать сообща. Можем лишь передавать наше знание — отчеловека к человеку, из поколения в поколение. Против нас — полициямыслей,иногопутиунаснет.

Онумолкитретийразпосмотрелначасы.— Вам, товарищ, уже пора, — сказал он Джулии. — Подождите.

Графиннаполовинуневыпит.Оннаполнилбокалыиподнялсвой.— Итак, за что теперь? — сказал он с тем же легким оттенком

иронии.—Запосрамлениеполициимыслей?ЗасмертьСтаршегоБрата?Зачеловечность?Забудущее?

—Запрошлое,—сказалУинстон.—Прошлоеважнее,—вескоподтвердилО’Брайен.Они осушили бокалы, и Джулия поднялась. О’Брайен взял со

шкафчикамаленькуюкоробкуидалейбелуютаблетку,велевсосать.—Нельзя,чтобыотваспахловином,—сказалон,—лифтерывесьма

наблюдательны.Едва за Джулией закрылась дверь, он словно забыл о ее

существовании.Сделавдва-тришага,оностановился.—Надодоговоритьсяодеталях,—сказалон.—Полагаю,увасесть

какого-либородаубежище?Уинстонобъяснил,чтоестькомнатанадлавкоймистераЧаррингтона.—На первое время годится. Позже мы устроим вас в другое место.

Убежища надо часто менять. А пока что постараюсь как можно скореепослатьвамкнигу,—Уинстонотметил,чтодажеО’Брайенпроизноситэтословоснажимом,—книгуГолдстейна,выпонимаете.Возможно,ядостануее только через несколько дней. Как вы догадываетесь, экземпляров вналичиимало.Полициямыслей разыскивает их и уничтожает чуть ли нетакжебыстро,какмыпечатаем.Ноэтонеимеетбольшогозначения.Книганеистребима. Если погибнет последний экземпляр, мы сумеемвоспроизвестиеепочтидословно.Наработувыходитеспортфелем?

—Какправило,да.—Какойуваспортфель?—Черный,оченьобтрепанный.Сдвумязастежками.

— Черный, с двумя застежками, очень обтрепанный… Хорошо. Вближайшее время — день пока не могу назвать — в одном из вашихутреннихзаданийпопадетсясловосопечаткой,ивызатребуетеповтор.Наследующий день вы отправитесь на работу без портфеля. В этот день наулице вас тронет за руку человек и скажет: «По-моему, вы обронилипортфель». Он даст вам портфель с книгой Голдстейна. Вы вернете ееровночерездвенедели.

Наступиломолчание.—Доуходаувасминутытри,—сказалО’Брайен.—Мывстретимся

снова…есливстретимся…Уинстонпосмотрелемувглаза.—Там,гденеттемноты?—неувереннозакончилон.О’Брайенкивнул,нискольконеудивившись.—Там,гденеттемноты,—повторилонтак,словноэтобылпонятный

емунамек.—Апока—нехотелибывычто-нибудьсказатьпередуходом?Пожелание?Вопрос?

Уинстон задумался. Спрашивать ему было больше не о чем; ещеменьше хотелось изрекать на прощание высокопарные банальности. Вголове у него возникло нечто, не связанное прямо ни с Братством, ни сО’Брайеном:видение,вкоторомсовместилисьтемнаяспальня,гдепровелапоследние дни мать, и комнатка у мистера Чаррингтона, со стекляннымпресс-папьеигравюройврамкерозовогодерева.Почтинепроизвольноонспросил:

—Вамнеприходилосьслышатьодинстарыйстишокстакимначалом:«Апельсинчикикакмед,вколоколСент-Клементбьет»?

О’Брайенинаэтотразкивнул.Любезноиснекоторойважностьюонзакончилстрофу:

Апельсинчикикакмед,ВколоколСент-Клементбьет.ИзвонитСент-Мартин:Отдаваймнефартинг!

ИОлд-Бейли,ох,сердит.Возвращайдолжок!—гудит.Всевернусполучки!—хнычетКолокольныйзвонШордитча.

—Вызнаетепоследнийстих!—сказалУинстон.—Да,язнаюпоследнийстих.Нобоюсь,вампорауходить.Постойте.

Разрешитеивамдатьтаблетку.Уинстонвстал,О’Брайенподалруку.ЛадоньУинстонабыласмятаего

пожатием.ВдверяхУинстоноглянулся:О’Брайенужедумалодругом.Онждал,положиврукунавыключательтелекрана.ЗаспинойунегоУинстонвидел стол с лампой под зеленым абажуром, речепис и проволочныекорзинки, полные документов. Эпизод закончился. Через полминуты,подумалУинстон,хозяинвернетсякответственнойпартийнойработе.

IX

ОтусталостиУинстонпревратилсявстудень.Студень—подходящееслово.Онопришлоемувголовунеожиданно.Ончувствовалсебянетолькодряблым, как студень, но и таким же полупрозрачным. Казалось, еслиподнять ладонь, она будет просвечивать. Трудовая оргия выпила из негокровь и лимфу, оставила только хрупкое сооружение из нервов, костей икожи. Все ощущения обострились чрезвычайно. Комбинезон тер плечи,тротуар щекотал ступни, даже кулак сжать стоило такого труда, чтохрустелисуставы.

За пять дней он отработал больше девяноста часов. И так— все вминистерстве. Но теперь аврал кончился, делать было нечего — совсемникакой партийной работы до завтрашнего утра. Шесть часов он могпровести в убежище и еще девять — в своей постели. Под мягкимвечернимсолнцем,неторопясь,оншелпогрязнойулочкеклавкемистераЧаррингтонаи, хотьпоглядывалнастороженно,нетлипатруля, в глубинедуши был уверен, что сегодня вечером можно не бояться, никто неостановит.Тяжелыйпортфельстукалпоколенуприкаждомшаге,иударылегкимпокалываниемотдавалисьповсейноге.Впортфелележалакнига,лежалаужешестойдень,нодосихпороннеточтораскрытьее—дажевзглянутьнанеенеуспел.

На шестой день Недели ненависти, после шествий, речей, криков,пения, лозунгов, транспарантов, фильмов, восковых чучел, барабаннойдроби, визга труб, маршевого топота, лязга танковых гусениц, реваэскадрилий и орудийной пальбы, при заключительных судорогахвсеобщегооргазма,когданенавистьдошладотакогокипения,чтопопадисьтолпе те две тысячи евразийских военных преступников, которыхпредстояло публично повесить в последний день мероприятий, ихнепременно растерзали бы, — в этот самый день было объявлено, чтоОкеаниясЕвразиейневоюет.ВойнаидетсОстазией.Евразия—союзник.

Ни о какой перемене, естественно, и речи не было. Просто сталоизвестно— вдруг и всюду разом,— что враг—Остазия, а не Евразия.Когдаэтопроизошло,Уинстонкакразучаствовалвдемонстрациинаоднойиз центральных площадей Лондона. Был уже вечер, мертвенный светпрожекторов падал на белые лица и алые знамена. На площади стоялонесколько тысяч человек, среди них — примерно тысяча школьников,одной группой, в форме разведчиков. С затянутой кумачом трибуны

выступалораторизвнутреннейпартии—тощийчеловечекснеобычайнодлинными руками и большой лысой головой, на которой развевалисьотдельныемягкиепрядкиволос.Корчасьотненависти,карликоднойрукойдушил за шейку микрофон, а другая, громадная на костлявом запястье,угрожающе загребала воздух над головой. Металлический голос изрепродукторовгремелобесконечныхзверствах,бойнях,выселенияхцелыхнародов, грабежах, насилиях, пытках военнопленных, бомбардировкахмирного населения, пропагандистских вымыслах, наглых агрессиях,нарушенныхдоговорах.Слушаяего,черезминутунеповерить,ачерездвеневзбеситьсябылопочтиневозможно.Тоиделояростьвтолпеперекипалачерез край, и голос оратора тонул в зверском реве, вырывавшемся изтысячиглоток.Свирепеевсехкричалишкольники.Речьпродолжаласьужеминутдвадцать,каквдругнатрибунувзбежалкурьериподсунулораторубумажку. Тот развернул ее и прочел, не переставая говорить. Ничто неизменилосьнивголосеего,нивповадке,нивсодержанииречи,ноименавдруг стали иными. Без всяких слов по толпе прокатилась волнапонимания. Воюем с Остазией! В следующий миг возникла гигантскаясуматоха.Всеплакатыитранспарантынаплощадибылинеправильные!Наполовине из них совсем не те лица! Вредительство! Работаголдстейновских агентов! Была бурная интерлюдия: со стен сдиралиплакаты, рвали в клочьяи топтали транспаранты.Разведчикипоказываличудеса ловкости, карабкаясь по крышам и срезая лозунги, трепетавшиемеждудымоходами.Черездве-триминутывсебылокончено.Оратор,ещедержавший за горло микрофон, продолжал речь без заминки, сутулясь изагребаявоздух.Ещеминута—итолпавновьразразиласьпервобытнымикрикамизлобы.Ненавистьпродолжаласькакнивчемнебывало—толькопредметсталдругим.

Задним числом Уинстон поразился тому, как оратор сменил линиюбуквально на полуфразе, не только не запнувшись, но даже не нарушивсинтаксиса.Но сейчас ему былоне до этого.Как раз во время суматохи,когда срывали плакаты, кто-то тронул его за плечо и произнес: «Прошупрощения, по-моему, вы обронили портфель». Он рассеянно принялпортфель и ничего не ответил. Он знал, что в ближайшие дни ему неудастся заглянуть в портфель. Едва кончилась демонстрация, он пошел вминистерство правды, хотя время было— без чего-то двадцать три. Всесотрудники министерства поступили так же. Распоряжения явиться наслужбу,которыеуженеслисьизтелекранов,былиизлишни.

Океания воюет с Остазией: Океания всегда воевала с Остазией.Большая часть всей политической литературы последних пяти лет

устарела.Всякогородасообщенияидокументы,книги,газеты,брошюры,фильмы, фонограммы, фотографии — все это следовало молниеносноуточнить. Хотя указания на этот счет не было, стало известно, чторуководители решили уничтожить в течение недели всякое упоминание овойнесЕвразиейисоюзесОстазией.Работыбылоневпроворот,темболеечтопроцедуры,снейсвязанные,нельзябылоназыватьсвоимиименами.Вотделе документации трудились по восемнадцать часов в сутки с двумятрехчасовыми перерывами для сна. Из подвалов принесли матрасы иразложиливкоридорах;изстоловойнатележкахвозилиеду—бутербродыикофе«Победа».КкаждомуперерывуУинстонстаралсяочиститьстолотработы, и каждый раз, когда он приползал обратно, со слипающимисяглазами и ломотой во всем теле, его ждал новый сугроб бумажныхтрубочек,почтизавалившийречеписидажеосыпавшийсянапол;первымделом, чтобы освободить место, он собирал их в более или менееаккуратную горку.Хуже всего, что работа была отнюдь не механическая.Иногдадостаточнобылозаменитьодноимядругим;новсякоеподробноесообщениетребоваловнимательностиифантазии.Чтобытолькоперенестивойну из одной части света в другую, и то нужны были немалыегеографическиепознания.

Натретийденьглазаунегоболелиневыносимо,икаждыенесколькоминут приходилось протирать очки. Это напоминало какую-тонепосильную физическую работу: ты как будто и можешь от нееотказаться, но нервический азарт подхлестывает тебя и подхлестывает.Задумыватьсяемубылонекогда,но,кажется,егонискольконетревожилото,чтокаждоеслово,сказанноеимвречепис,каждыйросчеркчернильногокарандаша— преднамеренная ложь. Как и все в отделе, он беспокоилсятолькоободном—чтобыподделкабылабезупречна.Утромшестогодняпоток заданий стал иссякать. За полчаса на стол не выпало ни однойтрубочки;потомодна—иопятьничего.Примернов тожевремяработапошла на спад повсюду. По отделу пронесся глубокий и, так сказать,затаенныйвздох.Великийнегласныйподвигсовершен.Ниодинчеловекнасвете документально не докажет, что война с Евразией была. В 12:00неожиданнообъявили, чтодо завтрашнегоутра сотрудникиминистерствасвободны.Скнигойвпортфеле(вовремяработыондержалегомеждуног,а когда спал— под собой) Уинстон пришел домой, побрился и едва неуснулвванне,хотяводабылачутьтеплая.

Сладостно хрустя суставами, он поднялся по лестнице в комнатку умистераЧаррингтона.Усталостьнепрошла,носпатьуженехотелось.Онраспахнул окно, зажег грязную керосинку и поставил воду для кофе.

Джулия скоро придет, а пока — книга. Он сел в засаленное кресло ирасстегнулпортфель.

На самодельном черном переплете толстой книги заглавия не было.Печатьтожеоказаласьслегканеровной.Страницы,обтрепанныепокраям,раскрывались легко — книга побывала во многих руках. На титульномлистезначилось:

«ЭММАНУЭЛЬГОЛДСТЕЙН

ТЕОРИЯИПРАКТИКАОЛИГАРХИЧЕСКОГОКОЛЛЕКТИВИЗМА»

Уинстонначалчитать:

Глава1

Незнание—силаНа протяжении всей зафиксированной истории и, по-

видимому, с конца неолита в мире были люди трех сортов:высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самымиразными способами, носили всевозможные наименования, ихчисленные пропорции, а также взаимные отношения от века квеку менялись; но неизменной оставалась фундаментальнаяструктура общества. Даже после колоссальных потрясений инеобратимых, казалось бы, перемен структура этавосстанавливалась, подобно тому как восстанавливает своеположениегироскоп,кудабыегонитолкнули.

Целиэтихтрехгруппсовершеннонесовместимы…

Уинстонпрервалчтение—главнымобразомдлятого,чтобыещеразпочувствовать: он читает спокойно и с удобствами. Он был один: нителекрана,ниухаузамочнойскважины,нинервногопозываоглянутьсяиприкрытьстраницурукой.Издалекатиходоносилиськрикидетей;всамойже комнате— ни звука, только часы стрекотали, как сверчок. Он уселсяпоглубже и положил ноги на каминную решетку. Вдруг, как бывает причтении,когдазнаешь,чтовсеравнокнигупрочтешьиперечтешьотдоски

додоски,онраскрылеенаугадипопалнаначалотретьейглавы.Онсталчитать:

Глава3

Незнание—силаВойна—этомирРасколмиранатрисверхдержавыявилсясобытием,которое

могло быть предсказано и было предсказано еще до серединыXX века. После того как Россия поглотила Европу, аСоединенные Штаты — Британскую империю, фактическисложились две из них. Третья,Остазия, оформилась как единоецелое лишь спустя десятилетие, наполненное беспорядочнымивойнами. Границы между сверхдержавами кое-где неустановлены, кое-где сдвигаются в зависимости от военнойфортуны, но в целом совпадают с естественнымигеографическими рубежами. Евразия занимает всю севернуючасть европейскогои азиатского континентов, отПортугалиидоБерингова пролива. В Океанию входят обе Америки,атлантические острова, включая Британские, Австралазия и югАфрики. Остазия, наименьшая из трех и с не вполнеустановившейся западной границей, включает в себя Китай,страны к югу от него, Японские острова и большие, но непостоянныечастиМаньчжурии,МонголиииТибета.

В том или ином сочетании три сверхдержавы постоянноведут войну, которая длится уже двадцать пять лет. Война,однако,уженетоотчаянное,смертельноепротивоборство,какимона была в первой половине XX века. Это военные действия сограниченными целями, причем противники не в состоянииуничтожитьдругдруга,материальноввойненезаинтересованыине противостоят друг другу идеологически. Но неверно думать,что методы ведения войны и преобладающее отношение к нейсталименеежестокимиикровавыми.Напротив,вовсехстранахвоеннаяистерияимеетвсеобщийипостоянныйхарактер,атакиеакты,какнасилие,мародерство,убийстводетей,обращениевсехжителей в рабство, репрессии против пленных, доходящие доварки или погребения живьем, считаются нормой и дажедоблестью—еслисовершенысвоейстороной,анепротивником.

Но физически войной занята малая часть населения — восновномхорошообученныепрофессионалы,илюдскиепотерисравнительноневелики.Бои—когдабоиидут—развертываютсяна отдаленных границах, о местоположении которых рядовойгражданин может только гадать, или вокруг плавающихкрепостей, которые контролируют морские коммуникации. Вцентрах цивилизации война дает о себе знать лишь постояннойнехваткой потребительских товаров да от случая к случаю —взрывом ракеты, уносящим порой несколько десятков жизней.Война, в сущности, изменила свой характер. Точнее, вышли напервый план прежде второстепенные причины войны.Мотивы,присутствовавшие до некоторой степени в больших войнахначала XX века, стали доминировать, их осознали и имируководствуются.

Дабы понять природу нынешней войны— а, несмотря наперегруппировки, происходящие раз в несколько лет, это всевремяоднаитажевойна,—надопреждевсегоусвоить,чтоонаникогда не станет решающей. Ни одна из трех сверхдержав неможет быть завоевана даже объединенными армиями двухдругих. Силы их слишком равны, и естественный оборонныйпотенциал неисчерпаем. Евразия защищена своиминеобозримыми пространствами, Океания — ширинойАтлантического и Тихого океанов, Остазия— плодовитостью итрудолюбием еенаселения.Кроме того, вматериальном смыслесражаться больше не за что. С образованием самодостаточныхэкономических систем борьба за рынки — главная причинапрошлых войн — прекратилась, соперничество из-за сырьевыхбаз перестало быть жизненно важным. Каждая из трех державнастолькоогромна,чтоможетдобытьпочтивсенужноесырьенасвоей территории. А если уж говорить о чисто экономическихцелях войны, то это война за рабочую силу. Между границамисверхдержав, не принадлежа ни одной из них постоянно,располагается неправильный четырехугольник с вершинами вТанжере, Браззавиле, Дарвине и Гонконге, в нем приживаетпримерно одна пятая населения Земли. За обладание этимигустонаселенными областями, а также арктической ледянойшапкойиборютсяпостояннотридержавы.Фактическиниоднаиз них никогда полностью не контролировала спорнуютерриторию. Части ее постоянно переходят из рук в руки;

возможность захватить ту или иную часть внезапнымпредательским маневром как раз и диктует бесконечную сменупартнеров.

Все спорные земли располагают важными минеральнымиресурсами, а некоторые производят ценные растительныепродукты, как, например, каучук, который в холодных странахприходится синтезировать, причем сравнительно дорогимиспособами.Носамоеглавное,онирасполагаютнеограниченнымрезервом дешевой рабочей силы. Тот, кто захватываетЭкваториальную Африку, или страны Ближнего Востока, илииндонезийский архипелаг, приобретает сотни миллионовпрактически даровых рабочих рук. Население этих районов,более или менее открыто низведенное до состояния рабства,беспрерывно переходит из-под власти одного оккупанта подвласть другогои лихорадочнорасходуетсяими, подобноуглюинефти, чтобы произвести больше оружия, чтобы захватитьбольшетерритории,чтобыполучитьбольшерабочейсилы,чтобыпроизвести больше оружия — и так до бесконечности. Надоотметить, что боевые действия всегда ведутся в основном наокраинах спорных территорий. Рубежи Евразии перемещаютсявзад и вперед между Конго и северным побережьемСредиземного моря; острова в Индийском и Тихом океанахзахватывает тоОкеания, тоОстазия; вМонголии линия разделамежду Евразией и Остазией непостоянна; в Арктике все тридержавы претендуют на громадные территории — по большейчасти не заселенные и не исследованные; однакоприблизительное равновесие сил всегда сохраняется, иметрополии всегда неприступны. Больше того, мировойэкономике,посуществу,ненужнарабочаясилаэксплуатируемыхтропических стран.Они ничем не обогащаютмир, ибо все, чтотампроизводится,идетнавойну,азадачавойны—подготовитьлучшую позицию для новой войны. Своим рабским трудом этистраныпростопозволяютнаращиватьтемпнепрерывнойвойны.Но если бы их не было, структура мирового сообщества ипроцессы,ееподдерживающие,существеннонеизменилисьбы.

Главная цель современной войны (в соответствии спринципомдвоемыслия эта цель одновременнопризнается и непризнается руководящей головкой внутренней партии) —израсходовать продукцию машины, не повышая общего уровня

жизни.Вопрос,какбытьсизлишкамипотребительскихтовароввиндустриальном обществе, подспудно назрел еще в концеXIX века. Ныне, когда мало кто даже ест досыта, вопрос этот,очевидно,нестоит;возможно,онневсталбыдажевтомслучае,если бы не действовали искусственные процессы разрушения.Сегодняшний мир — скудное, голодное, запущенное место посравнениюсмиром, существовавшимдо1914 года, а темболеееслисравниватьегосбезоблачнымбудущим,котороевоображалилюди той поры. В начале XX века мечта о будущем обществе,невероятно богатом, с обилием досуга, упорядоченном,эффективном — о сияющем антисептическом мире из стекла,стали и снежно-белого бетона — жила в сознании чуть ли некаждого грамотного человека. Наука и техника развивались судивительнойбыстротой,иестественнобылопредположить,чтотакониибудутразвиваться.Этогонепроизошло—отчастииз-заобнищания, вызванного длинной чередой войн и революций,отчасти из-за того, что научно-технический прогрессосновывался на эмпирическом мышлении, которое не моглоуцелеть в жестко регламентированном обществе. В целом мирсегодня примитивнее, чем пятьдесят лет назад. Развилисьнекоторые отсталые области, созданы разнообразные новыеустройства — правда, так или иначе связанные с войной иполицейской слежкой, — но эксперимент и изобретательство восновном отмерли, и разруха, вызванная атомной войной 50-хгодов, полностью не ликвидирована. Тем не менее опасности,которыенесетссобоймашина,никуданеделись.Стогомомента,когдамашиназаявилаосебе,всеммыслящимлюдямсталоясно,чтоисчезланеобходимостьвчернойработе—азначит,иглавнаяпредпосылка человеческого неравенства. Если бы машинунаправленно использовали для этой цели, то через несколькопоколений было бы покончено и с голодом, и с изнурительнымтрудом,исгрязью,иснеграмотностью,исболезнями.Даинебудучи употреблена для этой цели, а, так сказать, стихийнымпорядком—производяблага, которыеиногданевозможнобылораспределить,—машиназапятьдесятковлетвконцеXIXвекаиначале XX разительно подняла жизненный уровеньобыкновенногочеловека.

Но также ясно было и то, что общий рост благосостоянияугрожаетиерархическомуобществугибелью,авкаком-тосмысле

и есть уже его гибель. В мире, где рабочий день короток, гдекаждыйсытиживет вдоме с ваннойихолодильником, владеетавтомобилем или даже самолетом, самая очевидная, а бытьможет, и самая важная форма неравенства уже исчезла. Ставвсеобщим, богатство перестает порождать различия. Можно,конечно, вообразить общество, где блага, в смысле личнойсобственности и удовольствий, будут распределены поровну, авласть останется у маленькой привилегированной касты. Но наделетакоеобществонеможетдолгобытьустойчивым.Ибоеслиобеспеченностью и досугом смогут наслаждаться все, тогромаднаямассалюдей,отупевшихотнищеты,станетграмотнойинаучитсядуматьсамостоятельно;послечегоэтилюдираноилипоздно поймут, что привилегированное меньшинство невыполняет никакойфункции, и выбросят его. В конечном счетеиерархическое общество зиждется только на нищете иневежестве. Вернуться к сельскому образу жизни, как мечталинекоторые мыслители в начале XX века,— выход нереальный.Онпротиворечитстремлениюкиндустриализации,котороепочтиповсеместносталоквазиинстинктом;крометого,индустриальноотсталаястранабеспомощнаввоенномотношенииипрямоиликосвеннопопадетвподчинениекболееразвитымсоперникам.

Неоправдалсебяидругойспособ:держатьмассывнищете,ограничив производство товаров. Это уже отчасти наблюдалосьнаконечнойстадиикапитализма—приблизительномежду1920и 1940 годами.В экономикемногих стран былдопущен застой,землиневозделывались,оборудованиенеобновлялось,большиегруппынаселениябылилишеныработыикое-какподдерживалижизнь за счет государственной благотворительности. Но этотакже ослабляло военнуюмощь, и, поскольку лишения явно небыливызванынеобходимостью,неизбежновозникалаоппозиция.Задача состояла в том, чтобы промышленность работала наполных оборотах, не увеличивая количество материальныхценностей в мире. Товары надо производить, но не надораспределять. На практике единственный путь к этому —непрерывнаявойна.

Сущность войны — уничтожение не только человеческихжизней, но и плодов человеческого труда. Война— это способразбиватьвдребезги,распылятьвстратосфере,топитьвморскойпучинематериалы,которыемоглибыулучшитьнародужизньи

тем самым в конечном счете сделать его разумнее. Даже когдаоружие не уничтожается на поле боя, производство его —удобный способ истратить человеческий труд и не произвестиничего для потребления. Плавающая крепость, например,поглотила столько труда, сколько пошло бы на строительствонескольких сот грузовых судов. В конце концов она устаревает,идетналом,непринесяникомуматериальнойпользы,ивновьсгромадными трудами строится другая плавающая крепость.Теоретически военные усилия всегда планируются так, чтобыпоглотить все излишки, которые могли бы остаться после того,как будут удовлетворены минимальные нужды населения.Практически нужды населения всегда недооцениваются, и врезультате — хроническая нехватка предметов первойнеобходимости; но она считается полезной. Это обдуманнаяполитика: держать даже привилегированные слои на гранилишений, ибо общая скудость повышает значение мелкихпривилегийитемувеличиваетразличиямеждуоднойгруппойидругой.ПомеркамначалаXXвекадажечленвнутреннейпартииведет аскетическую и многотрудную жизнь. Однако немногиепреимущества, которые ему даны, — большая, хорошооборудованная квартира, одежда из лучшей ткани, лучшегокачествапища,табакинапитки,дваилитрислуги,персональныйавтомобиль или вертолет — пропастью отделяют его от членавнешней партии, а тот в свою очередь имеет такие жепреимущества перед беднейшей массой, которую мы именуем«пролы». Это социальная атмосфера осажденного города, гдеразница между богатством и нищетой заключается в обладаниикуском конины. Одновременно благодаря ощущению войны, аследовательно, опасности передача всей власти маленькойверхушке представляется естественным, необходимым условиемвыживания.

Война,какнетрудновидеть,нетолькоосуществляетнужныеразрушения,ноиосуществляетихпсихологическиприемлемымспособом. В принципе было бы очень просто израсходоватьизбыточный труд на возведение храмов и пирамид, рытье ям, азатем их засыпку или даже на производство огромногоколичества товаров, с тем чтобы после предавать их огню.Однако так мы создадим только экономическую, а неэмоциональную базу иерархического общества. Дело тут не в

моральном состоянии масс — их настроения роли не играют,покудамассыприставленыкработе,—авморальномсостояниисамойпартии.Отлюбого,пустьсамогонезаметногочленапартиитребуетсязнаниедела, трудолюбиеидажеумвузкихпределах,но так же необходимо, чтобы он был невопрошающимневежественнымфанатикоми в душе его господствовали страх,ненависть, слепое поклонение и оргиастический восторг.Другими словами, его ментальность должна соответствоватьсостоянию войны. Неважно, идет ли война на самом деле, и,посколькурешительнойпобедыбытьнеможет,неважно,хорошоидут дела на фронте или худо. Нужно одно: находиться всостояниивойны.Осведомительство,которогопартиятребуетотсвоих членов и которого легче добиться в атмосфере войны,приняловсеобщийхарактер,но,чемвышелюдипоположению,тем активнее оно проявляется. Именно во внутренней партиисильнее всего военная истерия и ненависть к врагу. Какадминистратор, член внутренней партии нередко должен знать,чтотаилиинаявоеннаясводканесоответствуетистине,нередкоему известно, что вся война — фальшивка и либо вообще неведется, либо ведется совсем не с той целью, которуюдекларируют; но такое знание легко нейтрализуется методомдвоемыслия.Привсемэтомниводномчленевнутреннейпартиине пошатнется мистическая вера в то, что война— настоящая,кончитсяпобедоносноиОкеаниястанетбезраздельнойхозяйкойземногошара.

Длявсехчленоввнутреннейпартииэтагрядущаяпобеда—догмат веры. Достигнута она будет либо постепеннымрасширением территории, что обеспечит подавляющеепревосходство в силе, либо благодаря какому-то новому,неотразимому оружию. Поиски нового оружия продолжаютсяпостоянно,иэтооднаизнемногихобластей,гдеещеможетнайтисебеприменениеизобретательныйилитеоретическийум.НыневОкеаниинаукавпрежнемсмыслепочтипересталасуществовать.На новоязе нет слова «наука». Эмпирический метод мышления,на котором основаны все научные достижения прошлого,противоречиткореннымпринципамангсоца.Идажетехническийпрогресспроисходиттолькотам,гдерезультатыегоможнокак-тоиспользоватьдлясокращениячеловеческойсвободы.Вполезныхремеслахмирлибо стоитнаместе, либодвижется вспять.Поля

пашут конным плугом, а книги сочиняют на машинах. Но вжизненно важных областях, то есть в военной и полицейско-сыскной, эмпирический метод поощряют или по крайней меретерпят.Упартиидвецели:завоеватьвесьземнойшаринавсегдауничтожить возможность независимой мысли. Поэтому онаозабочена двумя проблемами. Первая — как вопреки желаниючеловекаузнать,чтоондумает,и—какзанесколькосекунд,безпредупреждения, убить несколько сот миллионов человек.Таковы суть предметы, которыми занимается оставшаяся наука.Сегодняшний ученый — это либо гибрид психолога иинквизитора, дотошно исследующий характер мимики, жестов,интонаций и испытывающий действие медикаментов, шоковыхпроцедур, гипноза и пыток в целях извлечения правды изчеловека;либоэтохимик,физик,биолог,занятыйисключительнотакими отраслями своей науки, которые связаны сумерщвлением.Вгромадныхлабораторияхминистерствамираина опытных полигонах, скрытых в бразильских джунглях,австралийской пустыне, на уединенных островах Антарктики,неутомимо трудятся научные коллективы. Одни планируютматериально-техническое обеспечение будущих войн, другиеразрабатывают все более мощные ракеты, все более сильныевзрывчатые вещества, все более прочную броню; третьиизобретают новые смертоносные газы или растворимые яды,которые можно будет производить в таких количествах, чтобыуничтожить растительность на целом континенте, или новыевиды микробов, неуязвимые для антител; четвертые пытаютсясконструировать транспортное средство, которое сможетпрошивать землю, как подводная лодка—морскую толщу, илисамолет, не привязанный к аэродромам и авианосцам; пятыеизучают совсем фантастические идеи наподобие того, чтобыфокусировать солнечные лучи линзами в космическомпространстве или провоцировать землетрясения путемпроникновениякраскаленномуядруЗемли.

Ни один из этих проектов так и не приблизился косуществлению, и ни одна из трех сверхдержав существенногопреимуществаникогданедостигала.Носамоеудивительное:всетри уже обладают атомной бомбой — оружием гораздо болеемощным,чемто,чтомоглибыдатьнынешниеразработки.Хотяпартия, как заведено, приписывает это изобретение себе, бомбы

появились еще в 40-х годах и впервые были примененымассированно лет десять спустя. Тогда на промышленныецентры — главным образом в европейской России, ЗападнойЕвропе и Северной Америке— были сброшены сотни бомб. Врезультатеправящиегруппывсехстранубедились:ещенесколькобомб—иконецорганизованномуобществу,аследовательно,ихвласти.Послеэтого,хотяникакогоофициальногосоглашениянебылодажевпроекте,атомныебомбардировкипрекратились.Всетри державы продолжают лишь производить и накапливатьатомные бомбы в расчете на то, что рано или позднопредставитсяудобныйслучай,когдаонисмогутрешитьвойнувсвоюпользу.Вцеломжепоследниетридцать-сороклетвоенноеискусство топчется на месте. Шире стали использоватьсявертолеты; бомбардировщики по большей части вытесненыбеспилотными снарядами, боевые корабли с их невысокойживучестью уступили место почти непотопляемым плавающимкрепостям; в остальном боевая техника изменилась мало. Так,подводная лодка, пулемет, даже винтовка и ручная граната по-прежнему в ходу. И несмотря на бесконечные сообщения окровопролитных боях в прессе и по телекранам, грандиозныесраженияпрошлыхвойн,когдазанескольконедельгиблисотнитысячидажемиллионы,уженеповторяются.

Всетрисверхдержавыникогданепредпринимаютманевров,чреватых риском тяжелого поражения. Если и осуществляетсякрупнаяоперация,то,какправило,это—внезапноенападениенасоюзника. Все три державы следуют— или уверяют себя, чтоследуют,—однойстратегии.Идеяеев том,чтобыпосредствомбоевых действий, переговоров и своевременных изменническихходов полностью окружить противника кольцом военных баз,заключить с ним пакт о дружбе и сколько-то лет поддерживатьмир, дабы усыпить всякие подозрения. Тем временем во всехстратегическихпунктахможносмонтироватьракетысатомнымибоевымичастямиинаконецнанестимассированныйудар, стольразрушительный,чтопротивниклишитсявозможностиответногоудара.Тогдаможнобудетподписатьдоговородружбестретьеймировой державой и готовиться к новому нападению. Излишнеговорить, что план этот— всего лишь греза, он неосуществим.Да и бои если ведутся, то лишь вблизи спорных областей уэкватора и у полюса; вторжения на территорию противника не

былоникогда.Этимобъясняетсяинеопределенностьнекоторыхграниц между сверхдержавами. Евразии, например, нетруднобыло бы захватить Британские острова, географическипринадлежащиеЕвропе; с другой стороны, иОкеаниямогла быотодвинутьсвоиграницыкРейнуидажеВисле.Нотогдабылбынарушенпринцип,хотяинепровозглашенный,нособлюдаемыйвсеми сторонами, — принцип культурной целостности. ЕслиОкеания завоюет области, прежде называвшиеся Францией иГерманией,товозникнетнеобходимостьлибоистребитьжителей,что физически трудно осуществимо, либо ассимилироватьстомиллионный народ, в техническом отношении находящийсяпримернонатомжеуровнеразвития,чтоиОкеания.Передвсемитремя державами стоит одна и та же проблема. Их устройство,безусловно,требует,чтобыконтактовсиностранцаминебыло—за исключением военнопленных и цветных рабов, да и то вограниченной степени. С глубочайшим подозрением смотрятдаже на официального (в данную минуту) союзника. Если несчитатьпленных,гражданинОкеанииникогданевидитгражданЕвразии иОстазии, и знать иностранные языки ему запрещено.Еслиразрешитьемуконтактсиностранцами,онобнаружит,чтоэтотакиежелюди,какон,арассказыоних—побольшейчастиложь. Закупоренный мир, где он обитает, раскроется, и страх,ненависть, убежденность в своей правоте, которыми жив егогражданский дух, могут испариться. Поэтому все три стороныпонимают,что,какбычастонипереходилиизрукврукиПерсияиЕгипет,ЯваиЦейлон,основныеграницынедолжнопересекатьничто,кромеракет.

Под этим скрываетсяфакт, никогда не обсуждаемый вслух,но молчаливо признаваемый и учитываемый при любыхдействиях, а именно: условия жизни во всех трех державахвесьма схожи. В Океании государственное учение именуетсяангсоцем, в Евразии — необольшевизмом, а в Остазии егоназывают китайским словом, которое обычно переводится как«культ смерти», но лучше, пожалуй, передало бы его смысл«стирание личности». Гражданину Океании не дозволено что-либо знать о догмах двух других учений, но он привыкпроклинать их как варварское надругательство над моралью издравым смыслом. На самом деле эти три идеологии почтинеразличимы, а общественные системы, на них основанные,

неразличимысовсем.Вездетажепирамидальнаяструктура, тотжекультполубога-вождя,тажеэкономика,живущаяпостояннойвойнойидлявойны.Отсюдаследует,чтотридержавынетольконе могут покорить одна другую, но и не получили бы от этогоникакойвыгоды.Напротив,покудаонивраждуют,ониподпираютдругдругаподобнотремснопам.Икаквсегда,правящиегруппытрех стран и сознают и одновременно не сознают, что делают.Онипосвятилисебязавоеваниюмира,новместестемпонимают,что война должна длиться постоянно, без победы. А благодарятому, что опасность быть покоренным государству не грозит,становится возможным отрицание действительности —характерная черта и ангсоца и конкурирующих учений. Здесьнадо повторить сказанное ранее: став постоянной, войнаизмениласвойхарактер.

Впрошломвойна,можносказать,поопределениюбылачем-то,чтораноилипозднокончалось—какправило,несомненнойпобедой или поражением. Кроме того, в прошлом война былаодним из главных инструментов, не дававших обществуоторватьсяотфизическойдействительности.Вовсевременавсеправителипыталисьнавязатьподданнымложныепредставленияо действительности; но иллюзий, подрывающих военную силу,онипозволитьсебенемогли.Покудапоражениевлечетзасобойпотерю независимости или какой-то другой результат,считающийся нежелательным, поражения надо остерегатьсясамым серьезным образом. Нельзя игнорировать физическиефакты.Вфилософии,врелигии,вэтике,вполитикедваждыдваможет равняться пяти, но если вы конструируете пушку илисамолет, дважды два должно быть четыре. Недееспособноегосударство раньше или позже будет побеждено, адееспособность не может опираться на иллюзии. Кроме того,чтобыбытьдееспособным,необходимоумениеучитьсянаурокахпрошлого, а для этого надо более или менее точно знать, чтопроисходило в прошлом. Газеты и книги по истории, конечно,всегда страдали пристрастностью и предвзятостью, нофальсификация в сегодняшних масштабах прежде была быневозможна. Война всегда была стражем здравого рассудка, и,если говорить о правящих классах, вероятно, главным стражем.Пока войну можно было выиграть или проиграть, никакойправящий класс не имел права вести себя совсем

безответственно.Но когда война становится буквально бесконечной, она

перестаетбытьопасной.Когдавойнабесконечна,такогопонятия,как военная необходимость, нет. Технический прогресс можетпрекратиться,можноигнорироватьиотрицатьсамыеочевидныефакты.Какмыужевидели,исследования,называемыенаучными,еще ведутся в военных целях, но, по существу, это своего родамечтания, и никого не смущает, что они безрезультатны.Дееспособность и даже боеспособность больше не нужны. ВОкеаниивсеплоходействует,кромеполициимыслей.Посколькусверхдержавы непобедимы, каждая представляет собойотдельную вселенную, где можно предаваться почти любомуумственномуизвращению.Действительностьоказываетдавлениетолькочерезобиходнуюжизнь:надоестьипить,надоиметькрови одеваться, нельзя глотать ядовитые вещества, выходить черезокно на верхнем этаже и так далее.Междужизнью и смертью,междуфизическим удовольствием ифизической болью разницавсе-такиесть—ноитолько.Отрезанныйотвнешнегомираиотпрошлого,гражданинОкеании,подобночеловекувмежзвездномпространстве, не знает, где верх, где низ. Правители такогогосударства обладают абсолютной властью, какой не было ни уцезарей, ни у фараонов. Они не должны допустить, чтобы ихподопечныемерлиотголодавчрезмерныхколичествах,когдаэтоуже представляет известные неудобства, они должныподдерживатьвоеннуютехникунаодномневысокомуровне;но,коль скоро этот минимум выполнен, они могут извращатьдействительностьтак,какимзаблагорассудится.

Таким образом, война, если подходить к ней с меркамипрошлых войн, — мошенничество. Она напоминает схваткинекоторыхжвачныхживотных,чьирогарастутподтакимуглом,чтоонинеспособныранитьдругдруга.Нохотявойнанереальна,она не бессмысленна. Она пожирает излишки благ и позволяетподдерживатьособуюдушевнуюатмосферу,вкоторойнуждаетсяиерархическое общество. Ныне, как нетрудно видеть, война—делочистовнутреннее.Впрошломправителивсехстран,хотяипонимали порой общность своих интересов, а потомуограничивали разрушительность войн, воевали все-таки друг сдругом,ипобедительграбилпобежденного.Внашиднионидругсдругомне воюют.Войнуведетправящая группапротив своих

подданных, и цель войны — не избежать захвата своейтерритории, а сохранить общественный строй. Поэтому самослово«война»вводитвзаблуждение.Мы,вероятно,непогрешимпротивистины,еслискажем,что,сделавшисьпостоянной,войнаперестала быть войной. То особое давление, которое онаоказывала на человечество со времен неолита и до началаXXвека,исчезлоисменилосьчем-тосовсемдругим.Еслибытридержавыневоевали, а согласилисьвечножитьвмиреикаждаяоставалась бы неприкосновенной в своих границах, результатбыл бы тот же самый. Каждая была бы замкнутой вселенной,навсегда избавленной от отрезвляющего влияния внешнейопасности.Постоянныймирбылбытожесамое,чтопостояннаявойна.Вотвчемглубинныйсмысл—хотябольшинствочленовпартии понимают его поверхностно — партийного лозунга«ВОЙНА—ЭТОМИР».

Уинстон перестал читать. Послышался гром — где-то вдалекеразорвалась ракета. Блаженное чувство — один с запретной книгой, вкомнатебезтелекрана—непроходило.Одиночествоипокойонощущалфизически,такжекакусталостьвтеле,мягкостькресла,ветерокизокна,дышавшийвщеку.Книгазавораживалаего,авернее,укрепляла.Вкаком-то смысле книга не сообщила ему ничего нового — но в этом-то изаключаласьеепрелесть.Онаговорилато,чтоонсамбымогсказать,еслибысумелпривестивпорядокотрывочныемысли.Онабылапроизведениемума, похожего на его ум, только гораздо более сильного, болеесистематического и не изъязвленного страхом. Лучшие книги, понял он,говоряттебето,чтотыужесамзнаешь.Онхотелвернутьсякпервойглаве,нотутуслышалналестницешагиДжулииивстал,чтобыеевстретить.Онауронила на пол коричневую сумку с инструментами и бросилась ему нашею.Ониневиделисьбольшенедели.

—Книгауменя,—объявилУинстон,когдаониотпустилидругдруга.— Да, уже? Хорошо,— сказала она без особого интереса и тут же

сталанаколениукеросинки,чтобысваритькофе.Кразговоруокнигеонивернулисьпослетого,какполчасапровелив

постели. Вечер был нежаркий, и они натянули на себя одеяло. Снизудоносилось привычное пение и шарканье ботинок по каменным плитам.Могучая краснорукая женщина, которую Уинстон увидел здесь еще впервыйраз,будтоинеуходиласодвора.Небылотакогодняичаса,когдабыонанешагалавзад-впередмеждукорытомиверевкой,тозатыкаясебя

прищепками для белья, то снова разражаясь зычной песней. Джулияперевернуласьнабокисовсемужезасыпала.Онподнялкнигу,лежавшуюнаполу,иселкизголовью.

— Нам надо ее прочесть, — сказал он, — Тебе тоже. Все, кто вБратстве,должныеепрочесть.

—Ты читай,— отозвалась она с закрытыми глазами.—Вслух. Таклучше.Подорогебудешьмневсеобъяснять.

Часыпоказывалишесть,тоесть18.Оставалосьещечасатри-четыре.Онположилкнигунаколенииначалчитать:

Глава1

Незнание—силаНа протяжении всей зафиксированной истории и, по-

видимому, с конца неолита в мире были люди трех сортов:высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самымиразными способами, носили всевозможные наименования, ихчисленные пропорции, а также взаимные отношения от века квеку менялись; но неизменной оставалась фундаментальнаяструктура общества. Даже после колоссальных потрясений инеобратимых, казалось бы, перемен структура этавосстанавливалась, подобно тому как восстанавливает своеположениегироскоп,кудабыегонитолкнули.

—Джулия,неспишь?—спросилУинстон.—Нет,милый,яслушаю.Читай.Эточудесно.Онпродолжал:

Цели этих трех групп совершенно несовместимы. Цельвысших — остаться там, где они есть. Цель средних —поменятьсяместамисвысшими;цельнизших—когдаунихестьцель,ибодлянизшихтоихарактерно,чтоонизадавленытяжкимтрудомилишьотслучаякслучаюнаправляютвзглядзапределыповседневной жизни, — отменить все различия и создатьобщество, гдевселюдидолжныбытьравны.Такимобразом,напротяжении всей истории вновь и вновь вспыхивает борьба, вобщихчертахвсегдаодинаковая.Долгоевремявысшиекакбудтобы прочно удерживают власть, но рано или поздно наступает

момент, когда они теряют либо веру в себя, либо способностьуправлять эффективно, либо и то и другое. Тогда их свергаютсредние, которые привлекли низших на свою сторону тем, чторазыгрывали роль борцов за свободу и справедливость.Достигнув своей цели, они сталкивают низших в прежнеерабское положение и сами становятся высшими. Тем временемновыесредниеотслаиваютсяотоднойиздвухдругихгруппилиот обеих, и борьба начинается сызнова. Из трех групп тольконизшимникогданеудаетсядостичьсвоихцелей,даженавремя.Былобыпреувеличениемсказать,чтоисториянесопровождаласьматериальным прогрессом. Даже сегодня, в период упадка,обыкновенныйчеловекматериальноживетлучше,чемнескольковековназад.Ноникакойростблагосостояния,никакоесмягчениенравов, никакие революции и реформы не приблизиличеловеческое равенство ни на миллиметр. С точки зрениянизших, все историческиеперемены значилинемногимбольше,чемсменахозяев.

КконцуXIXвекадлямногихнаблюдателейсталаочевиднойповторяемость этой схемы. Тогда возникли учения, толкующиеисторию как циклический процесс и доказывающие, чтонеравенствоестьнеизменныйзакончеловеческойжизни.Уэтойдоктрины,конечно,ираньшебылиприверженцы,нотеперьонапреподносилась существенно иначе. Необходимостьиерархического строя прежде была доктриной высших. Еепроповедоваликоролииаристократы,атакжепаразитировавшиена них священники, юристы и прочие, и смягчали обещанияминаграды в воображаемом загробном мире. Средние, покаборолись за власть, всегда прибегали к помощи таких слов, каксвобода, справедливость и братство. Теперь же на идеючеловеческого братства ополчились люди, которые еще нерасполагали властью, а только надеялись вскоре ее захватить.Прежде средниеустраивалиреволюциипод знаменемравенстваи, свергнув старую тиранию, немедленно устанавливали новую.Теперь средние фактически провозгласили свою тираниюзаранее. Социализм — теория, которая возникла в началеXIX века и явилась последним звеном в идейной традиции,ведущейначалоотвосстанийрабоввдревности,—былещевесьпропитан утопическими идеями прошлых веков. Однако всевариантысоциализма,появлявшиесяпосле1900года,болееили

менее открыто отказывались считать своей целью равенство ибратство.Новыедвижения,возникшиевсерединевека,—ангсоцв Океании, необольшевизм в Евразии и культ смерти, как егопринято называть, в Остазии ставили себе целью увековечениенесвободы и неравенства. Эти новые движения родились,конечно, из прежних, сохранили их названия и на словахоставалисьвернымиихидеологии,ноцельюихбыловнужныймомент остановить развитие и заморозить историю. Известныймаятник должен качнуться еще раз — и застыть. Как обычно,высшие будут свергнуты средними, и те сами станут высшими;нонаэтотразблагодаряпродуманнойстратегиивысшиесохранятсвоеположениенавсегда.

Возникновение этих новых доктрин отчасти объясняетсянакоплением исторических знаний и ростом историческогомышления,доXIXвеканаходившегосяв зачаточномсостоянии.Циклический ход истории стал понятен или представилсяпонятным, а раз он понятен, значит, на него можновоздействовать. Но основная, глубинная предпосылказаключалась в том, что уже в начале XX века равенство людейсталотехническиосуществимо.Верно,разумеется,чтолюдипо-прежнему не были равны в отношении природных талантов иразделение функций ставило бы одного человека в болееблагоприятноеположение,чемдругого;отпала, однако,нуждавклассовыхразличияхивбольшомматериальномнеравенстве.Впрошлыевекаклассовыеразличиябылинетольконеизбежны,ноижелательны.Зацивилизациюпришлосьплатитьнеравенством.Но с развитием машинного производства ситуация изменилась.Хотялюдипо-прежнемудолжныбыливыполнятьнеодинаковыеработы, исчезла необходимость в том, чтобы они стояли наразных социальных и экономических уровнях.Поэтому с точкизрения новых групп, готовившихся захватить власть, равенстволюдей стало уже не идеалом, к которому надо стремиться, аопасностью,которуюнадопредотвратить.Вболеепримитивныевремена, когда справедливое и мирное общество нельзя былопостроить, в него легко было верить. Человека тысячелетиямипреследовала мечта о земном рае, где люди будут жить по-братски, без законов и без тяжкого труда. Видение это влиялодаже на те группы, которые выигрывали от историческихперемен. Наследники английской, французской и американской

революций отчасти верили в собственные фразы о правахчеловека,освободеслова,оравенствепередзакономит.п.идонекоторой степени даже подчиняли им свое поведение. Но кчетвертому десятилетию XX века все основные теченияполитической мысли были уже авторитарными. В земном раеразуверились именно тогда, когда он стал осуществим. Каждаяновая политическая теория, как бы она ни именовалась, зваланазад, к иерархии и регламентации. И в соответствии с общимужесточением взглядов, обозначившимся примерно к 1930 году,возродились давно (иногда сотни лет назад) оставленныеобычаи — тюремное заключение без суда, рабский трудвоеннопленных, публичные казни, пытки, чтобы добитьсяпризнания, взятие заложников, выселение целых народов; малотого: их терпели и даже оправдывали люди, считавшие себяпросвещеннымиипрогрессивными.

Должно было пройти еще десятилетие, полное войн,гражданскихвойн,революцийиконтрреволюций,чтобыангсоциего конкуренты оформились как законченные политическиетеории. Но у них были провозвестники — разные системы,возникшие ранее в этом же веке и в совокупности именуемыетоталитарными; давно были ясны и очертания мира, которыйродится из наличного хаоса. Кому предстоит править этиммиром, было столь же ясно. Новая аристократия составилась восновном из бюрократов, ученых, инженеров, профсоюзныхруководителей, специалистов по обработке общественногомнения, социологов, преподавателей и профессиональныхполитиков.Этихлюдей,попроисхождениюслужащих,иверхнийслойрабочегоклассасформировалисвелвместевыхолощенныймир монополистической промышленности и централизованнойвласти.Посравнениюсаналогичнымигруппамипрошлыхвековонибылименее алчны,менее склонныкроскоши, зато сильнеежаждали чистой власти, а самое главное, отчетливее сознавали,что они делают, и настойчивее стремились сокрушитьоппозицию.Этопоследнееотличиеоказалосьрешающим.Рядомстем,чтосуществуетсегодня,всетираниипрошлоговыгляделибынерешительнымиирасхлябанными.Правящиегруппывсегдабыли более или менее заражены либеральными идеями, всюдуоставляли люфт, реагировали только на явные действия и неинтересовалисьтем,чтодумаютихподданные.Посегодняшним

меркамдажекатолическаяцерковьсредневековьябылатерпимой.Объясняетсяэтоотчаститем,чтопреждеправительстванемоглидержать граждан под постоянным надзором. Когда изобрелипечать, стало легче управлять общественныммнением; радио икино позволили шагнуть в этом направлении еще дальше. А сразвитием телевизионной техники, когда стало возможно вестиприем и передачу одним аппаратом, частной жизни пришелконец. Каждого гражданина, по крайней мере каждого, кто посвоейзначительностизаслуживаетслежки,можнокруглыесуткидержать под полицейскимнаблюдениеми круглые суткипитатьофициальной пропагандой, перекрыв все остальные каналысвязи. Впервые появилась возможность добиться не толькополного подчинения воле государства, но и полного единствамненийповсемвопросам.

После революционного периода 50—60-х годов общество,каквсегда,расслоилосьнавысших,среднихинизших.Ноновыевысшиевотличиеотсвоихпредшественниковдействовалинепонаитию: они знали, что надо делать, дабы сохранить своеположение. Давно стало понятно, что единственная надежнаяосновадля олигархии—коллективизм.Богатствоипривилегиилегчевсегозащитить,когдаимивладеютсообща.Такназываемаяотменачастнойсобственности,осуществленнаявсерединевека,насамомделеозначаласосредоточениесобственностиврукахугораздо более узкой группы — но с той разницей, что теперьсобственницей была группа, а не масса индивидуумов.Индивидуально ни один член партии не владеет ничем, кроменебольшого личного имущества. Коллективно партия владеет вОкеании всем, потому что она всем управляет и распоряжаетсяпродуктами так, как считает нужным. В годы после революцииона смогла занять господствующее положение почтибеспрепятственно потому, что процесс шел под флагомколлективизации. Считалось, что, если класс капиталистовлишить собственности, наступит социализм; и капиталистов,несомненно,лишилисобственности.Унихотняливсе—заводы,шахты, землю, дома, транспорт; а раз все это перестало бытьчастной собственностью, значит, стало общественнойсобственностью. Ангсоц, выросший из старогосоциалистического движения и унаследовавший егофразеологию, в самом деле выполнил главный пункт

социалистической программы — с результатом, который онпредвидел и к которому стремился: экономическое неравенствобылозакрепленонавсегда.

Но проблемы увековечения иерархического общества этимне исчерпываются. Правящая группа теряет власть по четыремпричинам.Либо ее победил внешний враг, либо она правит такнеумело, что массы поднимают восстание, либо она позволилаобразоваться сильной и недовольной группе средних, либопотерялауверенностьвсебеижеланиеправить.Причиныэтинеизолированные;обычновтойилиинойстепенисказываютсявсечетыре.Правящийкласс,которыйсможетпредохранитьсяотних,удержитвластьнавсегда.Вконечномсчетерешающимфакторомявляетсяпсихическоесостояниесамогоправящегокласса.

В середине нынешнего века первая опасность фактическиисчезла. Три державы, поделившие мир, по сути дела,непобедимы и ослабеть могут только за счет медленныхдемографических изменений; однако правительству с большимиполномочиямилегкоихпредотвратить.Втораяопасность—тожевсего лишь теоретическая.Массы никогда не восстают сами посебе и никогда не восстают только потому, что они угнетены.Большетого,онидаженесознают,чтоугнетены,покаимнедаливозможности сравнивать. В повторявшихся экономическихкризисах прошлого не было никакой нужды, и теперь их недопускают: могут происходить и происходят другие столь жекрупныенеурядицы,нополитическихпоследствийонинеимеют,потому что не оставлено никакой возможности выразитьнедовольство во внятной форме. Что же до проблемыперепроизводства, подспудно зревшей в нашем обществе с техпор,какразвиласьмашиннаятехника,тоонарешенаприпомощинепрерывной войны (см. главу 3), которая полезна еще и в томотношении, что позволяет подогреть общественный дух. Такимобразом, с точки зрения наших нынешних правителей,подлинные опасности — это образование новой группыспособных, не полностью занятых, рвущихся к власти людей иростлиберализмаискептицизмавихсобственныхрядах.Иначеговоря, проблема стоит воспитательная. Это проблеманепрерывнойформовкисознаниянаправляющейгруппыиболеемногочисленной исполнительной группы, которая помещаетсянепосредственно под ней. На сознание масс достаточно

воздействоватьлишьвотрицательномплане.Из сказанного выше нетрудно вывести — если бы кто не

знал ее — общую структуру государства Океания. Вершинапирамиды — Старший Брат. Старший Брат непогрешим ивсемогущ. Каждое достижение, каждый успех, каждая победа,каждое научное открытие, все познания, вся мудрость, всесчастье, вся доблесть — непосредственно проистекают из егоруководстваиимвдохновлены.СтаршегоБратаниктоневидел.Еголицо—наплакатах,егоголос—втелекране.Мыимеемвсеоснования полагать, что он никогда не умрет, и уже сейчассуществует значительная неопределенность касательно даты егорождения.СтаршийБрат—этообраз, в которомпартияжелаетпредстатьпередмиром.Назначениеего—служитьфокусомдлялюбви, страха и почитания, чувств, которые легче обратить наотдельное лицо, чем на организацию. Под Старшим Братом—внутренняя партия; численность ее ограничена шестьюмиллионами — это чуть меньше двух процентов населенияОкеании. Под внутренней партией — внешняя партия; есливнутреннюю уподобить мозгу государства, то внешнюю можноназвать руками. Ниже — бессловесная масса, которую мыпривычно именуем «пролами»; они составляют, по-видимому,восемьдесят пять процентов населения. По нашей прежнейклассификация пролы — низшие, ибо рабское населениеэкваториальных областей, переходящее от одного завоевателя кдругому, нельзя считать постоянной и необходимой частьюобщества.

Впринципепринадлежностькоднойизэтихтрехгруппнеявляетсянаследственной. Ребенок членов внутреннейпартиинепринадлежиткнейпоправурождения.Ивтуивдругуючастьпартиипринимаютпослеэкзаменаввозрастешестнадцатилет.Впартиинетпредпочтенийнипорасовому,нипогеографическомупризнаку.Всамыхверхнихэшелонахможновстретитьиеврея,инегра, и латиноамериканца, и чистокровного индейца;администраторов каждой области набираютиз этойже области.Ни в одной части Океании жители не чувствуют себяколониальнымнародом,которымуправляютиздалекойстолицы.Столицы в Океании нет: где находится номинальный главагосударства, никто не знает. За исключением того, что в любойчастистраныможнообъяснитьсянаанглийском,аофициальный

язык ее — новояз, жизнь никак не централизована. Правителисоединеныне кровнымиузами, а приверженностьюк доктрине.Конечно,обществорасслоено,причемвесьмачетко,инапервыйвзгляд расслоение имеет наследственный характер. Движениявверхивнизпосоциальнойлестницегораздоменьше,чембылопри капитализме и даже в доиндустриальную эпоху. Междудвумя частями партии определенный обмен происходит — нолишь в той мере, в какой необходимо избавиться от слабых вовнутренней партии и обезопасить честолюбивых членоввнешней,давимвозможностьповышения.Пролетариямдорогавпартиюпрактически закрыта.Самыхспособных—тех,ктомогбыстатькатализаторомнедовольства,—полициямыслейпростоберет на заметку и устраняет. Но такое положение дел непринципиальнодлястрояинеявляетсянеизменным.Партия—не класс в старом смысле слова. Она не стремится завещатьвласть своим детям как таковым; и если бы не было другогоспособа собрать наверху самых способных, она не колеблясьнабрала бы целое новое поколение руководителей в средепролетариата. То, что партия не наследственный корпус, вкритические годы очень помогло нейтрализовать оппозицию.Социализм старого толка, приученный бороться с чем-то,называвшимся «классовыми привилегиями», полагал, чтоненаследственное не может быть постоянным. Он не понимал,что преемственность олигархии необязательно должна бытьбиологической, и не задумывался над тем, что наследственныеаристократиивсегдабылинедолговечны, тогдакакорганизации,основанные на наборе, — католическая церковь, например, —держались сотни, а то и тысячи лет. Суть олигархическогоправленияневнаследнойпередачеототцаксыну,австойкостиопределенного мировоззрения и образа жизни, диктуемыхмертвыми живым. Правящая группа — до тех пор правящаягруппа, пока она в состоянии назначать наследников. Партияозабочена не тем, чтобы увековечить свою кровь, а тем, чтобыувековечить себя. Кто облечен властью — не важно, лишь быиерархическийстройсохранялсянеизменным.

Все верования, обычаи, вкусы, чувства, взгляды,свойственные нашему времени, на самом деле служат тому,чтобы поддержать таинственный ореол вокруг партии и скрытьподлиннуюприродунынешнего общества.Нифизическийбунт,

ни даже первыешаги к бунту сейчас невозможны.Пролетариевбоятьсянечего.Предоставленныесамимсебе,ониизпоколениявпоколение,извекаввекбудутвсетакжеработать,плодитьсяиумирать,нетольконепокушаясьнабунт,нодаженепредставляясебе, чтожизньможет быть другой.Опаснымионимогут статьтольковтомслучае,еслипрогресстехникипотребует,чтобыимдавали лучшее образование; но, поскольку военное икоммерческое соперничество уже не играет роли, уровеньнародного образования фактически снижается. Каких взглядовпридерживаются массы и каких не придерживаются —безразлично.Имможнопредоставитьинтеллектуальнуюсвободу,потому что интеллекта у них нет. У партийца же, напротив,малейшееотклонениевовзглядах,дажепосамомумаловажномувопросу,считаетсянетерпимым.

Член партии с рождения до смерти живет на глазах уполиции мыслей. Даже оставшись один, он не может бытьуверен,чтоонодин.Гдебыоннибыл,спитонилибодрствует,работает или отдыхает, в ванне ли, в постели— за ним могутнаблюдать, и он не будет знать, что за ним наблюдают.Небезразличен ни один его поступок. Его друзья, егоразвлечения,егообращениесженойидетьми,выражениелица,когда он наедине с собой, слова, которые он бормочет во сне,дажехарактерныедвижениятела—всеэтотщательноизучается.Нетолькопоступок,нолюбое,пустьсамоеневинноечудачество,любаяноваяпривычкаинервныйжест,которыемогутоказатьсяпризнакамивнутреннейнеурядицы,непременнобудутзамечены.Свободы выбора у него нет ни в чем. С другой стороны, егоповедениенерегламентируетсязакономиличеткиминормами.ВОкеаниинетзакона.Мыслиидействия,караемыесмертью(еслиих обнаружили), официально не запрещены, а бесконечныечистки, аресты, посадки, пытки и распыления имеют целью ненаказатьпреступника,аустранитьтех,ктомогбыкогда-нибудьвбудущем стать преступником. У члена партии должны быть нетолько правильные воззрения, но и правильные инстинкты.Требования к его взглядам и убеждениям зачастую несформулированывявномвиде—ихинельзясформулировать,необнаживпротиворечивости,свойственнойангсоцу.Есличеловекотприродыправоверен(благомыслящийнановоязе),онпривсехобстоятельствах, не задумываясь, знает, какое убеждение

правильно и какое чувство желательно. Но в любом случаетщательная умственная тренировка в детстве, основанная нановоязовских словах самостоп, белочерный и двоемыслие,отбиваетунегоохотуглубокозадумыватьсянадкакимибытонибыловопросами.

Партийцу не положено иметь никаких личных чувств иникакихперерывоввэнтузиазме.Ондолженжитьвпостоянномнеистовстве — ненавидя внешних врагов и внутреннихизменников, торжествуя очередную победу, преклоняясь передмогуществом и мудростью партии. Недовольство, порожденноескудной и безрадостной жизнью, планомерно направляют навнешниеобъектыирассеиваютприпомощитакихприемов,какдвухминутка ненависти, амысли, которыемогли быпривести кскептическомуилимятежномурасположениюдуха,убиваютсявзародыше воспитанной сызмала внутренней дисциплиной.Первая и простейшая ступень дисциплины, которую могутусвоить даже дети, называется на новоязе самостоп. Самостопозначает как бы инстинктивное умение остановиться на порогеопасноймысли.Сюдавходитспособностьневидетьаналогий,незамечать логических ошибок, неверно истолковывать дажепростейшийдовод,еслионвраждебенангсоцу,испытыватьскукуиотвращениеотходамыслей,которыйможетпривестикереси.Короче говоря, самостоп означает спасительную глупость. Ноглупости недостаточно. Напротив, от правоверного требуетсятакое же владение своими умственными процессами, как отчеловека-змеи в цирке— своим телом.В конечном счете стройзиждется на том убеждении, что Старший Брат всемогущ, апартиянепогрешима.НопосколькуСтаршийБратневсемогущинепогрешимостьпартиине свойственна, необходиманеустаннаяиежеминутнаягибкостьвобращениисфактами.Ключевоесловоздесь—белочерный.Какимногие словановояза, онообладаетдвумя противоположными значениями. В применении коппоненту оно означает привычку бесстыдно утверждать, чточерное—этобелое,вопрекиочевиднымфактам.Вприменениикчлену партии — благонамеренную готовность назвать черноебелым, если того требует партийная дисциплина. Но не тольконазвать: еще и верить, что черное — это белое, больше того,знать, чточерное—этобелое,и забыть, чтокогда-то тыдумалиначе. Для этого требуется непрерывная переделка прошлого,

которую позволяет осуществлять система мышления, по сутиохватывающая все остальные и именуемая на новоязедвоемыслием.

Переделкапрошлогонужнаподвумпричинам.Однаизних,второстепеннаяи, так сказать,профилактическая, заключается вследующем. Партиец, как и пролетарий, терпит нынешниеусловияотчастипотому,чтоемунесчемсравнивать.Ондолженбытьотрезанотпрошлоготакже,какотзарубежныхстран,ибоему надо верить, что он живет лучше предков и что уровеньматериальной обеспеченности неуклонно повышается. Нонесравненноболееважнаяпричинадляисправленияпрошлого—в том, что надо охранять непогрешимость партии. Речи,статистика, всевозможные документы должны подгоняться подсегодняшний день для доказательства того, что предсказанияпартиивсегдабыливерны.Малотого:нельзяпризнаватьникакихперемен в доктрине и политической линии. Ибо изменитьвоззрения или хотя бы политику — это значит признаться вслабости.Если,например,сегоднявраг—Евразия(илиОстазия,неважно, кто), значит, она всегда была врагом. А если фактыговорят обратное, тогда факты надо изменить. Так непрерывнопереписывается история. Эта ежедневная подчистка прошлого,которой занято министерство правды, так же необходима дляустойчивости режима, как репрессивная и шпионская работа,выполняемаяминистерствомлюбви.

Изменчивость прошлого — главный догмат ангсоца.Утверждается,чтособытияпрошлогообъективнонесуществуют,асохраняютсятольковписьменныхдокументахивчеловеческихвоспоминаниях.Прошлое есть то, что согласуется с записями ивоспоминаниями.Апосколькупартияполностьюраспоряжаетсядокументамии умами своихчленов, прошлое таково, каким егожелает сделать партия. Отсюда же следует, что, хотя прошлоеизменчиво, его ни в какой момент не меняли. Ибо если оновоссоздано в том виде, какой сейчас надобен, значит, эта новаяверсия и есть прошлое и никакого другого прошлого быть немогло. Сказанное справедливо и тогда, когда прошлое событие,какнередкобывает,меняетсядонеузнаваемостинесколькоразвгод. В каждое мгновение партия владеет абсолютной истиной;абсолютное же очевидно не может быть иным, чем сейчас.Понятно также, что управление прошлым прежде всего зависит

оттренировкипамяти.Привестивседокументывсоответствиестребованиями дня — дело чисто механическое. Но ведьнеобходимо и помнить, что события происходили так, кактребуется. А если необходимо переиначить воспоминания иподделать документы, значит, необходимо забыть, что этосделано. Этому фокусу можно научиться так же, как любомуметоду умственной работы. И большинство членов партии (аумные и правоверные — все) ему научаются. На староязе этопрямоназывают«покорениемдействительности».Нановоязе—двоемыслием,хотядвоемыслиевключаетвсебяимногоедругое.

Двоемыслиеозначает способностьодновременнодержатьсядвух противоположных убеждений. Партийный интеллигентзнает, в какую сторону менять свои воспоминания;следовательно, сознает, что мошенничает с действительностью;однако при помощи двоемыслия он уверяет себя, чтодействительность осталась неприкосновенна. Этот процессдолженбытьсознательным,иначеегонеосуществишьаккуратно,нодолженбытьибессознательным,иначевозникнетощущениелжи, а значит, и вины.Двоемыслие—душа ангсоца, посколькупартия пользуется намеренным обманом, твердо держа курс ксвоейцели,аэтотребуетполнойчестности.Говоритьзаведомуюложьиодновременновнееверить,забытьлюбойфакт,ставшийнеудобным, и извлечь его из забвения, едва он опятьпонадобился, отрицать существование объективнойдействительности и учитывать действительность, которуюотрицаешь, — все это абсолютно необходимо. Даже пользуясьсловом «двоемыслие», необходимо прибегать к двоемыслию.Ибо,пользуясьэтимсловом,тыпризнаешь,чтомошенничаешьсдействительностью;ещеодинактдвоемыслия—итыстерэтовпамяти;и такдобесконечности,причемложьвсе времянашагвпереди истины. В конечном счете именно благодарядвоемыслиюпартииудалось(иктознает,ещетысячилетможетудаваться)остановитьходистории.

Все прошлые олигархии лишались власти либо из-заокостенения, либо из-за дряблости. Либо они становилисьтупыми и самонадеянными, переставали приспосабливаться кновым обстоятельствам и рушились, либо становилисьлиберальными и трусливыми,шли на уступки, когда надо былоприменитьсилу,—иопять-такирушились.Иначеговоря,губила

их сознательность или, наоборот, атрофия сознания. Успехипартиизиждятсянатом,чтоонасоздаласистемумышления,гдеобасостояниясуществуютодновременно.Ининакакойдругойинтеллектуальной основе ее владычество нерушимым быть немогло.Тому, ктоправитинамеренправить дальше, необходимоумениеискажатьчувствореальности.Ибосекретвладычествавтом, чтобы вера в свою непогрешимость сочеталась с умениемучитьсянапрошлыхошибках.

Излишне говорить, что тоньше всех владеют двоемыслиемте, кто изобрел двоемыслие и понимает его как грандиознуюсистему умственного надувательства.Внашемобществе те, ктолучшевсехосведомленопроисходящем,меньшевсехспособныувидеть мир таким, каков он есть. В общем, чем большепонимания, тем сильнее иллюзии: чем умнее, тем безумнее.Наглядный пример — военная истерия, нарастающая по меретого, как мы поднимаемся по социальной лестнице. Наиболееразумное отношение к войне — у покоренных народов наспорных территориях. Для этих народов война — простонескончаемое бедствие, снова и снова прокатывающееся по ихтелам, подобно цунами. Какая сторона побеждает, имбезразлично.Онизнают,чтоприновыхвластителяхбудутделатьпрежнююработуиобращатьсяснимибудуттакже,какпрежде.Находящиеся в чуть лучшем положении рабочие, которых мыназываем «пролами», замечают войну лишь время от времени.Когда надо, их можно возбудить до исступленного гнева илистраха, но, предоставленные самим себе, они забывают оведущейся войне надолго. Подлинный военный энтузиазм мынаблюдаем в рядах партии, особенно внутренней партии. Взавоевание мира больше всех верят те, кто знает, что ононевозможно.Этопричудливоесцеплениепротивоположностей—знания с невежеством, циничности с фанатизмом — одна изотличительных особенностей нашего общества. Официальноеучение изобилует противоречиями даже там, где в них нетреальнойнужды.Так,партияотвергаетичернитвсепринципы,накоторыхпервоначальностоялсоциализм,—изанимаетсяэтимво имя социализма. Она проповедует презрение к рабочемуклассу,невиданноевминувшиевека,—иодеваетсвоихчленоввформу, некогда привычную для людей физического труда ипринятую именно по этой причине. Она систематически

подрываетсплоченностьсемьи—изоветсвоеговождяименем,прямо апеллирующим к чувству семейной близости. Даже вназваниях четырех министерств, которые нами управляют, —беззастенчивое опрокидывание фактов. Министерство миразанимается войной, министерство правды — ложью,министерстволюбви—пытками,министерствоизобилияморитголодом. Такие противоречия не случайны и происходят непросто от лицемерия: это двоемыслие в действии. Ибо лишьпримирение противоречий позволяет удерживать властьнеограниченнодолго.По-иномуизвечныйциклпрерватьнельзя.Если человеческое равенство надо навсегда сделатьневозможным, если высшие, как мы их называем, хотятсохранить своеместонавеки, тогда господствующимдушевнымсостояниемдолжнобытьуправляемоебезумие.

Ноестьодинвопрос,которыймыдосихпорнезатрагивали.Почемунадосделатьневозможнымравенстволюдей?Допустим,механика процесса описана верно — каково же все-такипобуждение к этой колоссальной, точно спланированнойдеятельности, направленнойна то, чтобы заморозитьисториювопределеннойточке?

Здесьмы подходим к главной загадке.Какмы уже видели,мистический ореол вокруг партии, и прежде всего внутреннейпартии,обусловлендвоемыслием.Ноподэтимкроетсяисходныймотив, неисследованный инстинкт, который привел сперва кзахвату власти, а затем породил и двоемыслие, и полициюмыслей, и постоянную войну, и прочие обязательныепринадлежностистроя.Мотивэтотзаключается…

Уинстонощутилтишину,какощущаешьновыйзвук.Емупоказалось,что Джулия давно не шевелится. Она лежала на боку, до пояса голая,подложивладоньподщеку,итемнаяпрядьупалаейнаглаза.Грудьунеевздымаласьмедленноимерно.

—Джулия.Нетответа.—Джулия,тынеспишь?Нетответа.Онаспала.Онзакрылкнигу,опустилнапол,легинатянул

повышеодеяло—нанееинасебя.Онподумал,чтотакинезнаетглавногосекрета.Онпонималкак;он

непонималзачем.Перваяглава,какитретья,неоткрылаему,всущности,

ничего нового. Она просто привела его знания в систему. Однако книгаокончательно убедила его в том, что он не безумец. Если ты вменьшинстве— и даже в единственном числе,— это не значит, что тыбезумен.Естьправдаиестьнеправда,и,еслитыдержишьсяправды,пустьнаперекор всему свету, ты не безумен. Желтый луч закатного солнцапротянулсяотокнакподушке.Уинстонзакрылглаза.Отсолнечноготепланалице,оттого,чтокнемуприкасалосьгладкоеженскоетело,имовладелоспокойное,сонноечувствоуверенности.Имничтонегрозит…всехорошо.Онуснул,бормоча:«Здравыйрассудок—понятиенестатистическое»,—иемуказалось,чтовэтихсловахзаключенаглубокаямудрость.

X

Проснулсяон с ощущением, что спалдолго,нопо стариннымчасамполучалось,чтосейчастолько20:30.Онопятьзадремал,апотомводворезапелзнакомыйгруднойголос:

Давноужнетмечтаний,сердцумилых.Онипрошли,какпервыйденьвесны.НопозабытьяитеперьневсилахБылыхнадеждволнующиесны!

Дурацкая песенка, кажется, не вышла из моды. Ее пели по всемугороду.Она пережила «Песню ненависти». Джулия, разбуженная пением,сладкопотянуласьивылезлаизпостели.

—Хочу есть,— сказала она.—Сварим еще кофе? Черт, керосинкапогасла,водаостыла.—Онаподнялакеросинкуипоболтала.—Керосинунет.

—Наверное,можнопопроситьустарика.—Удивляюсь,онауменябылаполная.Надоодеться.Похолодалокак

будто.Уинстонтожевсталиоделся.Неугомонныйголоспродолжалпеть:

Пустьговорятмне:времявсеизлечит,Пустьговорят:страданиязабудь.НомузыкадавнозабытойречиМнеисегодняразрываетгрудь!

Застегнувпояскомбинезона,онподошелкокну.Солнцеопустилосьзадома—уженесветилонадвор.Каменныеплитыбылимокрые,какбудтоихтолькочтовымыли,иемупоказалось,чтонеботожемыли—таксвежоичистоголубелоономеждудымоходами.Безусталишагалаженщинавзадивперед,закупориваласеберотираскупоривала,запевала,умолкалаивсевешала пеленки, вешала, вешала. Он подумал: зарабатывает она стиркойили просто обстирывает двадцать-тридцать внуков? Джулия подошла истала рядом: мощнаяфигура во дворе приковывала взгляд. Вотженщинаопять приняла обычную позу — протянула толстые руки к веревке,

отставивмогучийкруп,иУинстонвпервыеподумал,чтоонакрасива.Емуникогда не приходило в голову, что тело пятидесятилетней женщины,чудовищно раздавшееся от многих родов, а потом загрубевшее,затвердевшее от работы, сделавшееся плотным, как репа, может бытькрасиво. Но оно было красиво, и Уинстон подумал: а почему бы,собственно, нет? С шершавой красной кожей, прочное и бесформенное,словно гранитная глыба, оно также походило на девичье тело, как ягодашиповника—нацветок.Ноктосказал,чтоплодхужецветка?

—Онакрасивая,—прошепталУинстон.—Унеебедрадваметравобхвате,—отозваласьДжулия.—Да,этокрасотавдругомроде.Он держал ее, обхватив кругом талии одной рукой. Ее бедро

прижималоськегобедру.Ихтеланикогданепроизведутребенка.Этогоимнедано.Толькоустнымсловом,отразумакразуму,передадутонидальшесвой секрет. У женщины во дворе нет разума — только сильные руки,горячее сердце, плодоносное чрево. Он подумал: скольких она родила?Такаясвободномоглаиполторадесятка.Былиунеенедолгийрасцвет,нагодкакой-нибудьраспустилась,словнодикаяроза,апотомвдругнабухла,как завязь, стала твердой, красной, шершавой, и пошло: стирка, уборка,штопка, стряпня, подметание, натирка, починка, уборка, стирка—сперванадетей,потомнавнуков,—итактридцатьлетбезпередышки.Ипослеэтогоещепоет.Мистическоеблагоговениепереднейкак-тоналожилосьнакартину чистого бледного неба над дымоходами, уходившего вбесконечнуюдаль.Страннобылодумать,чтонебоувсехтожесамое—ивЕвразии,ивОстазии,издесь.Илюдиподнебомтежесамые—всюду,повсемусвету,сотни,тысячимиллионовлюдей,такихже,какэта:ониневедают о существовании друг друга, они разделены стенами ненависти илжи и все же почти одинаковы: они не научились думать, но копят всердцах, и чреслах, и мышцах мощь, которая однажды перевернет мир.Еслиестьнадежда, тоона—впролах.Он знал,чтотаковбудетивыводГолдстейна,хотянедочелкнигудоконца.Будущеезапролами.Аможнолибыть уверенным, что, когда придет их время, для него, Уинстона Смита,мир,имисозданный,небудеттакимжечужим,какмирпартии?Да,можно,ибоновыймирбудетнаконецмиромздравогорассудка.Гдеестьравенство,тамможетбытьздравыйрассудок.Раноилипоздноэтопроизойдет—силапревратится в сознание. Пролы бессмертны: героическая фигура водворе—лучшеедоказательство.Ипокаэтонепроизойдет—пустьнадождать еще тысячу лет, — они будут жить наперекор всему, как птицы,передавая от тела к телу жизненную силу, которой партия лишена и

которуюонанеможетубить.—Тыпомнишь,—спросилон,—каквпервыйденьнапрогалиненам

пелдрозд?— Он не нам пел,— сказала Джулия.— Он пел для собственного

удовольствия.Идаженедляэтого.Простопел.Поютптицы,поютпролы,партиянепоет.Повсейземле,вЛондонеи

Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, в таинственных запретных странах заграницей,наулицахПарижаиБерлина,вдеревняхнабескрайнихравнинахРоссии, на базарах Китая и Японии — всюду стоит эта крепкаянепобедимая женщина, чудовищно раздавшаяся от родов и вековечноготруда,—ивопрекивсемупоет.Изэтогомощноголонакогда-нибудьможетвыйтиплемя сознательных существ.Ты—мертвец; будущее— заними.Но ты можешь причаститься к этому будущему, если сохранишь живымразум, как они сохранили тело, и передашь дальше тайное учение о том,чтодваждыдва—четыре.

—Мы—покойники,—сказалон.—Мы—покойники,—послушносогласиласьДжулия.—Выпокойники,—раздалсяжелезныйголосунихзаспиной.Они отпрянули друг от друга. Внутренности у него превратились в

лед. Он увидел, как расширились глаза у Джулии. Лицо стало молочно-желтым.Румянанаскулахвыступилиярче,какчто-тоотдельноеоткожи.

—Выпокойники,—повторилжелезныйголос.—Этозакартинкой,—прошепталаДжулия.— Это за картинкой, — произнес голос. — Оставаться на своих

местах.Двигатьсятолькопоприказу.Вот оно, началось! Началось! Они не могли пошевелиться и только

смотрели друг на друга. Спасаться бегством, удрать из дома, пока непоздно, — это им даже в голову не пришло. Немыслимо ослушатьсяжелезного голоса из стены. Послышался щелчок, как будто отодвинулищеколду, зазвенело разбитое стекло. Гравюра упала на пол, и под нейоткрылсятелекран.

—Теперьонинасвидят,—сказалаДжулия.— Теперь мы вас видим, — сказал голос. — Встаньте в центре

комнаты. Стоять спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг кдругу.

УинстоннеприкасалсякДжулии,ночувствовал,каконадрожитвсемтелом. А может, это он сам дрожал. Зубами он еще мог не стучать, ноколени егоне слушались.Внизу—вдомеи снаружи—топали тяжелыебашмаки. Дом будто наполнился людьми. По плитам тащили какой-то

предмет. Песня женщины оборвалась. Что-то загромыхало по камням—как будто через весь двор швырнули корыто, потом поднялся галдеж,закончившийсякрикомболи.

—Домокружен,—сказалУинстон.—Домокружен,—сказалголос.Онуслышал,каклязгнулизубыуДжулии.—Кажется,мыможемпопрощаться,—сказалаона.—Можетепопрощаться,—сказалголос.Тут вмешался другой голос — высокий, интеллигентный,

показавшийсяУинстонузнакомым:—Иразужмыкоснулисьэтойтемы:«Вотзажгуяпарусвеч—тыв

постелькуможешьлечь,вотвозьмуяострыймеч—иголовкатвоясплеч».Позади Уинстона что-то со звоном посыпалось на кровать. В окно

просунули лестницу, и конец ее торчал в раме. Кто-то лез к окну. Налестнице в доме послышался топот многих ног. Комнату наполниликрепкие мужчины в черной форме, в кованых башмаках и с дубинкаминаготове.

Уинстон больше не дрожал. Даже глаза у него почти остановились.Одно было важно: не шевелиться, не шевелиться, чтобы у них не былоповода бить! Задумчиво покачивая в двух пальцах дубинку, перед нимостановился человек с тяжелой челюстью боксера и щелью вместо рта.Уинстон встретился с ним взглядом. Ощущение наготы оттого, что тыстоишь,сцепиврукиназатылке,алицоителонезащищены,былопочтинепереносимым.Человеквысунулкончикбелогоязыка,облизнултоместо,гдеполагалосьбытьгубам,ипрошелдальше.Опятьраздалсятреск.Кто-товзялсостоластеклянноепресс-папьеивдребезгиразбилокамин.

По половику прокатился осколок коралла — крохотная розоваяморщинка, как кусочек карамели с торта. Какой маленький, подумалУинстон,какойжеонбылмаленький!Сзадипослышалсяударпочему-томягкому,кто-тоохнул;Уинстонассилойпнуливлодыжку,чутьнесбивсног. Один из полицейских ударил Джулию в солнечное сплетение, и онасложиласьпополам.Онакорчиласьнаполуинемоглавздохнуть.Уинстоннеосмеливалсяповернуть головунамиллиметр,но еебескровноелицосразинутымртомочутилосьвполеегозрения.Несмотрянаужас,онсловночувствовалеебольвсвоемтеле—смертельнуюболь,ивсеженетакуюневыносимую, как удушье. Он знал, что это такое: боль ужасная,мучительная,никакнеотступающая—нотерпетьееещененадо,потомучтовсезаполненоодним:воздухом!Потомдвоеподхватилиеезаколениизаплечиивынеслиизкомнаты,какмешок.ПередУинстономмелькнулоее

лицо, запрокинувшееся, искаженное, желтое, с закрытыми глазами ипятнамирумяннащеках;онвиделеевпоследнийраз.

Онзастылнаместе.Покачтоегонебили.Вголовезамелькалимысли,совсемненужные.ВзялиилинетмистераЧаррингтона?Чтоонисделалисженщинойводворе?Онзаметил,чтоемуоченьхочетсяпомалойнужде,иэто его слегка удивило: он был в уборной всего два-три часа назад.Заметил, чточасынакаминепоказываютдевять, то есть21.Нонадворебылосовсемсветло.Развевавгустенетемнееткдвадцатиодномучасу?Аможет быть, они с Джулией все-таки перепутали время — проспалиполсуток, и было тогда не 20:30, как они думали, а уже 8:30 утра? Норазвиватьэтумысльнестал.Онаегонезанимала.

В коридоре послышались еще чьи-тошаги, более легкие. В комнатувошелмистерЧаррингтон.Людивчерномсразупритихли.ИсаммистерЧаррингтонкак-тоизменился.Взглядегоупалнаосколкипресс-папье.

—Подберитестекло,—резкосказалон.Один человек послушно нагнулся. Простонародный лондонский

выговорухозяинаисчез;Уинстонвдругсообразил,чтоэтоегоголостолькочто звучал в телекране. Мистер Чаррингтон по-прежнему был в старомбархатномпиджаке,ноеговолосы,почтисовсемседые,сталичерными.Иочков на нем не было. Он кинул на Уинстона острый взгляд, как быопознавая его, и больше им не интересовался. Он был похож на себяпрежнего, но это был другой человек. Он выпрямился, как будто сталкрупнее.Влицепроизошлитолькомелкиеизменения—ноприэтомонопреобразилосьсовершенно.Черныебровиказалисьнетакимикустистыми,морщиныисчезли,изменилсяиочерклица;даженоссталкороче.Этобылолицонастороженногохладнокровногочеловекалеттридцатипяти.Уинстонподумал, что впервые в жизни видит перед собой с полнойопределенностьюсотрудникаполициимыслей.

Третьячасть

I

Уинстон не знал, где он. Вероятно, его привезли в министерстволюбви,ноудостоверитьсявэтомнебылоникакойвозможности.

Он находился в камере без окон, с высоким потолком и белыми,сияющими кафельными стенами. Скрытые лампы заливали ее холоднымсветом, и слышалось ровное тихое гудение — он решил, что этовентиляция.Вдольвсехстен,спромежуткомтольковдвери,тянуласьтолискамья,толиполка,какразтакойширины,чтобысесть,авдальнемконце,напротив двери, стояло ведро без стульчака. На каждой стене было потелекрану—четырештуки.

Он чувствовал тупую боль в животе. Заболело еще тогда, когдаУинстоназапихнуливфургониповезли.Емухотелосьесть—голодбылсосущий,нездоровый.Оннеел,наверное,сутки,атоиполторасуток.Онтакинепонял,искореевсегонепоймет,когдажеегоарестовали,вечеромилиутром.Послеарестаемунедавалиесть.

Какможнотишеонселнаузкуюскамьюисложилрукинаколене.Онуже научился сидеть тихо. Если делаешь неожиданное движение, на тебякричит телекран. А голод донимал все злее. Больше всего ему хотелосьхлеба.Онпредполагал,чтовкарманекомбинезоназавалялиськрошки.Илидаже—чтоещетаммоглощекотатьногу?—кусоккорки.Вконцеконцовискушениепересилилострах;онсунулрукувкарман.

— Смит! — гаркнуло из телекрана. — Шестьдесят — семьдесятдевять,СмитУ.!Рукиизкармановвкамере!

Онопятьзастыл,сложиврукинаколене.Передтемкакпопастьсюда,онпобывалвдругомместе—нетовобыкновеннойтюрьме,нетовкамерепредварительного заключения у патрульных. Он не знал, долго ли тампробыл—вовсякомслучае,неодинчас:безокнаибезчасововременитрудно судить. Место было шумное, вонючее. Его поместили в камерувроде этой, но отвратительно грязную, и теснилось в ней не меньшедесяти—пятнадцатичеловек.Вбольшинствеобыкновенныеуголовники,но были и политические. Он молча сидел у стены, стиснутый грязнымителами, от страха и боли в животе почти не обращал внимания насокамерников—итемнеменееудивился,дочегопо-разномуведутсебяпартийцы и остальные. Партийцы были молчаливы и напуганы, ауголовники, казалось, не боятся никого. Они выкрикивали оскорблениянадзирателям, яростно сопротивлялись, когда у них отбирали пожитки,

писали на полу непристойности, ели пищу, пронесенную контрабандой испрятанную в непонятных местах под одеждой, и даже огрызались нателекраны, призывавшие к порядку.С другой стороны, некоторые из нихкакбудтобылинадружескойногеснадзирателями,звалиихпокличкамичерез глазок клянчили у них сигареты. Надзиратели относились куголовникам снисходительно, даже когда приходилось применять к нимсилу. Много было разговоров о каторжных лагерях, куда предстоялоотправиться большинству арестованных. В лагерях «нормально», понялУинстон, если знаешь что к чему и имеешь связи. Там подкуп, блат ивсяческое вымогательство, тампедерастияипроституцияидаже самогониз картошки. На должностях только уголовники, особенно бандиты иубийцы—этоаристократия.Самаячернаяработадостаетсяполитическим.

Через камеру непрерывно текли самые разные арестанты: торговцынаркотиками,воры,бандиты,спекулянты,пьяницы,проститутки.Пьяницыиногда буянили так, что остальным приходилось усмирять их сообща.Четверонадзирателейвтащили,растянувзачетыреконечности,громаднуюрастерзанную бабищу лет шестидесяти, с большой вислой грудью; онакричала, дрыгала ногами, и от возни ее седые волосы рассыпалисьтолстыми извилистыми прядями. Она все время норовила пнутьнадзирателей,и,сорвавснееботинки,онисвалилиеенаУинстона,чутьнесломавемуноги.Женщинаселаикрикнулаимвдогонку:«За…цы!»Потомпочувствовала,чтосидитнанеровном,исползласегоколеннаскамью.

— Извини, голубок, — сказала она. — Я не сама на тебя села —паразиты посадили. Видал, что с женщиной творят? — Она замолчала,похлопаласебяпогрудиирыгнула.—Извиняюсь.Саманесвоя.

Онанаклонилась,иееобильновырвалонапол.—Всеполегче,—сказала она, с закрытыми глазамиоткинувшись к

стене.—Я так говорю: никогда в себе не задерживай.Выпускай, чтоб вживотенезакисло.

Она слегка ожила, повернулась, еще раз взглянула на Уинстона имоментально к нему расположилась. Толстой ручищей она обняла его заплечиипритянулаксебе,дышавлицопивомирвотой.

—Звать-тотебякак,голубок?—Смит,—сказалУинстон.—Смит?Смотриты.ИяСмит.—И,расчувствовавшись,добавила:—

Ятебематерьюмоглабыть.Могла быть и матерью, подумал Уинстон. И по возрасту, и по

телосложению — а за двадцать лет в лагере человек, надо полагать,меняется.

Больше никто с ним не заговаривал. Удивительно было, насколькоуголовники игнорируют партийных. Называли они их с нескрываемымпрезрением «политики». Арестованные партийцы вообще боялисьразговаривать, а друг с другом— в особенности. Только раз, когда двухпартийных женщин притиснули друг к дружке на скамье, он услышал вобщемгомонеобрывкиихторопливогошепота—вчастности,окакой-то«комнатестоодин»,что-тосовершеннонепонятное.

Вновойкамереонсидел,наверно,ужедвачаса,атоитри.Тупаябольв животе не проходила, но временами ослабевала, а временамиусиливалась — соответственно мысли его то распространялись, тосъеживались.Когдабольусиливалась,ондумалтолькоонейиотом,чтохочется есть. Когда она отступала, его охватывала паника. Иной разпредстоящеерисовалосьемутакясно,чтодухзанималсяисердценеслосьвскачь.Он ощущал удары дубинки по локтю и подкованных сапог— пощиколоткам; видел, как ползает по полу и, выплевывая зубы, кричит «ненадо!».ОДжулиионпочтинедумал.Немогнанейсосредоточиться.Онлюбил ее и он ее не предаст; но это был просто факт, известный, какизвестноправилоарифметики.Любвионнечувствовалидаженеособеннодумало том, что сейчаспроисходит сДжулией.О’Брайенаонвспоминалчаще — и с проблесками надежды. О’Брайен должен знать, что егоарестовали. Братство, сказал он, никогда не пытается выручить своих.Но— бритвенное лезвие; если удастся, они передадут ему бритву. Поканадзиратели прибегут в камеру, пройдет секунд пять. Лезвие вопьетсяобжигающим холодом, и даже пальцы, сжавшие его, будут прорезаны докости.Все этоонощущалявственно, аизмученное телои такдрожалоисжималосьотмалейшейболи.Уинстоннебылуверен, что воспользуетсябритвой, даже если получит ее в руки. Человеку свойственно житьмгновением,онсогласитсяпродлитьжизньхотьнадесятьминут,дажезнаянаверняка,чтовконцеегождетпытка.

Несколько раз он пытался сосчитать изразцы на стенах камеры.Казалось бы, простое дело, но всякий раз он сбивался со счета.Чаще ондумалотом,кудаегопосадилиикакоесейчасвремясуток.Минутуназадонбылуверен,чтонаулицеденьвразгаре,асейчастакжетвердо—чтозастенами тюрьмы глухая ночь. Инстинкт подсказывал, что в таком местесветвообщеневыключают.Место,гденеттемноты;теперьемусталоясно,почемуО’Брайенкакбудтосразупонялэтислова.Вминистерствелюбвине было окон. Камера его может быть и в середке здания, и у внешнейстены,можетбытьподземлейнадесятомэтаже,аможет—натридцатомнад землей.Онмысленно двигался сместа наместо—не подскажет ли

тело,гдеон,высоконадулицейилипогребенвнедрах.Снаружи послышался мерный топот. Стальная дверь с лязгом

распахнулась. Браво вошел молодой офицер в ладном черном мундире,весьсияющийкожей,сбледнымправильнымлицом,похожимнавосковуюмаску.Онзнакомприказалнадзирателямзадверьюввестиарестованного.Спотыкаясь,вошелпоэтАмплфорт.Дверьслязгомзахлопнулась.

Поэтнеуверенноткнулсяводнусторонуивдругую,словнодумая,чтогде-тобудетещеоднадверь,выход,апотомсталходитьвзадивпередпокамере.Уинстонаон ещене заметил.Встревоженныйвзгляд его скользилпо стене наметр выше головыУинстона.Амплфорт был разут; из дыр вносках выглядывали крупные грязные пальцы. Он несколько дней небрился.Лицо,доскулзаросшеещетиной,приобрелоразбойничийвид,невязавшийсясегобольшойрасхлябаннойфигуройинервностьюдвижений.

Уинстон старался стряхнуть оцепенение. Он должен поговорить сАмплфортом — даже если за этим последует окрик из телекрана. Неисключено,чтосАмплфортомприслалибритву.

—Амплфорт,—сказалон.Телекранмолчал.Амплфорт, слегкаопешив,остановился.Взгляд его

медленносфокусировалсянаУинстоне.—А-а,Смит!—сказалон.—Ивытут!—Зачтовас?—Поправдеговоря…—Оннеуклюжеопустилсянаскамьюнапротив

Уинстона.—Ведьестьтолькооднопреступление?—Ивыегосовершили?—Очевидно,да.Он поднес руку ко лбу и сжал пальцами виски, словно что-то

припоминая.— Такое случается,— неуверенно начал он.—Я могу припомнить

однообстоятельство…возможноеобстоятельство.Неосторожностьсмоейстороны — это несомненно. Мы готовили каноническое издание стиховКиплинга. Я оставил в конце строки слово «молитва». Ничего не могсделать! — добавил он почти с негодованием и поднял глаза наУинстона.—Невозможнобылоизменитьстроку.Рифмовалосьс«битвой».Вамизвестно, что с «битвой» рифмуются всего три слова?Ломал головунесколькодней.Небылодругойрифмы.

Выражение его лица изменилось. Досада ушла, и сейчас вид у негобыл чуть ли не довольный. Сквозь грязь и щетину проглянул энтузиазм,радостьпеданта,откопавшегокакой-тобесполезныйфактик.

— Вам когда-нибудь приходило в голову, что все развитие нашей

поэзииопределялосьбедностьюрифмвязыке?Нет, эта мысль Уинстону никогда не приходила в голову. И в

нынешних обстоятельствах она тоже не показалась ему особенноинтереснойиважной.

—Вынезнаете,которыйчас?—спросилон.Амплфортопятьопешил.— Я об этом как-то не задумывался. Меня арестовали… дня два

назад…илитри.—Онокинулвзглядомстены,словновсе-такинадеялсяувидеть окно. — Тут день от ночи не отличишь. Не понимаю, как тутможноопределитьвремя.

Онипоговорилибессвязно ещенесколькоминут, апотом,без всякойвидимой причины телекран рявкнул на них: замолчать. Уинстон затих,сложив руки на колене. Большому Амплфорту было неудобно на узкойскамье, он ерзал, сдвигался влево, вправо, обхватывал худыми руками тоодноколено,тодругое.Телекрансноварявкнул:сидетьтихо.Времяшло.Двадцать минут, час — понять было трудно. Снаружи опять затопалибашмаки. У Уинстона схватило живот. Скоро, очень скоро, может быть,через пять минут затопают так же, и это будет значить, что настал егочеред.

Открылась дверь. Офицер с безучастным лицом вошел в камеру.ЛегкимдвижениемрукионпоказалнаАмплфорта.

—Вкомнатустоодин,—произнесон.Амплфортвсмутнойтревогеинедоумениинеуклюжевышелсдвумя

надзирателями.Прошлокакбудтомноговремени.Уинстонадонималабольвживоте.

Мыслисноваисноваползлипооднимитемжепредметам,какшарик,всевремязастревающийводнихитехжелунках.Мыслейунегобылошесть.Болит живот; кусок хлеба; кровь и вопли; О’Брайен; Джулия; бритва.Живот опять схватило: тяжелый топот башмаков приближался. Дверьраспахнулась, и Уинстона обдало запахом старого пота. В камеру вошелПарсонс.Онбылвшортахзащитногоцветаивмайке.

ОтизумленияУинстонзабылобовсем.—Выздесь!—сказалон.ПарсонсбросилнаУинстонавзгляд, вкоторомнебылониинтереса,

ниудивления,атолькопришибленность.Оннервнозаходилпокамере—по-видимому, не мог сидеть спокойно. Заметно было, как дрожат егопухлые колени. Широко раскрытые глаза неподвижно смотрели вперед,словнонемоглиоторватьсяоткакого-топредметавдалеке.

—Зачтовасарестовали?—спросилУинстон.

—Мыслепреступление!—сказалПарсонс,чутьнеплача.Вголосеегослышалось и глубокое раскаяние и смешанный с изумлением ужас:неужели это слово относится к нему? Он стал напротив Уинстона истрастно,умоляющеначал:

— Ведь меня не расстреляют, скажите, Смит? У нас же нерасстреливают,еслитыничегонесделал…толькозамысли,амыслямведьнеприкажешь.Я знаю, тамразберутся, выслушают.В это я твердоверю.Тамжезнают,какястарался.Вы-тознаете,чтоязачеловек.Неплохойпо-своему. Ума, конечно, небольшого, но увлеченный. Сил для партии нежалел, правда ведь? Как думаете, пятью годами отделаюсь? Ну, пускайдесятью.Такой,какя,можетпринестипользувлагере.Зато,чтоодинразспоткнулся,ведьнерасстреляют?

—Вывиноваты?—спросилУинстон.—Конечно, виноват!—вскричалПарсонс, подобострастно взглянув

на телекран. — Неужели же партия арестует невиноватого, как, по-вашему? — Его лягушачье лицо стало чуть спокойней, и на нем дажепоявилось ханжеское выражение. — Мыслепреступление — это жуткаяштука,Смит,—нравоучительнопроизнесон.—Коварная.Нападает так,чтоне заметишь.Знаете, какнаменянапало?Восне.Верновам говорю.Работалвовсю,вносилсвоюлепту—идаженезнал,чтовголовеуменяестькакая-тодрянь.Апотомсталвоснеразговаривать.Знаете,чтоотменяуслышали?

Он понизил голос, как человек, вынужденный по медицинскимсоображениямпроизнестинепристойность:

—ДолойСтаршего Брата!Вот что я говорил.И кажется, много раз.Междунами, я рад, чтоменя забрали,пока этодальшене зашло. Знаете,что я скажу, когда меня поставят перед трибуналом? Я скажу: «Спасибовам.Спасибо,чтоспаслименявовремя».

—Ктоовассообщил?—спросилУинстон.— Дочурка, — со скорбной гордостью ответил Парсонс. —

Подслушивалавзамочнуюскважину.Услышала,чтояговорю,инадругойжедень—шастькпатрулям.Недурнодлясемилетнейпигалицы,а?Янанее не в обиде. Наоборот, горжусь. Это показывает, что я воспитал ее вправильномдухе.

Оннесколькоразсудорожноприсел,стоскойпоглядываянаведродляэкскрементов.Ивдругсдернулшорты.

—Прошупрощения,старина.Немогубольше.Этоотволнения.Он плюхнулся пышными ягодицами на ведро. Уинстон закрыл лицо

ладонями.

—Смит!— рявкнул телекран.—Шестьдесят— семьдесят девять,СмитУ.!Откройтелицо.Вкамерелицонезакрывать!

Уинстонопустилруки.Парсонсобильноишумноопросталсявведро.Потомвыяснилось,чтокрышкаподогнанаплохо,иещенесколькочасоввкамерестоялаужаснаявонь.

Парсонса забрали. Таинственно появлялись и исчезали все новыеарестанты.Уинстонзаметил,какоднаженщина,направленнаяв«комнату101»,съежиласьипобледнела,услышавэтислова.Еслиегопривелисюдаутром,тосейчасужебыла,наверно,втораяполовинадня;аеслипривелиднем — то полночь. В камере осталось шесть арестованных, мужчин иженщин.Всесиделиоченьтихо.НапротивУинстонанаходилсячеловексдлиннымизубамиипочтибезподбородка,похожийнакакого-тобольшогобезобидногогрызуна.Еготолстыекрапчатыещекиоттопыривалисьснизу,иоченьтруднобылоотделатьсяотощущения,чтоунеготамспрятанаеда.Светло-серыеглазапугливоперебегалисодноголицанадругое,австретивчей-товзгляд,тутжеустремлялисьпрочь.

Открылась дверь, и ввели нового арестанта, при виде которогоУинстон похолодел. Это был обыкновенный неприятный человек, какой-нибудьинженерилитехник.Поразительнойбылаизможденностьеголица.Оно напоминало череп. Из-за худобы рот и глаза казалисьнепропорционально большими, а в глазах будто застыла смертельная,неукротимаяненавистьккому-тоиличему-то.

Новый сел на скамью неподалеку от Уинстона. Уинстон больше несмотрелнанего,ноизмученноелицо-черептакистоялопередглазами.Онвдруг сообразил, в чем дело. Человек умирал от голода. Эта мысль, по-видимому,пришлавголовувсемобитателямкамерыпочтиодновременно.Навсейскамьепроизошлолегкоедвижение.Человекбезподбородкатоиделопоглядывалналицо-череп,виноватоотводилвзглядисновасмотрел,какбудтоэтолицопритягивалоегонеудержимо.Онначалерзать.Наконецвстал,вперевалкуподошелкскамьенапротив,залезвкарманкомбинезонаисмущеннопротянулчеловеку-черепугрязныйкусокхлеба.

Телекран загремел яростно, оглушительно. Человек без подбородкавздрогнулвсемтелом.Человек-черепотдернулрукииспряталзаспину,какбыпоказываявсемусвету,чтонепринялдар.

—Бамстед!—прогремелоизтелекрана,—Двадцатьсемь—тридцатьодин,БамстедД.!Бросьтехлеб!

Человекбезподбородкауронилхлебнапол.—Стоятьнаместе!Лицомкдвери.Недвигаться.Человек без подбородка подчинился. Его одутловатые щеки заметно

дрожали.Слязгомраспахнуласьдверь.Молодойофицервошелиотступилвсторону,аиз-заегоспиныпоявилсякоренастыйнадзирательсмогучимирукамииплечами.Онсталпротиварестованногоипознакуофицерананесему сокрушительный удар в зубы, вложив в этот удар весь свой вес.Арестованногобудтоподбросиловвоздух.Онотлетелкпротивоположнойстенеи свалилсяу ведра.Онлежал там, оглушенный, а изо ртаиноса унеготеклатемнаякровь.Потомонсталнетоповизгивать,нетохныкать,как бы еще в беспамятстве. Потом перевернулся на живот и неуверенновстал на четвереньки. Изо рта со слюной и кровью вывалились двеполовинкизубногопротеза.

Арестованныесиделиоченьтихо,сложиврукинаколенях.Человекбезподбородказабралсянасвоеместо.Однастороналицаунегоужетемнела.Рот распух, превратившись в бесформенную, вишневого цвета массу счерной дырой посередине. Время от времени на грудь его комбинезонападала капля крови. Его серые глаза опять перебегали с лица на лицо,только еще более виновато, словно он пытался понять, насколькопрезираютегоостальныезаэтоунижение.

Дверь открылась. Легким движением руки офицер показал начеловека-черепа.

—Вкомнатустоодин,—распорядилсяон.РядомсУинстономпослышалсяшумныйвздохивозня.Арестантупал

наколени,умоляющесложивладонипередгрудью.—Товарищ!Офицер!—заголосилон.—Неотправляйтеменятуда!

Разве я не все вам рассказал? Что еще вы хотите узнать? Я во всемпризнаюсь, что вам надо, во всем! Только скажите, в чем, и я сразупризнаюсь.Напишите—яподпишу…чтоугодно!Тольконевкомнатустоодин!

—Вкомнатустоодин,—сказалофицер.Лицоарестанта,ибезтогобледное,окрасилосьвтакойцвет,который

Уинстону до сих пор представлялся невозможным. Оно приобрелоотчетливыйзеленыйоттенок.

—Делайтесомнойчтоугодно!—вопилон.—Вынеделямиморилименяголодом.Доведитеделодоконца,дайтеумереть.Расстреляйтеменя.Повесьте. Посадите на двадцать пять лет. Кого еще я должен выдать?Тольконазовите,яскажувсе,чтовамнадо.Мневсеравно,ктооничтовыс ним сделаете. У меня жена и трое детей. Старшему шести неисполнилось.Заберитеихвсех,перережьтеимглоткиуменянаглазах—ябудустоятьисмотреть.Тольконевкомнатустоодин!

—Вкомнатустоодин,—сказалофицер.

Безумным взглядом человек окинул остальных арестантов, словнозадумавподсунутьвместосебядругуюжертву.Глазаегоостановилисьнаразбитомлицабезподбородка.Онвскинулисхудалуюруку.

— Вам не меня, а вот кого надо взять! — крикнул он. — Вы неслышали, что он говорил, когда ему разбили лицо. Я все вам перескажуслововслово,разрешите.Этоонпротивпартии,анея.—Кнемушагнулинадзиратели.Егоголосвзвилсядовизга.—Выегонеслышали!Телекраннесработал.Вотктовамнужен.Егоберите,неменя!

Двадюжихнадзирателянагнулись,чтобывзятьегоподруки.Новэтусекунду он бросился на пол и вцепился в железную ножку скамьи. Онзавыл,какживотное,безслов.Надзирателисхватилиего,хотелиоторватьот ножки, но он цеплялся за нее с поразительной силой. Они пыталисьоторватьегосекунддвадцать.Арестованныесиделитихо,сложиврукинаколенях,игляделипрямопередсобой.Войсмолк;силучеловекаосталосьтольконато,чтобыцепляться.Потомраздалсясовсемдругойкрик.Ударомбашмаканадзиратель сломал емупальцы.Потомвдвоемониподняли егонаноги.

—Вкомнатустоодин,—сказалофицер.Арестованного вывели: он больше не противился и шел еле-еле,

повесивголовуиподдерживаяизувеченнуюруку.Прошломноговремени.Есличеловекаслицом-черепомувелиночью,

то сейчас было утро; если увели утром — значит, приближался вечер.Уинстон был один, уже несколько часов был один. От сидения на узкойскамьеиногданачиналасьтакаяболь,чтоонвставалиходилпокамере,ителекран не кричал на него. Кусок хлеба до сих пор лежал там, где егоуронилчеловекбезподбородка.Вначалебылооченьтруднонесмотретьнахлеб, но в конце концов голод оттеснила жажда. Во рту было липко ипротивно. Из-за гудения и ровного белого света он чувствовал дурноту,какую-топустоту в голове.Он вставал, когда боль в костях отнеудобнойлавкистановиласьневыносимой,ипочтисразусновасадился,потомучтокружилась голова и он боялся упасть. Стоило ему более или менееотвлечься от чисто физических неприятностей, как возвращался ужас.Иногда, со слабеющей надеждой, он думал о бритве и О’Брайене. Ондопускалмысль,чтобритвумогутпередатьведе,еслиемувообщедадутесть. О Джулии он думал более смутно. Так или иначе, она страдает и,можетбыть,большеего.Можетбыть,вэтусекундуонакричитотболи.Онподумал: «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственные мучения,согласился бы я на это?Да, согласился бы».Но решение это было чистоумственноеипринятопотому,чтоонсчиталнужнымегопринять.Онего

не чувствовал. В таком месте чувств не остается, есть только боль ипредчувствиеболи.Даивозможноли,испытываяболь,желатьпокакойбытонибылопричине,чтобыонаусилилась?Нонаэтотвопросонпоканемогответить.

Сновапослышалисьшаги.Дверьоткрылась.ВошелО’Брайен.Уинстон вскочил на ноги. Он был настолько поражен, что забыл

всякую осторожность. Впервые за много лет он не подумал о том, чторядомтелекран.

—Ивыуних!—закричалон.— Я давно у них, — ответил О’Брайен с мягкой иронией, почти с

сожалением. Он отступил в сторону. Из-за его спины появилсяширокоплечийнадзирательсдлиннойчернойдубинкойвруке.

— Вы знали это, Уинстон, — сказал О’Брайен. — Не обманывайтесебя.Вызналиэто…всегдазнали.

Да, теперь он понял: он всегда это знал. Но сейчас об этом некогдабыло думать. Сейчас он видел только одно: дубинку в руке надзирателя.Она может обрушиться куда угодно: на макушку, на ухо, на плечо, налокоть…

По локтю! Почти парализованный болью, Уинстон повалился наколени, схватившись за локоть. Все вспыхнуло желтым светом.Немыслимо, немыслимо, чтобы один удар мог причинить такую боль!Желтыйсветушел,ионувидел,чтодвоесмотрятнанегосверху.Охранниксмеялсянадегокорчами.Однопокрайнеймересталоясно.Низачто,низачтонасвететынезахочешь,чтобыусилиласьболь.Отболихочешьтолькоодного: чтобы она кончилась. Нет ничего хуже в жизни, чем физическаяболь.Передлицомболинетгероев,нетгероев,сноваисноваповторялонпросебяикорчилсянаполу,держасьзаотбитыйлевыйлокоть.

II

Он лежал на чем-то вроде парусиновой койки, только она былавысокаяиустроенакак-тотак,чтооннемогпошевелиться.Влицоемубилсвет, более сильный, чем обычно. Рядом стоял О’Брайен и пристальносмотрелнанегосверху.Подругуюсторонустоялчеловеквбеломидержалшприц.

Хотя глаза у него были открыты, он не сразу стал понимать, гденаходится. Еще сохранялось впечатление, что он вплыл в эту комнату изсовсем другого мира, какого-то подводного мира, расположенного далековнизу.Долголионтампробыл,оннезнал.Стехпоркакегоарестовали,несуществовалонидневного света,ни тьмы.Кроме того, еговоспоминаниянебылинепрерывными.Иногда сознание—даже такое, какое бывает восне,— выключалось полностью, а потом возникало снова после пустогоперерыва. Но длились эти перерывы днями, неделями или толькосекундами,понятьбылоневозможно.

Стогопервогоудараполоктюначалсякошмар.Каконпозжепонял,все,чтоснимпроисходило,былолишьподготовкой,обычнымдопросом,которому подвергаются почти все арестованные. Каждый должен былпризнатьсявдлинномспискепреступлений—вшпионаже,вредительствеи прочем. Признание было формальностью, но пытки — настоящими.Сколькоразегобилииподолгули,оннемогвспомнить.Каждыйразимзанималисьчеловекпятьилишестьвчернойформе.Биликулаками,билидубинками, били стальными прутьями, били ногами. Бывало так, что онкатался по полу, бесстыдно, как животное, извивался ужом, тщетнопытаясьуклонитьсяотпинков,итольковызывалэтимвсеновыепинки—в ребра, в живот, по локтям, по лодыжкам, в пах, в мошонку, в крестец.Бывало так, что это длилось и длилось без конца, и самым жестоким,страшным,непростительнымказалосьемунето,чтоегопродолжаютбить,ато,чтооннеможетпотерятьсознание.Бывалотак,чтомужествосовсемпокидало его, он начинал молить о пощаде еще до побоев и при одномтолько виде поднятого кулака каялся во всех грехах, подлинных ивымышленных.Бывалотак,чтоначиналонствердымрешениемничегонепризнавать, и каждое слово вытягивали из него вместе со стонами боли;бывало и так, что он малодушно заключал с собой компромисс, говорилсебе: «Я признаюсь, но не сразу. Буду держаться, пока боль не станетневыносимой.Ещетриудара,ещедваудара,ияскажувсе,чтоимнадо».

Иногда после избиения он едва стоял на ногах; его бросали, как мешоккартофеля, на пол камеры и, дав несколько часов передышки, чтобы онопомнился, снова уводилибить.Случалисьи более долгиеперерывы.Ихон помнил смутно, потому что почти все время спал или пребывал воцепенении.Онпомнилкамерусдощатойлежанкой,прибитойкстене,итонкойжелезнойраковиной,помниледу—горячийсупсхлебом,иногдакофе.Помнил, какугрюмыйпарикмахер скоблилемуподбородоки стригволосы,какделовитые,безразличныелюдивбеломсчиталиунегопульс,проверялирефлексы,отворачиваливеки,щупалижесткимипальцами—несломаналигдекость,кололиврукуснотворное.

Битьсталиреже,битьембольшеугрожали:еслибудетплохоотвечать,этотужасвлюбуюминутуможетвозобновиться.Допрашивалиеготеперьне хулиганы в черных мундирах, а следователи-партийцы — мелкиекруглыемужчинысбыстрымидвижениями,впоблескивающихочках;ониработалисним,сменяядругдруга,иногдаподесять—двенадцатьчасовподряд — так ему казалось, точно он не знал. Эти новые следователистарались, чтобы он все время испытывал небольшую боль, но не больбыла их главным инструментом. Они били его по щекам, крутили уши,дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не отпускалипомочиться, держали под ярким светом, так что у него слезились глаза;однако делалось это лишь для того, чтобы унизить его и лишитьспособности спорить и рассуждать. Подлинным их оружием былбезжалостныймногочасовойдопрос:онипуталиего,ставилиемуловушки,перевираливсе,чтоонсказал,накаждомшагудоказывали,чтоонлжетисамсебепротиворечит,покудаонненачиналплакать—иот стыда,иотнервного истощения. Случалось, он плакал по пять-шесть раз напротяженииодногодопроса.Чащевсегоонигрубокричалинанегоипрималейшей заминке угрожали снова отдать охранникам; но иногда вдругменяли тон, называли его товарищем, заклинали именем ангсоца иСтаршего Брата и огорченно спрашивали, неужели и сейчас в нем незаговорилапреданностьпартииионнехочетисправитьвесьпричиненныйимвред?Нервы,истрепанныемногочасовымдопросом,невыдерживали,ион мог расплакаться даже от такого призыва. В конце концов сварливыеголоса сломали его еще хуже, чем кулаки и ноги охранников. От негоостались только рот и рука, говоривший и подписывавшая все, чтотребовалось.Лишьодноего занимало:уяснить, какогопризнанияотнегохотят,искореепризнаться,покаснованеначалиизводить.Онпризналсявубийствевидныхдеятелейпартии,враспространенииподрывныхброшюр,в присвоении общественных фондов, в продаже военных тайн и всякого

рода вредительстве. Он признался, что стал платным шпионом Остазииеще в 1968 году. Признался в том, что он верующий, что он сторонниккапитализма, что он извращенец. Признался, что убил жену— хотя онабылажива, и следователям это наверняка было известно. Признался, чтомного лет лично связан с Голдстейном и состоит в подпольнойорганизации,включающейпочтивсехлюдей,скоторымионзнаком.Легчебылововсемпризнатьсяивсехприпутать.Крометого,вкаком-тосмыслеэто было правдой.Он, правда, был врагом партии, а в глазах партии нетразницымеждудеяниемимыслью.

Сохранились воспоминания и другого рода. Между собой несвязанные—картинки,окруженныечернотой.

Онбылвкамере—светлойилитемной,неизвестно,потомучтоонневидел ничего, кроме пары глаз. Рядом медленно и мерно тикал какой-топрибор.Глаза рослии светились все сильнее.Вдругон взлетел со своегоместа,нырнулвглаза,иониегопоглотили.

Он был пристегнут к креслу под ослепительным светом и окруженшкаламиприборов.Человеквбеломследилзашкалами.Снаружираздалсятопоттяжелыхбашмаков.Дверьраспахнуласьслязгом.Всопровождениидвухохранниковвошелофицерсвосковымлицом.

—Вкомнатустоодин,—сказалофицер.Человек в белом не оглянулся. На Уинстона тоже не посмотрел; он

смотрелтольконашкалы.Онкатилсяпогигантскому,вкилометршириной,коридору,залитому

чудесным золотым светом, громко хохотал и во все горло выкрикивалпризнания.Онпризнавался во всем—дажев том, что сумел скрытьподпытками.Он рассказывал всю своюжизнь—публике, которая и так всезнала. С ним были охранники, следователи, люди в белом, О’Брайен,Джулия,мистерЧаррингтон—всевалилисьпокоридорутолпойигромкохохотали. Что-то ужасное, поджидавшее его в будущем, ему удалосьпроскочить, и оно не сбылось. Все было хорошо, не стало боли, каждаяподробностьегожизниобнажилась,объяснилась,былапрощена.

Вздрогнув,онпривсталсдощатойлежанкивполнойуверенности,чтослышал голосО’Брайена.О’Брайен ни разу не появился на допросах, новсевремябылоощущение,чтоонтут,заспиной,простоегоневидно.Этоон всем руководит. Он напускает на Уинстона охранников, и он им непозволяетегоубить.Онрешает,когдаУинстондолжензакричатьотболи,когда ему дать передышку, когда его накормить, когда ему спать, когдавколотьемуврукунаркотик.Онзадавалвопросыипредлагалответы.Онбыл мучитель, он был защитник, он был инквизитор, он был друг. А

однажды—Уинстоннепомнил,былоэтовнаркотическомсне,илипростово сне, или даженаяву,— голоспрошептал емуна ухо: «Не волнуйтесь,Уинстон, вы на моем попечении. Семь лет я наблюдал за вами. Насталпереломный час. Я спасу вас, я сделаю вас совершенным». Он не былуверен,чтоголоспринадлежитО’Брайену,ноименноэтотголоссказалемусемьлетназад,вдругомсне:«Мывстретимсятам,гденеттемноты».

Оннепомнил,былликонецдопросу.Наступилачернота,апотомизнее постепенно материализовалась камера или комната, где он лежал.Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело его было закреплено внесколькихместах.Дажезатылоккак-топрихватили.О’Брайенстоял,глядясверху серьезно и не без сожаления. Лицо О’Брайена с опухшимиподглазьямии резкиминосогубными складкамиказалось снизу грубымиутомленным. Он выглядел старше, чем Уинстону помнилось; ему было,наверно, лет сорок восемь или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге скруговойшкалой,размеченнойцифрами.

— Я сказал вам, — обратился он к Уинстону, — что если мывстретимся,то—здесь.

—Да,—ответилУинстон.Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого

движениярукиО’Брайена,втелоегохлынулаболь.Больустрашающая:онневидел,чтоснимтворится,иунегобылочувство,чтоемупричиняютсмертельнуютравму.Оннепонимал,насамомлиделеэтопроисходитилиощущениявызваныэлектричеством;нотелоегобезобразноскручивалосьисуставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, нохужеболибылстрах, чтохребетунеговот-вотпереломится.Онстиснулзубыитяжелодышалчерезнос,решивнекричать,покаможно.

— Вы боитесь, — сказал О’Брайен, наблюдая за его лицом,— чтосейчасувасчто-нибудьлопнет.Иособеннобоитесь,чтолопнетхребет.Выясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из нихкаплетспинномозговаяжидкость.Выведьобэтомдумаете,Уинстон?

Уинстоннеответил.О’Брайенотвелрычагназад.Больсхлынулапочтитакжебыстро,какначалась.

— Это было сорок, — сказал О’Брайен. — Видите, шкалапроградуированадоста.Входенашейбеседыпомните,пожалуйста,чтояимеювозможностьпричинитьвамболькогдамнеугодноикакуюугодно.Еслибудетелгатьилиуклонятьсяотответаилипростоокажетесьглупее,чем позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли,немедленно.Выменяпоняли?

—Да,—сказалУинстон.

О’Брайен несколько смягчился. Он задумчиво поправил очки ипрошелсяпокомнате.Теперьегоголосзвучалмягкоитерпеливо.Онсталпохож на врача или даже священника, который стремится убеждать иобъяснять,аненаказывать.

—Ятрачунавасвремя,Уинстон,—сказалон,—потомучтовыэтогостоите.Выотличносознаете,вчемвашенесчастье.Выдавноонемзнаете,но сколько уже лет не желаете себе в этом признаться. Вы психическиненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в состояниивспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то, чегоникогданебыло.Ксчастью,этоизлечимо.Высебянепожелалиизлечить.Достаточно было небольшого усилия воли, но вы его не сделали. Дажетеперь,явижу,выцепляетесьзасвоюболезнь,полагая,чтоэтодоблесть.Возьмемтакойпример.СкакойстранойвоюетсейчасОкеания?

—Когдаменяарестовали,ОкеаниявоеваласОстазией.—СОстазией.Хорошо.ОкеаниявсегдавоеваласОстазией,верно?Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить, — и не

ответил.Оннемоготвестиглазаотшкалы.—Будьтедобры,правду,Уинстон.Вашуправду.Скажите,чтовы,по

вашемумнению,помните?—Япомню,чтовсегозанеделюдомоегоарестамывовсеневоевали

сОстазией.Мыбылиснейвсоюзе.ВойнашласЕвразией.Онадлиласьчетырегода.Доэтого…

О’Брайеностановилегожестом,—Другой пример,— сказал он.—Несколько лет назад вы впали в

очень серьезное заблуждение.Вырешили, что тричеловека, трибывшихчлена партии — Джонс, Аронсон и Резерфорд, — казненные завредительствоиизменупослетого,какониполностьювовсемсознались,неповинныв том, зачтоихосудили.Вырешили,будтовиделидокумент,безусловно доказывавший, что их признания были ложью. Вампривиделась некая фотография. Вы решили, что держали ее в руках.Фотографиявтакомроде.

В руке у О’Брайена появилась газетная вырезка. Секунд пять онанаходилась перед глазами Уинстона. Это была фотография — и неприходилось сомневаться, какая именно. Та самая. Джонс, Аронсон иРезерфорднапартийныхторжествахвНью-Йорке—тотснимок,которыйон случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одномгновение он был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но онвидел снимок, несомненно, видел! Отчаянным, мучительным усилиемУинстонпопыталсяоторватьспинуоткойки.Нонемогсдвинутьсянина

сантиметр,нивкакуюсторону.Намигондажезабылошкале.Сейчасонхотелодного:сноваподержатьфотографиювруке,хотябыразглядетьее.

—Онасуществует!—крикнулон.—Нет,—сказалО’Брайен.Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти.О’Брайен поднял

проволочноезабрало.Невидимыйлегкийклочокбумагиуносилсяпрочьспотоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени. О’Брайенотвернулсяотстены.

— Пепел, — сказал он. — Да и пепла не разглядишь. Прах.Фотографиянесуществует.Никогданесуществовала.

—Ноонасуществовала!Существует!Онасуществуетвпамяти.Яеепомню.Выеепомните.

—Яеенепомню,—сказалО’Брайен.Уинстон ощутил пустоту в груди. Это— двоемыслие. Им овладело

чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, чтоО’Брайенсолгал,этонеказалосьбытакимважным.Нооченьможетбыть,чтоО’Брайенвсамомделезабылфотографию.Аеслитак,тоонужезабылито,какотрицал,чтоеепомнит,ичтоэтозабыл—тожезабыл.Можнолибытьуверенным,чтоэтопростофокусы?Авдругтакойбезумныйвывихвмозгах на самом деле происходит? — вот что приводило Уинстона вотчаяние.

О’Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, оннапоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способнымучеником.

— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, —сказалон.—Будьтелюбезны,повторитеего.

«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляетнастоящим,тотуправляетпрошлым»,—послушнопроизнесУинстон.

— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», —одобрительно кивнув, повторил О’Брайен. — Так вы считаете, Уинстон,чтопрошлоесуществуетвдействительности?

Уинстон снова почувствовал себя беспомощным.Он скосил глаза нашкалу.Малотого,чтооннезнал,какойответ,«нет»или«да»избавитегоотболи;оннезналуже,какойответсамсчитаетправильным.

О’Брайенслегкаулыбнулся.— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не

задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее.Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудьтакое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще

происходит?—Нет.—Тогдагдеоносуществует,еслионосуществует?—Вдокументах.Онозаписано.—Вдокументах.И…?—Вуме.Ввоспоминанияхчеловека.—Впамяти.Оченьхорошо.Мы,партия,контролируемвседокументы

иуправляемвоспоминаниями.Значит,мыуправляемпрошлым,верно?— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон,

опятьзабывпрошкалу.—Этожепроисходитпомимоволи.Этооттебянезависит.Каквыможетеуправлятьпамятью?Моейжевынеуправляете?

О’Брайенсновапосуровел.Онопустилрукунарычаг.—Напротив,—сказалон.—Этовыеюнеуправляете.Поэтомувыи

здесь.Выздесьпотому,чтоненашливсебесмиренияисамодисциплины.Выне захотелиподчиниться—а за этоплатятдушевнымздоровьем.Выпредпочлибытьбезумцем,остатьсявменьшинстве,вединственномчисле.Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон.Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним,существующим независимо от вас. Характер действительностипредставляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете,будточто-товидите,вамкажется,чтовсеостальныевидяттожесамое.Ноговорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее.Действительностьсуществуетвчеловеческомсознанииибольшенигде.Невиндивидуальном сознании, котороеможет ошибатьсяи в любом случаепреходяще,—тольковсознаниипартии,коллективномибессмертном.То,что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видетьдействительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вамвновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется актсамоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чемстанетепсихическиздоровым.

Онумолк,какбывыжидая,когдаУинстонусвоитегослова.—Выпомните,— снова заговорил он,— как написали в дневнике:

«Свобода—этовозможностьсказать,чтодваждыдва—четыре»?—Да.О’Брайенподнял левуюруку, тыльной стороной кУинстону, спрятав

большойпалецирастопыривчетыре.—Сколькояпоказываюпальцев,Уинстон?—Четыре.—Аеслипартияговорит,чтоихнечетыре,апять,—тогдасколько?

—Четыре.Напоследнемслогеонохнулотболи.Стрелканашкалеподскочилак

пятидесятипяти.ВсетелоУинстонапокрылосьпотом.Воздухврывалсявего легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами— Уинстон стиснулзубыивсеравнонемогихсдержать.О’Брайеннаблюдалзаним,показываячетырепальца.Онотвелрычаг.Наэтотразбольлишьслегкаутихла.

—Сколькопальцев,Уинстон?—Четыре.Стрелкадошладошестидесяти.—Сколькопальцев,Уинстон?—Четыре!Четыре!Чтоещеямогусказать?Четыре!Стрелка, наверно, опять поползла, ноУинстон не смотрел.Он видел

только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца.Пальцы стояли перед егоглазами, как колонны: громадные, онирасплывалисьибудтодрожали,ноихбылотолькочетыре.

—Сколькопальцев,Уинстон?— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре!

Четыре!—Сколькопальцев,Уинстон?—Пять!Пять!Пять!—Нет, напрасно,Уинстон.Вы лжете. Вы все равно думаете, что их

четыре.Таксколькопальцев?— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте,

перестаньтеделатьбольно!Вдругоказалось,чтоонсидитиО’Брайенобнимаетегозаплечи.По-

видимому,оннанесколькосекундпотерялсознание.Захваты,державшиеего тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубыстучали,пощекамтекли слезы.ОнприльнулкО’Брайену, какмладенец;тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас емуказалось, что О’Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то состороны,чтоунеедругоепроисхождениеиспасетотнее—О’Брайен.

—Вы—непонятливыйученик,—мягкосказалО’Брайен.—Что ямогу сделать?— со слезами пролепеталУинстон.—Как я

могуневидеть,чтоуменяпередглазами?Дваидва—четыре.—Иногда, Уинстон. Иногда— пять. Иногда— три. Иногда— все,

сколькоесть.Вамнадопостараться.Вернутьдушевноездоровьенелегко.ОнуложилУинстона.Захватынарукахиногахсновасжались,ноболь

потихоньку отступила, дрожь прекратилась, осталась только слабость иозноб. О’Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему

неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Уинстону в глаза,проверилпульс,приложилухокгруди,простукалтамисям;потомкивнулО’Брайену.

—Ещераз,—сказалО’Брайен.В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверно, стояла на

семидесяти—семидесятипяти.Наэтотразонзажмурился.Онзнал,чтопальцыпередним,ихпо-прежнемучетыре.Важнобылоодно:как-нибудьпережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опятьутихла.Оноткрылглаза,О’Брайенотвелрычаг.

—Сколькопальцев,Уинстон?— Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я

стараюсьувидетьпять.—Чего выхотите: убедитьменя, что видитепять, или в самомделе

увидеть?—Всамомделеувидеть.—Ещераз,—сказалО’Брайен.Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти — девяноста.

Уинстон лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми векамиизвивалсявкаком-тотанцелеспальцев,онимножилисьиредели,исчезалиодин позади другого и появлялись снова. Он пытался их сосчитать, азачем—самнепомнил.Онзналтолько,чтососчитатьихневозможнопопричинекакого-тотаинственноготождествамеждучетырьмяипятью.Больснова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое.Бесчисленные пальцы, как ожившие деревья, строились во все стороны,скрещивалисьирасходились.Онопятьзажмурилглаза.

—Сколькопальцевяпоказываю,Уинстон?—Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять,

шесть…честноеслово,незнаю.—Лучше,—сказалО’Брайен.В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось

блаженное,целительноетепло.Больужепочтизабылась.Оноткрылглазаи благодарно посмотрел на О’Брайена. При виде тяжелого, в складках,лица,такогоуродливогоитакогоумного,унегооттаялосердце.Еслибыонмог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за рукуО’Брайена.Никогдаещеоннелюбилеготаксильно,каксейчас,—инетолькозато,чтоО’Брайенпрекратилболь.Вернулосьпрежнеечувство:неважно,другО’Брайен или враг. О’Брайен— тот, с кем можно разговаривать. Можетбыть,человекнетакнуждаетсявлюбви,каквпонимании.О’Брайенпыталегоипочтисвелсума,авскоре,несомненно,отправитегонасмерть.Это

не имело значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чемдружба. Они были близки; было где-то такое место, где они могливстретитьсяипоговорить—пустьдажеслованебудутпроизнесенывслух.О’Брайенсмотрелнанегосверхустакимвыражением,какбудтодумалотомжесамом.Иголосегозазвучалмирно,непринужденно.

—Вызнаете,гденаходитесь,Уинстон?—спросилон.—Незнаю.Догадываюсь.Вминистерствелюбви.—Знаете,скольковременивыздесь?—Незнаю.Дни,недели,месяцы…месяцы,ядумаю.—Акаквыдумаете,зачеммыдержимздесьлюдей?—Чтобызаставитьихпризнаться.—Нет,недляэтого.Подумайтееще.—Чтобыихнаказать.— Нет! — воскликнул О’Брайен. Голос его изменился до

неузнаваемости,алицовдругсталоистрогимивозбужденным.—Нет!Недля того, чтобы наказать, и не только для того, чтобы добиться от васпризнания.Хотите,яобъясню,зачемвасздесьдержат?Чтобывасизлечить!Сделать вас нормальным! Вы понимаете, Уинстон, что тот, кто здесьпобывал, не уходитизнашихрукнеизлеченным?Намнеинтереснывашиглупыепреступления.Партиюнебеспокоятявныедействия;мысли—вото чем наша забота. Мы не просто уничтожаем наших врагов, мы ихисправляем.Выпонимаете,очемяговорю?

Он наклонился надУинстоном.Лицо его, огромное вблизи, казалосьотталкивающеуродливымоттого,чтоУинстонсмотрелнанегоснизу.Инанембыланаписанаодержимость,сумасшедшийвосторг.СердцеУинстонаснова сжалось. Если бы можно было, он зарылся бы в койку. Он былуверен,чтосейчасО’Брайендернетрычагпростодляразвлечения.ОднакоО’Брайен отвернулся. Он сделал несколькошагов туда и обратно. Потомпродолжалбезпрежнегоисступления:

— Раньше всего вам следует усвоить, что в этом месте не бываетмучеников. Вы читали о религиозных преследованиях прошлого? Всредние века существовала инквизиция. Она оказалась несостоятельной.Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. Закаждымеретиком,сожженнымнакостре,вставалитысячиновых.Почему?Потомучтоинквизицияубивалавраговоткрыто,убиваланераскаявшихся;всущности,потомуиубивала,чтоонинераскаялись.Людиумирализато,что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся славадоставалась жертве, а позор— инквизитору, палачу. Позже, в двадцатомвеке, были так называемые тоталитарные режимы. Были германские

нацистыирусскиекоммунисты.Русскиепреследовалиересьбезжалостнее,чеминквизиция.Ионидумали,чтоизвлеклиурокизошибокпрошлого;вовсякомслучае,онипоняли,чтомучениковсоздаватьненадо.Преждечемвывести жертву на открытый процесс, они стремились лишить еедостоинства. Арестованных изматывали пытками и одиночеством ипревращали в жалких, раболепных людишек, которые признавались вовсем,чтоимвкладываливуста,обливалисебягрязью,сваливаливинудругнадруга,хныкалиипросилипощады.И,однако,всегочерезнескольколетпроизошло то же самое. Казненные стали мучениками, ничтожество ихзабылось.Опять-таки—почему?Преждевсегопотому,чтоихпризнаниябыли явно вырваны силой и лживы. Мы таких ошибок не делаем. Всепризнания,которыездесьпроизносятся,—правда.Правдойихделаеммы.Асамоеглавное,мынедопускаем,чтобымертвыевосставалипротивнас.Не воображайте, Уинстон, что будущее за вас отомстит. Будущее о васникогданеуслышит.Васвыдернутизпотокаистории.Мыпревратимвасвгаз и выпустим в стратосферу. От вас ничего не останется: ни имени всписках, ни памяти в разумеживых людей. Вас сотрут и в прошлом и вбудущем.Будеттак,какеслибывыникогданежилинасвете.

— Зачем тогда трудиться, пытать меня? — с горечью подумалУинстон.О’Брайенпрервалсвоюречь,словноУинстонпроизнесэтовслух.ОнприблизилкУинстонубольшоеуродливоелицо,иглазаегосузились.

—Выдумаете,—сказалон,—чторазмынамереныуничтожитьвасинисловаваши,ниделаничегонебудутзначить, зачемтогдамывзялинасебятрудвасдопрашивать?Выведьобэтомдумаете,верно?

—Да,—ответилУинстон.О’Брайенслегкаулыбнулся.—Вы—изъянвобщемпорядке,Уинстон.Вы—пятно,котороенадо

стереть. Разве я не объяснил вам, чем мы отличаемся от прежнихкарателей?Мынедовольствуемсянегативнымпослушаниемидажесамойуниженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, высдадитесьпособственнойволе.Мыуничтожаемеретиканепотому,чтооннамсопротивляется;покудаонсопротивляется,мыегонеуничтожим.Мыобратимего,мызахватимегодушудосамогодна,мыегопеределаем.Мывыжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — неформально,аискренне,умомисердцем.Онстанетоднимизнас,итолькотогдамы его убьем.Мыне потерпим, чтобы где-то вмире существовалозаблуждение,пустьтайное,пустьбессильное.Мынедопустимотклонениядаже в миг смерти. В прежние дни еретик всходил на костер все ещееретиком,провозглашаясвоюересь,восторгаясьею.Дажежертварусских

чисток,идяпокоридоруиожидаяпули,моглахранитьподкрышкойчерепабунтарскую мысль. Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем ихбезукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Несмей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть».Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всехпромывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считалиневиновными—Джонса,АронсонаиРезерфорда—дажеихмывконцеконцовсломали.Ясамучаствовалвдопросах.Явидел,какихперетирали,каконискулили,пресмыкались,плакали—иподконецнеотболи,неотстраха,атолькоотраскаяния.Когдамызакончилисними,онибылитолькооболочкойлюдей.Внихничегонеосталось, кромесожаленийо том,чтоонисделали,илюбвикСтаршемуБрату.Трогательнобыловидеть,какониего любили.Они умоляли, чтобыих скорее увелина расстрел,—хотелиумереть,покаихдушиещечисты.

Вголосеегослышалисьмечтательныеинтонации.Лицопо-прежнемугореловосторгом,ретивостьюсумасшедшего.Оннепритворяется,подумалУинстон;оннелицемер,онубежденвкаждомсвоемслове.БольшевсегоУинстонаугнеталосознаниесвоейумственнойнеполноценности.О’Брайенс тяжеловеснымизяществом расхаживал по комнате, то появляясь в полеегозрения,тоисчезая.О’Брайенбылбольшеегововсехотношениях.Неродилосьинемоглородитьсявегоголовытакойидеи,котораянебылабыдавно известна О’Брайену, взвешена им и отвергнута. Ум О’Брайенасодержал в себе его ум. Но в таком случае как О’Брайен может бытьсумасшедшим? Сумасшедшим должен быть он, Уинстон. О’Брайеностановился,посмотрелнанего.Иопятьзаговорилсуровымтоном:

—Невоображайте,чтовыспасетесь,Уинстон,—дажеценойполнойкапитуляции.Ниодинизсбившихсяспутиуцелетьнеможет.Иеслидажемыпозволимвамдожитьдоестественнойсмерти,выотнаснеспасетесь.То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед.Мысомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдеттакое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Выникогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство.Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех,любопытство, храбрость, честность— всего этого у вас уже никогда небудет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потомзаполнимсобой.

Онумолкисделалзнакчеловекувбелом.Уинстонпочувствовал,чтосзади к его голове подвели какой-то тяжелый аппарат. О’Брайен сел укойки,илицоегооказалосьпочтивровеньслицомУинстона.

—Тритысячи,—сказалончерезголовуУинстоначеловекувбелом.К вискам Уинстона прилегли две мягкие подушечки, как будто

влажные. Он сжался. Снова будет боль, какая-то другая боль. О’Брайенуспокоилего,почтиласкововзявзаруку:

—Наэтотразбольнонебудет.Смотритемневглаза.Произошел чудовищный взрыв — или что-то показавшееся ему

взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Ноослепительная вспышка была несомненно.Уинстона не ушибло, а толькоопрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувствобыло такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасныйбезболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрениепрояснилось, Уинстон вспомнил, кто он и где находится, узнал того, ктопристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовалаобластьпустоты,словнокусоквынулиизегомозга.

—Этопройдет,—сказалО’Брайен.—Смотритемневглаза.СкакойстранойвоюетОкеания?

Уинстон думал. Он понимал, что означает «Океания» и что он —гражданинОкеании.ПомнилониЕвразиюсОстазией;ноктоскемвоюет,оннезнал.Ондаженезнал,чтобылакакая-товойна.

—Непомню.—ОкеаниявоюетсОстазией.Теперьвывспомнили?—Да.—ОкеаниявсегдавоеваласОстазией.Спервогоднявашейжизни,с

первогодняпартии,спервогодняисториивойнашлабезперерыва—всетажевойна.Этовыпомните?

—Да.— Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях,

приговоренных за измену к смертной казни. Выдумали, будто виделиклочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумагиникогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы в негоповерили. Теперь вы вспомнили ту минуту, когда это было выдумано.Вспомнили?

—Да.—Толькочтояпоказывалвампальцы.Вывиделипятьпальцев.Вы

этопомните?—Да.О’Брайенпоказалемулевуюруку,спрятавбольшойпалец.—Пятьпальцев.Вывидитепятьпальцев?—Да.

И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того, как в голове унеговсесталонасвоиместа.Онвиделпятьпальцевиникакогоискаженияне замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынулипрежнийстрах,ненависть,замешательство.Нобылтакойпериод—оннезнал,долгийли,можетбыть,полминуты,—светлойопределенности,когдакаждое новое внушение О’Брайена заполняло пустоту в голове истановилосьабсолютнойистиной,когдадваидватакжелегкомоглистатьтремя,какипятью,еслитребовалось.Этосостояниепрошлораньше,чемО’Брайенотпустилегоруку;и,хотявернутьсявэтосостояниеУинстоннемог,онегопомнил,какпомнишьяркийслучайиздавнейжизни,когдатыбыл,посуществу,другимчеловеком.

—Теперьвыпокрайнеймерепонимаете,—сказалО’Брайен,—чтоэтовозможно.

—Да,—отозвалсяУинстон.О’Брайенсудовлетвореннымвидомвстал.Уинстонувидел,чтослева

человек в белом сломал ампулу и набирает из нее в шприц. О’Брайен сулыбкой обратился к Уинстону. Почти как раньше, он поправил на носуочки.

—Помните,каквынаписалипроменявдневнике:неважно,другонили враг — этот человек может хотя бы понять меня, с ним можноразговаривать.Выбылиправы.Мненравитсясвамиразговаривать.Меняпривлекает ваш склад ума. Мы с вами похоже мыслим, с той толькоразницей, что вы безумны. Прежде чем мы закончим беседу, вы можетезадатьмненескольковопросов,еслихотите.

—Любыевопросы?— Какие угодно.— Он увидел, что Уинстон скосился на шкалу.—

Отключено.Вашпервыйвопрос?—ЧтовысделалисДжулией?—спросилУинстон.О’Брайенсноваулыбнулся.— Она предала вас, Уинстон. Сразу, безоговорочно. Мне редко

случалосьвидеть,чтобыкто-нибудьтакживошелнамнавстречу.Выбыеевряд ли узнали. Все ее бунтарство, лживость, безрассудство,испорченность—всеэтовыжженоизнее.Этобылоидеальноеобращение,прямодляучебников.

—Выеепытали?НаэтоО’Брайеннеответил.—Следующийвопрос,—сказалон.—СтаршийБратсуществует?— Конечно, существует. Партия существует. Старший Брат —

олицетворениепартии.—Существуетонвтомсмысле,вкакомсуществуюя?—Вынесуществуете,—сказалО’Брайен.Снова на него навалилась беспомощность.Он знал, мог представить

себе,какимиаргументамибудутдоказывать,чтооннесуществует,новсеони — бессмыслица, просто игра слов. Разве в утверждении: «Вы несуществуете» — не содержится логическая нелепость? Но что толкуговорить об этом? Ум его съежился при мысли о неопровержимых,безумныхаргументах,которымиегоразгромитО’Брайен.

—По-моему,ясуществую,—усталосказалон.—Ясознаюсебя.Яродилсяияумру.Уменяестьрукииноги.Язанимаюопределенныйобъемв пространстве. Никакое твердое тело не может занимать этот объемодновременносомной.ВэтомсмыслесуществуетСтаршийБрат?

—Этоневажно.Онсуществует.—СтаршийБраткогда-нибудьумрет?—Конечно,нет.Каконможетумереть?Следующийвопрос.—Братствосуществует?—Аэтого,Уинстон,выникогданеузнаете.Еслимырешимвыпустить

вас,когдакончим,ивыдоживетедодевяносталет,вывсеравнонеузнаете,как ответить на этот вопрос: нет или да. Сколько вы живете, столько ибудетебитьсянадэтойзагадкой.

Уинстонлежалмолча.Теперьегогрудьподнималасьиопускаласьчутьчаще.Онтакинезадалвопроса,которыйпервымпришелемувголову.Ондолжен его задать, но язык отказывался служить ему.На лицеО’Брайенакакбудтопромелькнуланасмешка.Дажеочкиунегоблеснулииронически.Он знает, вдругподумалУинстон, знает, что яхочу спросить!Итутжеунеговырвалось:

—Чтоделаютвкомнатестоодин?ЛицоО’Брайенанеизмениловыражения.Онсухоответил:—Уинстон,вызнаете,чтоделаетсявкомнатестоодин.Всезнают,что

делаетсявкомнатестоодин.Онсделалпальцемзнакчеловекувбелом.Беседа,очевидно,подошла

к концу. В руку Уинстону воткнулась игла. И почти сразу он уснулглубокимсном.

III

—Ввашемвосстановлениитриэтапа,—сказалО’Брайен,—Учеба,пониманиеиприятие.Пораперейтиковторомуэтапу.

Как всегда,Уинстон лежална спине.Но захватыдержали егоне тактуго. Они по-прежнему притягивали его к койке, однако он мог слегкасгибатьноги в коленях, поворачивать голову влевои вправоиподниматьруки от локтя. Ишкала с рычагом не внушала прежнего ужаса. Если онсоображал быстро, то мог избежать разрядов; теперьО’Брайен брался зарычаг чаще всего тогда, когда был недоволен его глупостью. Порою всесобеседование проходило без единого удара.Сколько их было, он уже немог запомнить.Весь этотпроцесс тянулсядолго—наверно, уженеоднунеделю,—аперерывымеждубеседамибывалииногдавнесколькодней,аиногдачас-другой.

—Покавыздесьлежали,—сказалО’Брайен,—вычастозадавалисьвопросом—именяспрашивали,—зачемминистерстволюбвитратитнавас столько трудов и времени. Когда оставались одни, вас занимал, всущности,тотжесамыйвопрос.Выпонимаетемеханикунашегообщества,но не понимали побудительных мотивов. Помните, как вы записали вдневнике:«Японимаюкак;непонимаюзачем»?Когдавыдумалиобэтом«зачем», вот тогда вы и сомневались в своей нормальности. Вы прочликнигу,книгуГолдстейна,—покрайнеймерекакие-тоглавы.Прочливывнейчто-нибудьтакое,чегонезналираньше?

—Выеечитали?—сказалУинстон.— Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно,

книгинепишутсяводиночку.—То,чтотамсказано,—правда?— В описательной части— да. Предложенная программа— вздор.

Тайно накапливать знания… просвещать массы… затем пролетарскоевосстание… свержение партии. Вы сами догадывались, что там сказанодальше.Пролетарииникогданевосстанут—ничерезтысячулет,ничерезмиллион.Онинемогутвосстать.Причинувамобъяснятьненадо;высамизнаете.Иесливытешилисьмечтамиовооруженномвосстании—оставьтеих.Никакойвозможностисвергнутьпартиюнет.Властьпартии—навеки.Возьмитеэтозаотправнуюточкуввашихразмышлениях.

О’Брайенподошелближеккойке.—Навеки!—повторилон.—Атеперьвернемсяквопросам«как?»и

«зачем?».Выболееилименеепоняли,какпартиясохраняетсвоювласть.Теперьскажитемне,длячегомыдержимсязавласть.Каковпобудительныймотив?Говоритеже,—приказалонмолчавшемуУинстону.

ТемнеменееУинстонмедлил.Егопереполнялаусталость.АвглазахО’Брайенаопятьзажегсятусклыйбезумныйогонекэнтузиазма.Онзаранеезнал, что скажетО’Брайен: что партия ищет власти не ради нее самой, арадиблагабольшинства.Ищетвласти,потомучтолюдивмассесвоей—слабые, трусливые создания, они не могут выносить свободу, не могутсмотретьвлицоправде,поэтомуимидолжныправитьисистематическиихобманывать те, кто сильнее их. Что человечество стоит перед выбором:свободаилисчастье,идляподавляющегобольшинствасчастье—лучше.Что партия — вечный опекун слабых, преданный идее орден, которыйтворит зло во имя добра, жертвует собственным счастьем ради счастьядругих. Самое ужасное, думал Уинстон, самое ужасное — что, когдаО’Брайенскажетэто,онсамсебеповерит.Этовиднопоеголицу.О’Брайензнает все. Знает в тысячу раз лучшеУинстона, в каком убожестве живутлюди,какойложьюижестокостьюпартияудерживаетихвэтомсостоянии.Он понял все, все оценил и не поколебался в своих убеждениях: всеоправдано конечной целью. Что ты можешь сделать, думал Уинстон,против безумца, который умнее тебя, который беспристрастновыслушиваеттвоиаргументыипродолжаетупорствоватьвсвоембезумии?

— Вы правите нами для нашего блага, — слабым голосом сказалон.—Высчитаете,чтолюдинеспособныправитьсобой,ипоэтому…

Он вздрогнул и чуть не закричал. Боль пронзила его тело.О’Брайенпоставилрычагнатридцатьпять.

—Глупо,Уинстон, глупо!—сказалон.—Яожидалотваслучшегоответа.

Онотвелрычагобратноипродолжал:—Теперь я самотвечуна этот вопрос.Вот как.Партия стремится к

властиисключительнорадинее самой.Насне занимает чужоеблаго, насзанимает только власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, нисчастье— только власть, чистая власть. Что означает чистая власть, выскоро поймете. Мы знаем, что делаем, и в этом наше отличие от всехолигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, былитрусыилицемеры.Германскиенацистыирусскиекоммунистыбылиужеоченьблизкикнампометодам,ноунихнехватиломужестваразобратьсяв собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, чтозахватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукойподать,ужевиденрай,гделюдибудутсвободныиравны.Мынетакие.Мы

знаем,чтовластьникогданезахватываютдлятого,чтобыотнееотказаться.Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того,чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобыустановитьдиктатуру.Цельрепрессий—репрессии.Цельпытки—пытка.Цельвласти—власть.Теперьвыменянемногопонимаете?

Уинстон был поражен, и уже не в первый раз, усталостью на лицеО’Брайена.Онобылосильным,мясистымигрубым,внемвиденбылумисдерживаемая страсть, перед которой он чувствовал себя бессильным; ноэтобылоусталоелицо.Под глазаминабухлимешки,и кожапод скуламиобвисла.О’Брайен наклонился к нему—нарочно приблизил утомленноелицо.

—Выдумаете,—сказалон,—чтолицоуменястароеиусталое.Выдумаете, что я рассуждаюо власти, а самне в силахпредотвратить дажераспад собственного тела. Неужели вы не понимаете, Уинстон, чтоиндивид—всеголишьклетка?Усталостьклетки—энергияорганизма.Выумираете,когдастрижетеногти?

Он отвернулся от Уинстона и начал расхаживать по камере, засунуводнурукувкарман.

—Мы—жрецы власти,— сказал он.—Бог— это власть.Но чтокасается вас, власть — покуда только слово. Пора объяснить вам, чтозначит«власть».Преждевсеговыдолжныпонять,чтовластьколлективная.Индивид обладает властью настолько, насколько он перестал бытьиндивидом.Вы знаете партийныйлозунг: «Свобода—это рабство».Вамнеприходиловголову,чтоегоможноперевернуть?Рабство—этосвобода.Один— свободный— человек всегда терпит поражение. Так и должнобыть, ибо каждый человек обречен умереть, и это его самый большойизъян. Но если он может полностью, без остатка подчиниться, если онможетотказатьсяотсебя,еслионможетрастворитьсявпартиитак,чтоонстанетпартией, тогдаон всемогущибессмертен.Во-вторых, вам следуетпонять, что власть — это власть над людьми, над телом, но самоеглавное—надразумом.Властьнадматерией—надвнешнейреальностью,как вы бы ее назвали,— не имеет значения.Материюмы уже покорилиполностью.

На миг Уинстон забыл о шкале. Напрягая все силы, он попыталсясесть,нотолькосделалсебебольно.

—Дакаквыможетепокоритьматерию?—вырвалосьунего.—Выдаже климат, закон тяготения не покорили. А есть еще болезни, боль,смерть…

О’Брайеностановилегодвижениемруки.

— Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание.Действительность—внутричерепа.Выэтопостепенноуясните,Уинстон.Длянаснетничегоневозможного.Невидимость,левитация—чтоугодно.Еслибыяпожелал,ямогбывзлететьсейчасспола,какмыльныйпузырь.Я этого не желаю, потому что этого не желает партия. Вы должныизбавиться от представлений девятнадцатого века относительно законовприроды.Мысоздаемзаконыприроды.

— Как же вы создаете? Вы даже на планете не хозяева. А Евразия,Остазия?Выихпоканезавоевали.

—Не важно. Завоюем, когда нам будет надо.А если не завоюем—какаяразница?Мыможемисключитьихизнашейжизни.Океания—этовесьмир.

—Номирсам—всеголишьпылинка.Ачеловекмал…беспомощен!Давнолионсуществует?МиллионылетЗемлябыланеобитаема.

—Чепуха.Землестолькожелет,скольконам,онанестарше.Каконаможетбытьстарше?Внечеловеческогосознанияничегонесуществует.

—Но в земных породах— кости вымершихживотных…мамонтов,мастодонтов, огромных рептилий, они жили задолго до того, как сталоизвестноочеловеке.

— Вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Нет, конечно. Ихвыдумалибиологидевятнадцатоговека.Дочеловеканебылоничего.Послечеловека,еслионкончится,небудетничего.Нетничего,кромечеловека.

— Кроме нас есть целая вселенная. Посмотрите на звезды!Некоторые — в миллионах световых лет от нас. Они всегда будутнедоступны.

—Чтотакоезвезды?—равнодушновозразилО’Брайен.—Огненныекрупинкивскольких-токилометрахотсюда.Еслибымызахотели,мыбыихдостиглиилисумелибыихпогасить.Земля—центрвселенной.Солнцеизвездыобращаютсявокругнас.

Уинстон снова попытался сесть. Но на этот раз ничего не сказал.О’Брайенпродолжал,какбыотвечаянаеговозражение:

—Конечно,дляопределенныхзадачэтонегодится.Когдамыплывемпо океану или предсказываем затмение, нам удобнее предположить, чтоЗемля вращается вокруг Солнца и что звезды удалены на миллионы имиллионы километров. Но что из этого? Думаете, нам не по силамразработать двойную астрономию? Звезды могут быть далекими илиблизкими в зависимости от того, что нам нужно. Думаете, нашиматематикисэтимнесправятся?Вызабылиодвоемыслии?

Уинстонвытянулсянакойке.Чтобыоннисказал,мгновенныйответ

сокрушалего,какдубинка.Ивсежеонзнал,онзнал,чтоправ.Идея,чтовнетвоегосознанияничегонесуществует…ведьнавернякаестькакой-тоспособ опровергнуть ее. Разве не доказали давным-давно, что это —заблуждение?Онодажекак-тоназывалось,толькоонзабылкак.О’Брайенсмотрелсверху,слабаяулыбкакривилаемурот.

—Я вам говорю,Уинстон, метафизика— не ваша сильная сторона.Слово,котороевыпытаетесьвспомнить,—солипсизм.Новыошибаетесь.Это не солипсизм. Коллективный солипсизм, если угодно. И все-таки—это нечто другое; в сущности — противоположное. Мы уклонились оттемы,— заметил он уже другим тоном.—Подлинная власть, власть, закоторую мы должны сражаться день и ночь, — это власть не надпредметами, а над людьми. — Он смолк, а потом спросил, как учительспособногоученика:—Уинстон,какчеловекутверждаетсвоювластьнаддругим?

Уинстонподумал.—Заставляяегострадать,—сказалон.— Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания

недостаточно.Есличеловекнестрадает,каквыможетебытьуверены,чтоон исполняет вашу волю, а не свою собственную?Власть состоит в том,чтобыпричинятьбольиунижать.Втом,чтобыразорватьсознаниелюдейнакускиисоставитьсновавтакомвиде,вкакомвамугодно.Теперьвампонятно,какоймирмысоздаем?Онбудетполнойпротивоположностью[5]

тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежниереформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих ирастоптанных,мир,который,совершенствуясь,будетстановитьсянеменее,а более безжалостным; прогресс в нашем мире будет направлен к ростустраданий.Прежниецивилизацииутверждали,чтоониоснованыналюбвии справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будетиных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Всеостальные мы истребим. Все. Мы искореняем прежние способымышления— пережитки дореволюционных времен.Мы разорвали связимеждуродителемиребенком,междумужчинойиженщиной,междуоднимчеловекомидругим.Никтоуженедоверяетнижене,ниребенку,нидругу.Аскороиженидрузейнебудет.Новорожденныхмызаберемуматери,какзабираемяйцаиз-поднесушки.Половоевлечениевытравим.Размножениестанет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственнойкарточки.Оргазммысведемнанет.Нашиневрологиужеищутсредства.Небудет иной верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви,кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного

смеха над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки.Когдамыстанемвсесильными,мыобойдемсябезнауки.Небудетразличиямежду уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь небудет искать себе применения. С разнообразием удовольствий мыпокончим. Но всегда — запомните, Уинстон, — всегда будет опьянениевластью,ичемдальше,темсильнее,темострее.Всегда,каждыймиг,будетпронзительная радость победы, наслаждение оттого, что наступил набеспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог,топчущийлицочеловека—вечно.

Он умолк, словно ожидая, что ответит Уинстон. Уинстону опятьзахотелось зарыться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце у негостыло.О’Брайенпродолжал:

— И помните, что это — навечно. Лицо для растаптывания всегданайдется.Всегданайдетсяеретик,врагобщества,длятогочтобыегосноваисновапобеждалииунижали.Все,чтовыперенеслистехпор,какпопалик нам в руки, — все это будет продолжаться, только хуже. Никогда непрекратятся шпионство, предательства, аресты, пытки, казни,исчезновения. Это будет мир террора — в такой же степени, как мирторжества. Чеммогущественнее будет партия, тем она будет нетерпимее;чем слабее сопротивление, тем суровеедеспотизм.Голдстейни его ересибудут жить вечно. Каждый день, каждую минуту их будут громить,позорить,высмеивать,оплевывать—аонисохранятся.Этадрама,которуюя с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться снова и снова, и скаждымпоколением—всеизощреннее.Унасвсегданайдетсяеретик—ибудетздеськричатьотболи,сломленныйижалкий,авконце,спасшисьотсебя, раскаявшисьдо глубиныдуши, самприжмется кнашимногам.Воткакой мир мы построим, Уинстон. От победы к победе, за триумфомтриумфиновыйтриумф:щекотать,щекотать,щекотатьнерввласти.Вижу,вам становится понятно, какой это будет мир. Но в конце концов вы непросто поймете. Вы примете его, будете его приветствовать, станете егочастью.

Уинстоннемногоопомнилсяибезубежденностивозразил:—Вамнеудастся.—Чтовыхотитесказать?— Вы не сможете создать такой мир, какой описали. Это мечтание.

Этоневозможно.—Почему?— Невозможно построить цивилизацию на страхе, ненависти и

жестокости.Онанеустоит.

—Почему?— Она нежизнеспособна. Она рассыплется. Она кончит

самоубийством.—Чепуха.Вывнушилисебе,чтоненавистьизнурительнеелюбви.Да

почему же? А если и так — какая разница? Положим, мы решили, чтобудем быстрее изнашиваться. Положим, увеличили темп человеческойжизни так, что к тридцати годам наступает маразм. И что же от этогоизменится?Неужеливамнепонятно,чтосмертьиндивида—этонесмерть?Партиябессмертна.

Как всегда, его голос поверг Уинстона в состояние беспомощности.Кроме того, Уинстон боялся, что, если продолжать спор, О’Брайен сновавозьмется за рычаг. Но смолчать он не мог. Бессильно, не находядоводов — единственным подкреплением был немой ужас, которыйвызывалиунегоречиО’Брайена,—онвозобновилатаку:

—Не знаю… все равно. Вас ждет крах. Что-то вас победит.Жизньпобедит.

—Жизньюмыуправляем,Уинстон,навсехуровнях.Вывоображаете,будто существует нечто, называющееся человеческой натурой, и онавозмутится тем, что мы творим, — восстанет. Но человеческую натурусоздаеммы.Людибесконечноподатливы.Аможет быть, вы вернулись ксвоейпрежнейидее, что восстанути свергнутнаспролетарииилирабы?Выбросьтеэтоизголовы.Онибеспомощны,какскот.Человечество—этопартия.Остальные—вне—ничегонезначат.

— Все равно. В конце концов они вас победят. Рано или позднопоймут,ктовыесть,иразорвутвасвклочья.

— Вы уже видите какие-нибудь признаки? Или какое-нибудьоснованиедлятакогопрогноза?

— Нет. Я просто верю. Я знаю, что вас ждет крах. Есть что-то вовселенной,незнаю…какой-тодух,какой-топринцип,ивамегонеодолеть.

—Уинстон,выверитевбога?—Нет.—Такчтозапринципнаспобедит?—Незнаю.Человеческийдух.—Исебявысчитаетечеловеком?—Да.— Если вы человек, Уинстон, вы — последний человек. Ваш вид

вымер;мынаследуемЗемлю.Выпонимаете,чтовыодин?Вывнеистории,вы не существуете. — Он вдруг посуровел и резко произнес: — Выполагаете,чтовыморальновышенас,лживыхижестоких?

—Да,считаю,чтоявышевас.О’Брайен ничего не ответил. Уинстон услышал два других голоса.

Скоро он узнал в одном из них свой. Это была запись их разговора сО’Брайеном в тот вечер, когда он вступил в Братство.Уинстон услышал,как он обещает обманывать, красть, совершать подлоги, убивать,способствовать наркомании и проституции, разносить венерическиеболезни,плеснутьвлицоребенкусернойкислотой.О’Брайеннетерпеливомахнул рукой, как бы говоря, что слушать дальше нет смысла. Потомповернулвыключатель,иголосасмолкли.

—Встаньтескровати,—сказалон.Захваты сами собой открылись. Уинстон опустил ноги на пол и

неуверенновстал.— Вы последний человек, — сказал О’Брайен. — Вы хранитель

человеческого духа. Вы должны увидеть себя в натуральную величину.Разденьтесь.

Уинстон развязал бечевку, державшую комбинезон. Молнию из негодавновырвали.Оннемогвспомнить,раздевалсялихотьраздоголастехпор, как его арестовали. Под комбинезоном его тело обвивали грязныежелтоватыетряпки,вкоторыхструдомможнобылоузнатьостаткибелья.Спустив их на пол, он увидел в дальнем углу комнаты трельяж. Онподошелкзеркаламизамер.Унеговырвалсякрик.

—Ну-ну,— сказалО’Брайен.—Станьте между створками зеркала.Полюбуйтесьнасебяисбоку.

Уинстон замер от испуга. Из зеркала к нему шло что-то согнутое,серого цвета, скелетообразное. Существо это пугало даже не тем, чтоУинстонпризнал внем себя, а одним своимвидом.Онподошелближекзеркалу. Казалось, что он выставил лицо вперед, — так он был согнут.Измученное лицо арестанта сшишковатым лбом, лысый череп, загнутыйнос и словно разбитые скулы, дикий, настороженный взгляд. Щекиизрезаныморщинами, рот запал.Да, этобыло еголицо, но емуказалось,что оно изменилось больше, чем он изменился внутри. Чувства,изображавшиесяналице,немоглисоответствоватьтому,чтоончувствовалнасамомделе.Онсильнооблысел.Сперваемупоказалось,чтоипоседелвдобавок, но это просто череп стал серым. Серым от старой, въевшейсягрязи стало у него все — кроме лица и рук. Там и сям из-под грязипроглядываликрасныешрамыотпобоев,аварикознаяязвапревратиласьввоспаленноемесиво,покрытоешелушащейсякожей.Нобольшевсегоегоиспугала худоба. Ребра, обтянутые кожей, грудная клетка скелета; ногиусохли так, что колени стали толще бедер. Теперь он понял, почему

О’Брайен велел ему посмотреть на себя сбоку. Еще немного— и тощиеплечи сойдутся, грудь превратилась в яму; тощая шея сгибалась подтяжестью головы. Если бы его спросили, он сказал бы, что это— телошестидесятилетнегостарика,страдающегонеизлечимойболезнью.

—Выиногда думали,— сказалО’Брайен,—чтомое лицо—лицочлена внутреннейпартии—выглядит старыми потрепанным.А как вамвашелицо?

ОнсхватилУинстоназаплечоиповернулксебе.—Посмотрите, в каком вы состоянии!—сказал он.—Посмотрите,

какой отвратительной грязью покрыто ваше тело. Посмотрите, сколькогрязимеждупальцаминаногах.Посмотритенаэтумокруюязвунаголени.Вы знаете, что от вас воняет козлом? Вы уже, наверно, принюхались.Посмотрите,дочеговыхуды.Видите?Ямогуобхватитьвашбицепсдвумяпальцами.Ямогупереломитьвамшею,какморковку.Знаете,чтостехпор,каквыпопаликнамвруки,выпотерялидвадцатьпятькилограммов?Увасдаже волосы вылезают клоками. Смотрите! — Он схватил Уинстона заволосыивырвалклок.

— Откройте рот. Девять… десять, одиннадцать зубов осталось.Сколькобыло,когдавыпопаликнам?Даиоставшиесявортунедержатся.Смотрите!

Двумя пальцами он залез Уинстону в рот. Десну пронзила боль.О’Брайенвырвалпереднийзубскорнем.Онкинулеговуголкамеры.

— Вы гниете заживо, — сказал он, — разлагаетесь. Что вы такое?Мешокслякоти.Ну-ка,повернитеськзеркалуещераз.Видите,ктонавассмотрит? Это — последний человек. Если вы человек — таковочеловечество.Атеперьодевайтесь.

Медленно, непослушными руками, Уинстон стал натягивать одежду.До сих пор он будто и не замечал худобы и слабости. Одно вертелось вголове: он не представлял себе, что находится здесь так давно. И вдруг,когдаоннаматывалнасебятряпье,емусталожалкопогубленноготела.Несоображая, что делает, он упал на маленькую табуретку возле кровати ирасплакался. Он сознавал свое уродство, сознавал постыдность этойкартины:живой скелет в грязномбелье сидит и плачет под яркимбелымсветом;нооннемогостановиться.О’Брайенположилемурукунаплечо,почтиласково.

— Это не будет длиться бесконечно, — сказал он. — Вы можетепрекратитьэтокогдаугодно.Всезависитотвас.

— Это вы! — всхлипнул Уинстон. — Вы довели меня до такогосостояния.

— Нет, Уинстон, вы сами себя довели. Вы пошли на это, когдапротивопоставилисебяпартии.Всеэтоужесодержалосьввашемпервомпоступке.Ивыпредвиделивсе,чтосвамипроизойдет.

Помолчавнемного,онпродолжал:— Мы били вас, Уинстон. Мы сломали вас. Вы видели, во что

превратилосьвашетело.Вашумвтакомжесостоянии.Недумаю,чтоввасосталосьмногогордости.Васпинали,пороли,оскорбляли,вывизжалиотболи, вы катались по полу в собственной крови и рвоте. Вы скулили опощаде,выпредаливсеився.Какпо-вашему,можетличеловекдойтидобольшегопадения,чемвы?

Уинстонпересталплакать,нослезыещесамисобойтеклиизглаз.ОнподняллицокО’Брайену.

—ЯнепредалДжулию,—сказалон.О’Брайенпосмотрелнанегозадумчиво.—Да,—сказалон,—да.Совершенноверно.ВынепредалиДжулию.Сердце Уинстона снова наполнилось глубоким уважением к

О’Брайену — уважения этого разрушить не могло ничто. Сколько ума,подумалон,сколькоума!Небылоещетакогослучая,чтобыО’Брайенегонепонял.Любойдругойсразувозразилбы,чтоДжулиюонпредал.Ведьчеготольконевытянулиизнегоподпыткой!Онрассказалимвсе,чтоонейзнал, — о ее привычках, о ее характере, о ее прошлом; в мельчайшихдеталях описал все их встречи, все, что он ей говорил и что она емуговорила, их ужины с провизией, купленной на черном рынке, ихлюбовнуюжизнь, их невнятный заговор против партии— все. Однако втомсмысле,вкакомонсейчаспонималэтослово,онДжулиюнепредал.Оннепересталеелюбить;егочувствакнейосталисьпрежними.О’Брайенпонялэтобезвсякихобъяснений.

—Скажите,—попросилУинстон,—скороменярасстреляют?—Можетстаться,инескоро,—ответилО’Брайен.—Вы—трудный

случай.Нонетеряйтенадежду.Всераноилипоздноизлечиваются.Атогдамывасрасстреляем.

IV

Емусталомноголучше.Онполнеличувствовалсебякрепческаждымднем—еслиимелосмыслговоритьоднях.

Как и раньше, в камере горел белый свет и слышалось гудение, носама камера была чуть удобнее прежних. Тут можно было сидеть натабурете, адощатаялежанкабыласматрасомиподушкой.Егосводиливбаню,апотомдовольночастопозволялимытьсявшайке.Приносилидажетеплуюводу.Выдалиновоебельеичистыйкомбинезон.Варикознуюязвузабинтовали с какой-то успокаивающей мазью. Оставшиеся зубы емувырвалиисделалипротезы.

Прошло,наверно,нескольконедельилимесяцев.Прижеланиионмогбы вести счет времени, потому что кормили его теперь как будто бырегулярно.Онпришел к выводу, что кормят его три раза в сутки; иногдаспрашивалсебябезинтереса,днемемудаютестьилиночью.Едабыланаудивлениехорошая,каждыйтретийраз—мясо.Одинраздалидажепачкусигарет.Спичекунегонебыло,нобезмолвныйнадзиратель,приносившийемупищу,давалогоньку.Впервыйразегозатошнило,ноонперетерпелирастянулпачкунадолго,выкуриваяпополсигаретыпослекаждойеды.

Емувыдалибелуюгрифельнуюдоскуспривязаннымкуглуогрызкомкарандаша. Сперва он ею не пользовался. Он пребывал в полномоцепенении даже бодрствуя. Он мог пролежать от одной еды до другой,почтинешевелясь,ипромежуткиснасменялисьмутнымзабытьем,когдадаже глаза открыть стоило больших трудов. Он давно привык спать подяркимсветом,бьющимвлицо.Разницыникакой,развечтосныбылиболеесвязные.Снывсеэтовремяснилисьчасто—ивсегдасчастливыесны.ОнбылвЗолотойстранеилисиделсредигромадных,великолепных,залитыхсолнцем руин с матерью, с Джулией, с О’Брайеном— ничего не делал,просто сидел на солнце и разговаривал о чем-томирном.Анаяву если унего и бывали какие мысли, то по большей части о снах. Теперь, когдаболевой стимул исчез, он как будто потерял способность совершитьумственное усилие. Он не скучал; ему не хотелось ни разговаривать, ничем-нибудь отвлечься.Он был вполне доволен тем, что он один и его небьютинедопрашивают,чтооннегрязениестдосыта.

Со временем спать он стал меньше, но по-прежнему не испытывалпотребности встать с кровати. Хотелось одного: лежать спокойно иощущать, что телу возвращаются силы. Он трогал себя пальцем, чтобы

проверить,неиллюзиялиэто,всамомлиделеунегоокругляютсямускулыи расправляется кожа.Наконец он вполне убедился, что полнеет: бедра унего теперь были определенно толще колен. После этого, с неохотойпоначалу, он стал регулярноупражняться.Вскоре онмогпройтиуже трикилометра — отмеряя их шагами по камере, и согнутая спина егопонемногураспрямлялась.Онпопробовалболеетрудныеупражненияи,кизумлению и унижению своему, выяснил, что почти ничего не может.Передвигатьсямогтолькошагом,табуреткунавытянутойрукедержатьнемог,наоднойногестоятьнемог—падал.Онприселнакорточкииедвасумел встать, испытывая мучительную боль в икрах и бедрах. Он лег наживот и попробовал отжаться на руках. Безнадежно: не мог даже грудьоторватьотпола.Ноещечерезнесколькодней—черезнесколькообедовизавтраков—онсовершилиэтотподвиг.Иещечерезкакое-товремясталотжиматьсяпошестьразподряд.Ондаженачалгордитьсясвоимтелом,аиногда ему верилось, что и лицо принимает нормальный вид. Толькотронув случайно свою лысую голову, вспоминал он морщинистое,разрушенноелицо,котороесмотрелонанегоиззеркала.

Умегоотчастиожил.Онсадилсяналежанкуспинойкстене,положивнаколенигрифельнуюдоскуизанималсясамообразованием.

Он капитулировал; это было решено. На самом деле, как он теперьпонимал, капитулировать он был готов задолго до того, как принял эторешение.Оносозналлегкомысленностьивздорностьсвоегобунтапротивпартииивтомгновение,когдаочутилсявминистерствелюбви,—нет,ещев те минуты, когда они с Джулией беспомощно стояли в комнате, ажелезныйголосизтелекранаотдавалимкоманды.Теперьонзнал,чтосемьлетполициямыслейнаблюдалаего,какжукавлупу.Ниодноегодействие,ниоднослово,произнесенноевслух,неукрылосьотнее,ниоднамысльнеосталась неразгаданной. Даже белесую крупинку на переплете егодневника они аккуратно клали на место. Они проигрывали ему записи,показывали фотографии. В том числе—фотографии его с Джулией. Да,даже…Онбольшенемог бороться с партией.Кроме того, партия права.Наверное, права: как может ошибаться бессмертный коллективный мозг?Покакимвнешнимкритериямоценитьегосуждения?Здравыйрассудок—понятие статистическое. Чтобы думать, как они, надо просто учиться.Только…

Карандаш в пальцах казался толстым и неуклюжим. Он началзаписывать то, что ему приходило в голову. Сперва большими корявымибукваминаписал:

СВОБОДА—ЭТОРАБСТВО

Аподэтимпочтисразуже:

2x2=5

Нотутнаступилакакая-тозаминка.Умего,словнопятясьотчего-то,нежелалсосредоточиться.Он знал,чтоследующаямысльуже готова,нонемогеевспомнить.Акогдавспомнил,случилосьэтонесамособой—онпришелкнейпутемрассуждений.Онзаписал:

БОГ—ЭТОВЛАСТЬ

Онпринялее.Прошлоеизменяемо.Прошлоеникогданеизменялось.Океания воюет с Остазией. Океания всегда воевала с Остазией. Джонс,АронсониРезерфордвиновнывтехпреступлениях,закоторыеихсудили.Он никогда не видел фотографию, опровергавшую их виновность. Онаникогда не существовала; он ее выдумал.Онпомнил, что помнилфакты,говорившие обратное, но это — аберрация памяти, самообман. Как всепросто!Толькосдайся—всеостальноеотсюдаследует.Этовсеравночтоплытьпротивтечения—скольконистарайся,оноотноситтебяназад,—ивдруг ты решаешь повернуть и плыть по течению, а не бороться с ним.Ничегонеизменилось,толькотвоеотношениекэтому:чемубыть,тогонеминовать.Онсамнепонимал,почемусталбунтовщиком.Всебылопросто.Кроме…

Все, что угодно, может быть истиной. Так называемые законыприроды—вздор.Законтяготения—вздор.«Еслибыяпожелал,—сказалО’Брайен, — я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный пузырь».Уинстон обосновал этумысль: «Если он думает, что взлетает с пола, и яодновременно думаю, что вижу это, значит, так оно и есть». Вдруг, какобломок кораблекрушения поднимается на поверхность воды, в голове унего всплыло: «На самом деле этого нет. Мы это воображаем. Этогаллюцинация». Он немедленно отказался от своей мысли. Очевиднаялогическая ошибка. Предполагается, что где-то, вне тебя, есть«действительный» мир, где происходят «действительные» события. Нооткуда может взяться этот мир? О вещах мы знаем только то, чтосодержитсявнашемсознании.Всепроисходящеепроисходитвсознании.То,чтопроисходитвсознанииувсех,происходитвдействительности.

Он легко обнаружил ошибку, и опасности впасть в ошибку не было.

Однакоонпонял,чтоемуивголовунедолжнабылаприйтитакаямысль.Как только появляется опасная мысль, в мозгу должно возникать слепоепятно. Этот процесс должен быть автоматическим, инстинктивным.Самостопназываютегонановоязе.

Он стал упражняться в самостопе. Он предлагал себе утверждения:«партия говорит, что земля плоская», «партия говорит, что лед тяжелееводы»—иучилсяневидетьинепониматьопровергающихдоводов.Этобыло нелегко. Требовалась способность рассуждать и импровизация.Арифметические же проблемы, связанные, например, с такимутверждением,как«дваждыдва—пять»,оказалисьемунепосилам.Тутнужен был еще некий умственный атлетизм, способность тончайшимобразом применять логику, а в следующий миг не замечать грубейшейлогической ошибки. Глупость была так же необходима, как ум, и так жетруднодавалась.

И все время его занимал вопрос, когда же его расстреляют. «Всезависит от вас», — сказал О’Брайен; но Уинстон понимал, что никакимсознательным актом приблизить это не может. Это может произойти ичерез десять минут, и через десять лет. Они могут годами держать его водиночной камере; могут отправить в лагерь; могут ненадолговыпустить—и так случалось.Вполне возможно, что вся драма ареста идопросовбудетразыграна сызнова.Достоверноодно: смертьнеприходиттогда, когда ее ждешь. Традиция, негласная традиция — ты откуда-тознаешь о ней, хотя не слышал, чтобы о ней говорили, — такова, чтостреляют сзади, только в затылок, без предупреждения, когда идешь покоридоруизоднойкамерывдругую.

Водинпрекрасныйдень—впрочем,«день»—неправильное слово;это вполне могло быть и ночью,— однажды он погрузился в странное,глубокое забытье. Он шел по коридору, ожидая пули. Он знал, что этослучится сиюминуту.Всебыло заглажено, улажено, урегулировано.Телоего было здоровым и крепким. Он ступал легко, радуясь движению, и,кажется, шел под солнцем. Это было уже не в длинном белом коридореминистерства любви; он находился в огромном солнечном проходе, вкилометршириной,идвигалсяпонемукакбудтовнаркотическомбреду.Он был в Золотой стране, шел тропинкой через старый выщипанныйкроликами луг.Подногамипружинил дерн, а лицо ему грело солнце.Накраюлугачутьшевелиливетвямивязы,агде-тодальшебылручей,итамвзеленыхзаводяхподветламистоялаплотва.

Онвздрогнулиочнулсявужасе.Междулопаткамипролилсяпот.Онуслышалсвойкрик:

—Джулия!Джулия!Джулия,моялюбимая!Джулия!Унегобылополноевпечатление,чтооназдесь,Инепростосним,а

какбудтовнутриего.Словносталасоставнойчастьюеготела.Вэтотмигон любил ее гораздо сильнее, чем на воле, когда они были вместе. И онзнал,чтоонагде-тоесть,живая,инуждаетсявегопомощи.

Онсновалегипопробовал собраться смыслями.Чтоон сделал?Наскольколетудлинилсвоерабствоэтойминутнойслабостью?

Сейчасонуслышиттопотбашмаковзадверью.Такуювыходкуонинеоставят безнаказанной.Теперь онипоймут—еслираньшенепоняли,—что он нарушил соглашение. Он подчинился партии, но по-прежнему еененавидит. В прежние дни он скрывал еретические мысли под показнымконформизмом.Теперьонотступилещенашаг;разумомсдался,нодушурассчитывал сохранить в неприкосновенности. Он знал, что не прав, идержался за свою неправоту. Они это поймут — О’Брайен поймет. Ивыдалоегоодноглупоевосклицание.

Придется начать все сначала. На это могут уйти годы. Он провелладоньюполицу,чтобыяснеепредставитьсебе,каконотеперьвыглядит.Вщеках залегли глубокие борозды, скулы заострились, нос показалсяприплюснутым.Вдобавоконвпоследнийразвиделсебявзеркаледотого,какемусделализубы.Трудносохранитьнепроницаемость,еслинезнаешь,каквыглядиттвоелицо.Вовсякомслучае,одноголишьвладениямимикойнедостаточно. Впервые он осознал, что, если хочешь сохранить секрет,надо скрывать его и от себя. Ты должен знать, конечно, что он есть, но,покудаоннепонадобился,нельзядопускатьегодосознаниявтакомвиде,когдаегоможноназвать.Отнынеондолженне толькодуматьправильно;он должен правильно чувствовать, видеть правильные сны. А ненавистьдолжен запереть в себе, как некое физическое образование, котороеявляетсяегочастьюи,однако,снимнесвязано,—вродекисты.

Когда-нибудь они решат его расстрелять. Неизвестно, когда этослучится, но за несколько секунд, наверное, угадать можно. Стреляютсзади, когда идешь по коридору. Десяти секунд хватит. За это времявнутренний мир может перевернуться. И тогда, внезапно, не сказав нислова, не сбившись сшага, не изменившись в лице, внезапно он сброситмаскировку— и грянут батареи его ненависти! Ненависть наполнит егословноисполинскоеревущеепламя.Ипочтивтотжемиг—выстрел!—слишком поздно или слишком рано. Они разнесут ему мозг раньше, чемвыправят. Еретическая мысль, ненаказанная, нераскаянная, станетнедосягаемой для них навеки. Они прострелят дыру в своем идеале.Умереть,ненавидяих,—этоиестьсвобода.

Онзакрылглаза.Этотруднее,чемпринятьдисциплинуума.Тутнадоуронить себя, изувечить. Погрузиться в грязнейшую грязь. Что самоежуткое, самое тошнотворное? Он подумал о Старшем Брате. Огромноелицо (он постоянно видел его на плакатах, и поэтому казалось, что онодолжно бытьшириной в метр), черноусое, никогда не спускавшее с тебяглаз, возниклопередним словнопомимо его воли.Как онна самомделеотноситсякСтаршемуБрату?

В коридоре послышался тяжелый топот. Стальная дверь с лязгомраспахнулась. В камеру вошел О’Брайен. За ним— офицер с восковымлицоминадзирателивчерном.

—Встаньте,—сказалО’Брайен.—Подойдитесюда.Уинстонвсталпротивнего.О’БрайенсильнымирукамивзялУинстона

заплечиипристальнопосмотрелвлицо.—Выдумалименяобмануть,—сказалон.—Этобылоглупо.Стойте

прямо.Смотритемневглаза.Онпомолчалипродолжалчутьмягче:— Вы исправляетесь. В интеллектуальном плане у вас почти все в

порядке. В эмоциональном же никакого улучшения у вас не произошло.Скажите мне, Уинстон, — только помните: не лгать, ложь от меня неукроется,этовамизвестно,—скажите,каквынасамомделеотноситеськСтаршемуБрату?

—Яегоненавижу.—Выегоненавидите.Хорошо.Тогдадля васнастало время сделать

последний шаг. Вы должны любить Старшего Брата. Повиноваться емумало;выдолжныеголюбить.

ОнотпустилплечиУинстона,слегкатолкнувегокнадзирателям.—Вкомнатустоодин,—сказалон.

V

На каждом этапе заключения Уинстон знал — или представлялсебе,—несмотрянаотсутствиеокон,вкакойчастизданияоннаходится.Возможно, ощущал разницу в атмосферном давлении. Камеры, где егоизбивали надзиратели, находились ниже уровня земли. Комната, где егодопрашивал О’Брайен, располагалась наверху, близко к крыше. Анынешнееместобылоглубокоподземлей,можетбыть,всамомнизу.

Комната была просторнее почти всех его прежних камер. Но он незамечалподробностейобстановки.Заметилтолькодвастоликапрямопередсобой,обасзеленымсукном.Одинстоялметрахвдвух;другойподальше,удвери.Уинстонбылпривязанккреслутактуго,чтонемогпошевелитьдажеголовой.Головудержалосзадичто-товродемягкогоподголовника,исмотреть он мог только вперед. Он был один, потом дверь открылась ивошелО’Брайен.

— Вы однажды спросили, — сказал О’Брайен, — что делают вкомнатестоодин.Яответил,чтовысамизнаете.Этовсезнают.Вкомнатестоодин—то,чтохужевсегонасвете.

Дверь снова открылась. Надзиратель внес что-то проволочное, то ликорзинку,толиклетку.Онпоставилэтувещьнадальнийстолик.О’Брайенмешалразглядеть,чтоэтозавещь.

— То, что хуже всего на свете, — сказал О’Брайен, — разное дляразныхлюдей.Этоможетбытьпогребениезаживо,смертьнакостре,иливводе, или на колу—да сто каких угодно смертей.А иногда это какая-товполненичтожнаявещь,даженесмертельная.

Онотошелвсторону,иУинстонразглядел,чтостоитнастолике.Этобылапродолговатаяклеткасручкойнаверхудляпереноски.Кторцубылоприделано что-то вроде фехтовальной маски, вогнутой стороной наружу.Хотя до клетки было метра три или четыре, Уинстон увидел, что онаразделена продольной перегородкой и в обоих отделениях — какие-тоживотные.Этобыликрысы.

—Длявас,—сказалО’Брайен,—хужевсегонасвете—крысы.Дрожьпредчувствия, страх перед неведомымУинстон ощутил еще в

тусекунду,когдаразгляделклетку.Асейчасонпонял,чтоозначаетмаскавторце.Унегосхватиложивот.

— Вы этого не сделаете! — крикнул он высоким надтреснутымголосом.—Вынебудете,небудете!Какможно?

—Помните,—сказалО’Брайен,—тотмигпаники,которыйбывалввашихснах?Передвамистенамрака,иреввушах.Там,застеной,—что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но нерешалисьсебепризнаться.Крысыбылизастеной.

—О’Брайен!—сказалУинстон,пытаясьсовладатьсголосом.—Вызнаете,чтовэтомнетнеобходимости.Чеговыотменяхотите?

О’Брайен не дал прямого ответа. Напустив на себя менторский вид,какиногдаснимбывало,онзадумчивосмотрелвдаль,словнообращалсякслушателямзаспинойУинстона.

—Болисамойпосебе,—началон,—иногданедостаточно.Бываютслучаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но длякаждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость итрусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться заверевку—нетрусость.Есливынырнулизглубины,вдохнутьвоздух—нетрусость.Этопростоинстинкт,иегонельзяослушаться.Тожесамое—скрысами.Длявасонинепереносимы.Этотаформадавления,которойвынеможете противостоять, даже если бы захотели.Вы сделаете то, что отвастребуют.

—Ночто,чтотребуют?Какямогусделать,еслинезнаю,чтоотменянадо?

О’Брайен взял клетку и перенес к ближнему столику. Аккуратнопоставил ее на сукно. Уинстон слышал гул крови в ушах. Ему казалосьсейчас, что он сидит в полном одиночестве. Он посреди громаднойбезлюдной равнины, в пустыне, залитой солнечным светом, и все звукидоносятсяизбесконечногодалека.Междутемклеткаскрысамистоялаотнего в каких-нибудь двух метрах. Крысы были огромные. Они достиглитого возраста, когда морда животного становится тупой и свирепой, ашкураизсеройпревращаетсявкоричневую.

—Крыса,— сказалО’Брайен, по-прежнему обращаясь к невидимойаудитории,— грызун, нопри этом—плотоядное.Вам этоизвестно.Вы,несомненно,слышалиотом,чтотворитсявбедныхрайонахнашегогорода.Нанекоторыхулицахматьбоитсяоставитьгрудногоребенкабезприсмотрав доме дажена пятьминут.Крысынепременнонанегонападут.И оченьбыстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных иумирающих.Крысыудивительноугадываютбеспомощностьчеловека.

Вклеткеподнялсявизг.Уинстонуказалось,чтоондоноситсяиздалека.Крысы дрались; они пытались добраться друг до дружки черезперегородку.ЕщеУинстонуслышалглубокийстонотчаяния.Онтожешелкакбудтоизвне.

О’Брайен поднял клетку и что-то в ней нажал. Раздался резкийщелчок. В исступлении Уинстон попробовал вырваться из кресла.Напрасно: все части тела и даже голова были намертво закреплены.О’Брайенподнесклеткуближе.Теперьонабылавметреотлица.

—Янажалпервуюручку,—сказалО’Брайен.—Конструкцияклеткивампонятна.Маскаохватит вамлицо,не оставив выхода.Когда янажмудругуюручку,дверцавклеткеподнимется.Голодныезверивылетятоттудапулями. Вы видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо иначнут вгрызаться. Иногда они первым делом набрасываются на глаза.Иногдапрогрызаютщекиипожираютязык.

Клеткаприблизилась; скоронадвинется вплотную.Уинстон услышалчастые пронзительные вопли, раздававшиеся как будто в воздухе надголовой. Но он яростно боролся с паникой. Думать, думать, даже еслиосталась секунда… Думать — только на это надежда. Гнусный затхлыйзапахзверейударилвнос.Рвотнаяспазмаподступилакгорлу,ионпочтипотерял сознание. Все исчезло в черноте. На миг он превратился вобезумевшее вопящее животное. Однако он вырвался из черноты,зацепившись за мысль. Есть один-единственный путь к спасению. Надопоставить другого человека, тело другого человека, между собой икрысами.

Овалмаски приблизился уже настолько, что заслонил все остальное.Сетчатаядверцабылавдвухпядяхотлица.Крысыпоняли,чтоготовится.Однанетерпеливопрыгаланаместе;другая—коржавыйветерансточныхканав—встала,упершисьрозовымилапамиврешеткуисильновтягиваяносом воздух. Уинстон видел усы и желтые зубы. Черная паника снованакатилананего.Онбылслеп,беспомощен,ничегонесоображал.

— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказалО’Брайенпо-прежнемунравоучительно.

Маскапридвигаласьклицу.Проволокакоснуласьщеки.Итут…нет,это было не спасение, а только надежда, искра надежды. Поздно, можетбыть,поздно.Ноонвдругпонял,чтонасветеестьтолькоодинчеловек,накоторого онможет перевалить свое наказание,— только одним телом онможетзаслонитьсебяоткрыс.Ионисступленнокричал,раззаразом:

—ОтдайтеимДжулию!ОтдайтеимДжулию!Неменя!Джулию!Мневсеравно,чтовыснейсделаете.Разорвитеейлицо,обгрызитедокостей.Неменя!Джулию!Неменя!

Онпадалспинойвбездоннуюглубь,прочьоткрыс.Онвсеещебылпристегнут к креслу, но проваливался сквозь пол, сквозь стены здания,сквозь землю, сквозь океаны, сквозь атмосферу, в космос, вмежзвездные

бездны—все дальше, прочь, прочь, прочь от крыс.Его отделяли от нихуже световые годы, хотяО’Брайенпо-прежнему стоялрядом.Ихолоднаяпроволокавсеещеприкасаласькщеке.Носквозьтьму,объявшуюего,онуслышал еще один металлический щелчок и понял, что дверца клеткизахлопнулась,анеоткрылась.

VI

«Под каштаном» было безлюдно. Косыежелтые лучи солнца падаличерез окно на пыльные крышки столов. Было пятнадцать часов— времязатишья.Изтелекрановсочиласьбодраямузыка.

Уинстон сидел в своем углу, уставясь в пустой стакан. Время отвремени он поднимал взгляд на громадное лицо, наблюдавшее за ним состены напротив. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, гласилаподпись. Без зова подошел официант, наполнил его стакан джином«Победа» и добавил несколько капель из другой бутылки с трубочкой впробке.Этобылрастворсахарина,настоянныйнагвоздике,—фирменныйнапитокзаведения.

Уинстонприслушалсяктелекрану.Сейчаспередавалитолькомузыку,но с минуты на минуту можно было ждать специальной сводки изминистерствамира.Сообщенияс африканскогофронтапоступаликрайнетревожные. С самого утра он то и дело с беспокойством думал об этом.Евразийскиевойска(ОкеаниявоеваласЕвразией:ОкеаниявсегдавоеваласЕвразией) с устрашающей быстротой продвигались на юг. В полуденнойсводкененазваликонкретныхмест,новполневозможно,чтобоиидутужевозлеустьяКонго.НадБраззавилемиЛеопольдвилемнавислаопасность.Понять, что это означает, нетрудно и без карты. Это грозит не простопотерей Центральной Африки; впервые за всю войну возникла угрозасамойОкеании.

Бурное чувство—не совсем страх, а скорее какое-то беспредметноеволнение — вспыхнуло в нем, а потом потухло. Он перестал думать овойне. Теперь он мог задержать мысли на каком-то одном предмете небольше чем на несколько секунд. Он взял стакан и залпом выпил. Какобычно, передернулся и тихонько рыгнул. Пойло было отвратительное.Гвоздикассахарином,самапосебепротивная,немоглаперебитьунылыймаслянистый запах джина, но, что хуже всего, запах джина,сопровождавшийегоденьиночь,былнеразрывносвязансзапахомтех…

Онникогданеназывалих,дажепросебя,иоченьстаралсянеувидетьихмысленно.Онибыличем-тоневполнеосознанным,скорееугадывалисьгде-то перед лицом и только все время пахли. Джин всколыхнулся вжелудке,ионрыгнул,выпятивкрасныегубы.Стехпоркакеговыпустили,онрасполнел,икнемувернулсяпрежнийрумянец,дажесталярче.Чертылицаунегоогрубели,носискулысделалисьшершавымиикрасными,даже

лысаяголоваприобрелаяркийрозовыйоттенок.Официант,опятьбеззова,принес шахматы и свежий выпуск «Таймс», раскрытый на шахматнойзадаче.Затем,увидев,чтостаканпуст,вернулсясбутылкойджинаиналил.Заказы можно было не делать. Обслуга знала его привычки. Шахматынеизменно ждали его и свободный столик в углу; даже когда кафенаполнялось народом, он занимал его один— никому не хотелось бытьзамеченным в его обществе. Ему даже не приходилось подсчитывать,сколько он выпил. Время от времени ему подавали грязную бумажку иговорили,чтоэтосчет,ноунегосложилосьвпечатление,чтоберутменьше,чем следует. Если бы они поступали наоборот, его бы это тоже невзволновало. Он всегда был при деньгах. Ему дали должность —синекуру—иплатилибольше,чемнапрежнемместе.

Музыкавтелекранесмолкла,вступилголос.Уинстонподнялголовуиприслушался. Но передали не сводку с фронта. Сообщало министерствоизобилия. Оказывается, в прошлом квартале план десятой трехлетки пошнуркамперевыполненнадевяностовосемьпроцентов.

Онглянулнашахматнуюзадачуирасставилфигуры.Этобылохитроеокончание с двумя конями. «Белыеначинаютидаютмат в два хода».ОнподнялглазанапортретСтаршегоБрата.Белыевсегдаставятмат,подумалон с неясныммистическим чувством. Всегда, исключений не бывает, такустроено. Испокон веку ни в одной шахматной задаче черные невыигрывали. Не символ ли это вечной, неизменной победы Добра надЗлом? Громадное, полное спокойной силы лицо ответило ему взглядом.Белыевсегдаставятмат.

Телекрансмолк,апотомдругим,гораздоболееторжественнымтономсказал: «Внимание: в пятнадцать часов тридцать минут будет передановажное сообщение! Известия чрезвычайной важности. Слушайте нашупередачу.Впятнадцатьтридцать!»Сновапустилибодруюмузыку.

Сердце у него сжалось. Это — сообщение с фронта; инстинктподсказывал ему, что новости будут плохие. Весь день с короткимиприступами волнения он то и дело мысленно возвращался ксокрушительному поражению в Африке. Он зрительно представлял себе,как евразийские полчища валят через нерушимую прежде границу ирастекаются по оконечности континента, подобно колоннам муравьев.Почему нельзя было выйти им во фланг? Перед глазами у него возникконтур Западного побережья.Он взял белого коня и переставил в другойуголдоски.Вотгдеправильноеместо.Онвидел,какчерныеордыкатятсяна юг, и в то же время видел, как собирается таинственно другая сила,вдругоживаетунихвтылу,режетихкоммуникациинамореинасуше.Он

чувствовал, что желанием своим вызывает эту силу к жизни. Нодействовать надо без промедления. Если они овладеют всей Африкой,захватят аэродромы и базы подводных лодок на мысе Доброй Надежды,Океания будет рассечена пополам. А это может повлечь за собой чтоугодно:разгром,переделмира,крушениепартии!Онглубоковздохнул.Вгруди его клубком сплелись противоречивые чувства — вернее, несплелись, а расположились слоями, и невозможно было понять, какойглубжевсего.

Спазмакончилась.Онвернулбелого конянаместо, ноникакнемогсосредоточиться на задаче. Мысли опять ушли в сторону. Почтибессознательноонвывелпальцемнапыльнойкрышкестола:

2x2=5

«Они не могут в тебя влезть», — сказала Джулия. Но они смогливлезть. «То, что делается с вами здесь, делается навечно», — сказалО’Брайен.Правильноеслово.Естьтакое—твоисобственныепоступки,—от чего ты никогда не оправишься. В твоей груди что-то убито —вытравлено,выжжено.

Онеевидел;дажеразговаривалсней.Этоничемнегрозило.Инстинктемуподсказывал, что теперь егоделамипочтинеинтересуются.Еслибыкто-тоизнихдвоихзахотел,онимоглибыусловитьсяоновомсвидании.Австретились они нечаянно. Произошло это в парке, в пронизывающий,мерзкий мартовский денек, когда земля была как железо, и вся траваказалась мертвой, и не было нигде ни почки, только несколько крокусоввылезли из грязи, чтобы их расчленил ветер. Уинстон шел торопливо, созябшимируками,плачаответра,ивдругметрахвдесятиувиделее.Онаразительно переменилась, но непонятно было, в чем эта переменазаключается.Ониразошлиськакнезнакомые;потомонповернулинагналее,хотяибезособойохоты.Онзнал,чтоэтоничемнегрозит,никомуонине интересны. Она не заговорила. Она свернула на газон, словно желаяизбавиться от него, но через несколькошагов как быпримирилась с тем,чтоонидетрядом.Вскореониочутилисьсредикорявыхголыхкустов,незащищавших ни от ветра, ни от посторонних глаз. Остановились. Холодбыллютый.Ветерсвистелвветкахитрепалредкиегрязныекрокусы.Онобнялеезаталию.

Телекранарядомнебыло,были,наверно,скрытыемикрофоны:крометого, их могли увидеть. Но это не имело значения — ничто не имелозначения.Они спокойно могли бы лечь на землю и заняться чем угодно.

Приодноймыслиобэтомунегомурашкипоползлипоспине.Онаникакнеотозваласьнаобъятье,даженепопыталасьосвободиться.Теперьонпонял,чтовнейизменилось.Лицоприобрелоземлистыйоттенок,черезвесьлобквиску тянулся шрам, отчасти прикрытый волосами. Но дело было не вэтом.Автом,чтоталияунеесталатолщеи,какнистранно,отвердела.Онвспомнил, как однажды, после взрыва ракеты, помогал вытаскивать изразвалинтруп,ипораженбылнетольконевероятнойтяжестьютела,ноегожесткостью, тем, что его так неудобно держать — словно оно былокаменное, а не человеческое. Таким же на ощупь оказалось ее тело. Онподумал,чтоикожаунее,наверно,сталасовсемдругой.

Он даже не попытался поцеловать ее, и оба продолжали молчать.Когдаониужевыходилиизворот,онавпервыепосмотрелананеговупор.Это был короткий взгляд, полный презрения и неприязни. Он не понял,вызванаэтанеприязньтолькоихпрошлымиливдобавокегорасплывшимсялицом и слезящимися от ветра глазами. Они сели на железные стулья,рядом,ноневплотнуюдругкдругу.Онпонял,чтосейчасоназаговорит.Онапередвинулананесколькосантиметровгрубуютуфлюинарочносмялабылинку.Онзаметил,чтоступниунеераздались.

—Япредалатебя,—сказалаонабезобиняков.—Япредалтебя,—сказалон.Онасновавзглянулананегоснеприязнью.—Иногда,— сказала она,— тебе угрожают чем-то таким… таким,

чеготынеможешьперенести,очемнеможешьдажеподумать.Итогдатыговоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим,сделайтестаким-то».Апотомтыможешьпритворятьсяпередсобой,чтоэтобылатолькоуловка,чтотысказалаэтопростотак,лишьбыперестали,а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит,желаниеу тебяименно такое.Тыдумаешь, что другого способа спастисьнет,тысогласнаспастисьтакимспособом.Тыхочешь,чтобыэтосделалисдругим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только осебе.

—Думаешьтолькоосебе,—эхомотозвалсяон.—Апослетыужепо-другомуотносишьсяктомучеловеку.—Да,—сказалон,—относишьсяпо-другому.Говоритьбылобольшенеочем.Ветерлепилтонкиекомбинезоныких

телам. Молчание почти сразу стало тягостным, да и холод не позволялсидеть на месте. Она пробормотала, что опоздает на поезд в метро, иподнялась.

—Намнадовстретитьсяеще,—сказалон.

—Да,—сказалаона,—надовстретитьсяеще.Оннерешительнопошелзаней,приотставнаполшага.Большеонине

разговаривали. Она не то чтобы старалась от него отделаться, но шлабыстрым шагом, не давая себя догнать. Он решил, что проводит ее достанции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холодубессмысленнои невыносимо.Хотелосьне столько даже уйти отДжулии,сколько очутиться в кафе «Под каштаном»— его никогда еще не тянулотудатак,каксейчас.Онзатосковалпосвоемуугловомустоликусгазетойишахматами,понеиссякаемомустакануджина.Самоеглавное,вкафебудеттепло. Тут их разделила небольшая кучка людей, чему он не особеннопрепятствовал.Онпопытался—правда, без большого рвения—догнатьее, потом сбавил шаг, повернул и отправился в другую сторону. Метровчерезпятьдесят оноглянулся.Народубыломало, но узнать ее онуженемог.Всего несколько человек торопливо двигались по улице, и любой изних сошел бы за Джулию. Ее раздавшееся, огрубевшее тело, наверное,нельзябылоузнатьсзади.

«Когда это происходит, — сказала она, — желание у тебя именнотакое». И у него оно было. Он не просто сказал так, он этого хотел. Онхотел,чтобыее,анеегоотдали…

В музыке, лившейся из телекрана, что-то изменилось. Появилсянадтреснутый,глумливыйтон,желтыйтон.Азатем—можетбыть,этогоине было на самом деле, может быть, просто память оттолкнулась оттональногосходства—голосзапел:

ПодразвесистымкаштаномПродалисредьбеладня—Ятебя,атыменя…

У него навернулись слезы. Официант, проходя мимо, заметил, чтостаканегопуст,ивернулсясбутылкойджина.

Онподнялстаканипонюхал.Скаждымглоткомпойлостановилосьнеменее,атолькоболееотвратительным.Нооносталоегостихией.Этобылаегожизнь,егосмертьиеговоскресение.Джингасилвнемкаждыйвечерпоследниепроблескимыслииджинкаждоеутровозвращалегокжизни.Проснувшись — как правило, не раньше одиннадцати ноль-ноль — сослипшимися веками, пересохшим ртом и такой болью в спине, какаябывает, наверно, припереломе, он немог быдажепринять вертикальноеположение,еслибырядомскроватьюнестояланаготовебутылкаичайная

чашка. Первую половину дня он с мутными глазами просиживал передбутылкой, слушая телекран. С пятнадцати часов до закрытия пребывал вкафе«Подкаштаном».Никомунебылоделадонего,свистокегонебудил,телекранненаставлял.Изредка,разадвавнеделю,онпосещалпыльную,заброшеннуюконтору вминистерствеправдыинемного работал—еслиэто можно назвать работой. Его определили в подкомитет подкомитета,отпочковавшегося от одного из бесчисленных комитетов, которыезанимались второстепенными проблемами, связанными с одиннадцатымизданием словаря новояза. Сейчас готовили так называемыйПредварительный доклад, но что импредстояло доложить, он в точноститак и не выяснил. Какие-то заключения касательно того, где ставитьзапятую — до скобки или после. В подкомитете работали еще четверо,люди вроде него. Бывали дни, когда они собирались и почти сразурасходились, честно признавшись друг другу, что делать им нечего. Нослучались и другие дни: они брались за работу рьяно, с помпой велипротокол,составлялидлинныемеморандумы—ниразу,правда,недоведяихдоконца—ивспорахпоповодутого,очемониспорят,забиралисьвсовершенныедебри,сизощреннымипрепирательствамииз-задефиниций,с пространными отступлениями — даже с угрозами обратиться кначальству.Ивдругжизньуходилаизних,ионисиделивокругстола,глядядруг на друга погасшими глазами, — словно привидения, которыерассеиваютсяприпервомкрикепетуха.

Телекранзамолчал.Уинстонсноваподнялголову.Сводка?Нет,простосменили музыку. Перед глазами у него стояла карта Африки. Движениеармийонвиделграфически:чернаястрелагрозноустремиласьвниз,наюг,белая двинулась горизонтально, к востоку, отсекая хвост черной. Словноищаподтверждения,онподнялвзглядкневозмутимомулицунапортрете.Мыслимоли,чтовтораястрелавообщенесуществует?

Интересегоопятьпотух.Онглотнулджинуидляпробыпошелбелымконем.Шах.Ноходбылявнонеправильный,потомучто…

Незваное, явилось воспоминание. Комната, освещенная свечой,громадная кровать под белымпокрывалом, и сам он,мальчик девятиилидесятилет,сидитнаполу,встряхиваетстаканчиксигральнымикостямиивозбужденносмеется.Матьсидитнапротивнегоитожесмеется.

Это было, наверно, за месяц до ее исчезновения. Ненадолговосстановилсямирвсемье—забытбылсосущийголод,ипрежняялюбовькматериожиланавремя.Онхорошопомнилтотдень:ненастье,проливнойдождь,водаструитсяпооконнымстеклам,ивкомнатесумрак,даженельзячитать. Двум детям в темной тесной спальне было невыносимо скучно.

Уинстон ныл, капризничал, напрасно требовал еды, слонялся по комнате,стаскивалвсевещисместа,пиналобшитыедеревомстены,так,чтостойстороны стучали соседи, а младшая сестренка то и дело принималасьвопить. Наконец мать не выдержала: «Веди себя хорошо, куплю тебеигрушку.Хорошую игрушку… тебе понравится»,— и в дождь пошла наулицу,вмаленькийунивермагнеподалеку,которыйещевремяотвремениоткрывался, а вернулась с картонной коробкой — игрой «змейки —лесенки». Он до сих пор помнил запах мокрого картона. Набор былизготовлен скверно. Доска в трещинах, кости вырезаны так неровно, чточутьнепереворачивалисьсамисобой.Уинстонсмотрелнаигрунадувшисьибезвсякогоинтереса.Нопотомматьзажглаогароксвечи,иселиигратьна пол. Очень скоро его разобрал азарт, и он уже заливался смехом, иблошки карабкались к победе по лесенкам и скатывались по змейкамобратно,чутьлинекстарту.Онисыграливосемьконов,каждыйвыигралпочетыре.Маленькаясестренканепонималаигры,онасиделавизголовьеи смеялась, потому что они смеялись. До самого вечера они былисчастливывтроем,каквпервыегодыегодетства.

Онотогналэтукартину.Ложноевоспоминание.Ложныевоспоминаниявремяотвременибеспокоилиего.Этонестрашно,когдазнаешьимцену.Что-топроисходилонасамомделе,что-тонепроисходило.Онвернулсякшахматам,сновавзялбелогоконя.Исразужесостукомуронилнадоску.Онвздрогнул,словноегоукололибулавкой.

Тишинупрорезалифанфары.Сводка!Победа!Еслипередизвестиямииграют фанфары, это значит — победа. По всему кафе прошелэлектрическийразряд.Дажеофициантывстрепенулисьинавострилиуши.

Вслед за фанфарами обрушился неслыханной силы шум. Телекранлопоталвзволнованноиневнятно—егосразузаглушилиликующиекрикина улице. Новость обежала город с чудесной быстротой. Уинстонрасслышал немногое, но и этого было достаточно— все произошло так,каконпредвидел:скрытнососредоточившаясяморскаяармада,внезапныйударвтылпротивнику,белаястрелаперерезаетхвостчерной.Сквозьгампрорывались обрывки фраз: «Колоссальный стратегический маневр…безупречное взаимодействие… беспорядочное бегство… полмиллионапленных… полностью деморализован… полностью овладели Африкой…завершение войны стало делом обозримого будущего… победа…величайшаяпобедавчеловеческойистории…победа,победа,победа!»

НогиУинстонасудорожнодвигалисьподстолом.Онневсталсместа,номысленноужебежал,бежалбыстро,онбылстолпойнаулицеиглохотсобственного крика. Он опять посмотрел на портрет Старшего Брата.

Колосс, вставший над земным шаром! Скала, о которую разбиваютсяазийские орды!Он подумал, что десять минут назад, всего десять минутназадвдушеегоещежилосомнениеионне знал,какиебудутизвестия:победа или крах. Нет, не только евразийская армия канула в небытие!Многое изменилось в нем с того первого дня в министерстве любви, ноокончательное,необходимоеисцелениесовершилосьлишьсейчас.

Голос из телекрана все еще сыпал подробностями — о побоище, опленных, о трофеях,—но крики на улицах немного утихли.Официантыпринялисьзаработу.Одинизнихподошелсбутылкойджина.Уинстон,вблаженномзабытьи,даженезаметил,какемунаполнилистакан.Онуженебежал и не кричал с толпой.Он снова был в министерстве любви, и всебылопрощено,идушаегобылачиста,какродниковаявода.Онсиделнаскамье подсудимых, во всем признавался, на всех давал показания. Оншагалповымощенномукафелемкоридорусощущением,какбудтонанегосветит солнце, а сзади следовал вооруженный охранник. Долгожданнаяпулявходилавегомозг.

Оностановилвзгляднагромадномлице.Сороклетушлоунегонато,чтобыпонять,какаяулыбкапрячетсявчерныхусах.Ожестокая,ненужнаяразмолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящейгруди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Новсехорошо,теперьвсехорошо,борьбазакончилась.Онодержалнадсобойпобеду.ОнлюбилСтаршегоБрата.

ОновоязеНовояз,официальныйязыкОкеании,былразработандлятого,чтобы

обслуживатьидеологиюангсоца,илианглийскогосоциализма.В1984годуимещениктонепользовалсякакединственнымсредствомобщения—ниустно,ниписьменно.Передовыестатьив«Таймс»писалисьнановоязе,ноэто дело требовало исключительного мастерства, и его поручалиспециалистам.Предполагали,чтостарояз(т.е.современныйлитературныйязык) будет окончательно вытеснен новоязом к 2050 году. А пока что оннеуклонно завоевывал позиции: члены партии стремились употреблять вповседневнойречивсебольшеновоязовскихсловиграмматическихформ.Вариант, существовавший в 1984 году и зафиксированный в девятом идесятомизданияхСловаряновояза,считалсяпромежуточнымивключалвсебя много лишних слов и архаических форм, которые надлежало современем упразднить. Здесь пойдет речь об окончательном,усовершенствованном варианте, закрепленном в одиннадцатом изданииСловаря.

Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствамимировоззрениеимыслительнуюдеятельностьприверженцевангсоца,ноисделатьневозможнымилюбыеиныетечениямысли.Предполагалось,что,когда новояз утвердится навеки, а старояз будет забыт, неортодоксальная,то есть чуждая ангсоцу, мысль, постольку поскольку она выражается всловах,станетбуквальнонемыслимой.Лексикабыласконструированатак,чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенноезначение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальныезначения,равнокакивозможностиприйтикнимокольнымипутями.Этодостигалось изобретением новых слов, но в основном исключением словнежелательныхиочищениемоставшихсяотнеортодоксальныхзначений—по возможности от всех побочных значений. Приведем только одинпример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно былоиспользовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги»,«туалетсвободен».Ононеупотреблялосьвстаромзначении«политическисвободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли иполитическаясвободанесуществовалидажекакпонятия,аследовательно,не требовали обозначений. Помимо отмены неортодоксальных смыслов,сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, безкоторых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не

расширить, а сузить горизонтымысли, и косвенно этойцели служило то,чтовыборсловсводиликминимуму.

Новояз былоснованна сегодняшнемлитературном языке, номногиеновоязовские предложения, даже без новоизобретенных слов, показалисьбы нашему современнику непонятными. Лексика подразделялась на трикласса:словарьA,словарьB (составныеслова)исловарьC.Прощевсегорассмотреть каждый из них отдельно; грамматические же особенностиязыка можно проследить в разделе, посвященном словарюA, посколькуправиладлявсехтрехкатегорий—одниитеже.

Словарь A заключал в себе слова, необходимые в повседневнойжизни—связанные с едой, питьем,[6] работой, одеванием, хождениемполестнице,ездой,садоводством,кухнейит.п.Онпочтицеликомсостоялизслов,которымимыпользуемсясегодня, таких,как«бить»,«дать»,«дом»,«хвост»,«лес»,«сахар»,нопосравнениюссегодняшнимязыкомчислоихбылокрайнемало,азначенияопределеныгораздостроже.Всенеясности,оттенки смысла были вычищены. Насколько возможно, слово этойкатегории представляло собой отрывистый звук или звуки и выражалолишь одно четкое понятие. Словарь A был совершенно непригоден длялитературныхцелейифилософскихрассуждений.Онпредназначалсядлятого, чтобы выражать только простейшие целенаправленные мысли,касавшиесявосновномконкретныхобъектовифизическихдействий.

Грамматикановоязаотличаласьдвумяособенностями.Первая—чистогнездовоестроениесловаря.Любоеслововязыкемоглопородитьгнездо,ив принципе это относилось даже к самым отвлеченным, как, например,«если»:«еслить»,«есленно»ит.д.Никакойэтимологическийпринциптутне соблюдался; словом-производителем могли стать и глагол, исуществительное, и даже союз; суффиксами пользовались гораздо[7]свободнее, что позволяло расширить гнездо до немыслимых преждеразмеров. Таким образом были образованы, например, слова «едка»,«яйцевать»,[8] «рычевка», «хвостистски» (наречие),[9] «настроенческий»,«убежденец».Еслисуществительноеиродственныйпосмыслуглаголбылиэтимологическинесвязаны,одиниздвухкорнейаннулировался:так,слово«писатель»означало«карандаш»,посколькусизобретениемверсификатораписаниесталоозначатьчистофизическийпроцесс.Понятно,чтоприэтомсоответствующиеэпитетысохранялись,иписательмогбытьхимическим,простым и т. д. Прилагательное можно было произвести от любогосуществительного, как, например: «пальтовый», «жабный», от них —соответствующиенаречияит.д.

Кроме того, для любого слова — в принципе это опять-такиотносилось к каждому слову — могло быть построено отрицание припомощи «не». Так, например, образованы слова «нелицо» и «недонос».Система единообразного усиления слов приставками «плюс-» и«плюсплюс-», однако, не привилась ввиду неблагозвучия многихновообразований (см. ниже). Сохранились прежние способы усиления,несколько обновленные. Так, у прилагательных появились двесравнительныхстепени:«лучше»и«болеелучше».Косвенноаналогичныйпроцесс применялся и к существительным (чаще отглагольным) путемсцепления близких слов в родительном падеже: «наращивание ускорениятемпов развития». Как и в современном языке, можно было изменитьзначение слова приставками, но принцип этот проводился гораздопоследовательнее и допускал гораздо большее разнообразиеформ, таких,например, как «подустать», «надвзять», «отоварить», «беспреступность»(коэффициент), «зарыбление», «обескоровить», «довыполнить» и«недододать». Расширение гнезд позволило радикально уменьшить ихобщее число, то есть свести разнообразие живых корней в языке кминимуму.

Второй отличительной чертой грамматики новояза была еерегулярность. Всякого рода особенности в образовании множественногочисла существительных, в их склонении, в спряжении глаголов были повозможности устранены. Например, глагол «пахать» имел деепричастие«пахая», «махать» спрягался единственным образом — «махаю» и т. д.Слова «цыпленок», «крысенок» во множественном числе имели форму«цыпленки», «крысенки» и соответственно склонялись, «молоко» имеломножественное число — «молоки», «побои» употреблялось вединственномчисле,аунекоторыхсуществительныхединственноечислобыло произведено от множественного: «займ». Степенями сравненияобладали все без исключения прилагательные, как, например,«бесконечный», «невозможный», «равный», «тракторный» и«двухвесельный». В соответствии с принципом покорениядействительности все глаголы считались переходными: завозразить(проект), задействовать (человека), растаять (льды), умалчивать (правду),взмыть (пилот взмыл свой вертолет над вражескими позициями).Местоимениясихособойнерегулярностьюсохранились, заисключением«кто»и«чей».Последниебылиупразднены,ивовсехслучаяхихзамениломестоимение «который» («которого»). Отдельные неправильностисловообразования пришлось сохранить ради быстроты и плавности речи.Труднопроизносимое слово или такое, которое может быть неверно

услышано, считалось ipso facto[10] плохим словом, поэтому в целяхблагозвучия вставлялись лишние буквы или возрождались архаическиеформы.НопопреимуществуэтокасалосьсловаряB.Почемупридавалосьтакое значение удобопроизносимости, будет объяснено в этом очеркенесколькопозже.

Словарь B состоял из слов, специально сконструированных дляполитических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладалиполитическим смыслом, но и навязывали человеку, их употребляющему,определенную позицию. Не усвоив полностью основ ангсоца, правильноупотреблятьэтисловабылонельзя.Внекоторыхслучаяхихсмыслможнобыло передать староязовским словом или даже словами из словаряA,ноэтотребовалодлинногоописательногопереводаивсегдабылосопряженоспотерей подразумеваемых смыслов. Слова B представляли собой своегородастенограмму:внесколькослоговонивмещалицелыйкругидей,втожевремявыражаяихточнееиубедительнее,чемвобыкновенномязыке.

Всесловабылисоставными.[11]Онисостоялииздвухилиболеесловиличастейслов,соединенныхтак,чтобыихудобнобылопроизносить.Откаждогоизнихпообычнымобразцампроизводилосьгнездо.Дляпримера:от «благомыслия», означавшего приблизительно «ортодоксию»,«правоверность», происходил глагол «благомыслить», причастие«благомыслящий», прилагательное «благомысленный», наречие«благомысленно»ит.д.

СловаB создавались без какого-либо этимологического плана. Онимоглисостоятьизлюбыхчастейречи,соединенныхвлюбомпорядкеикакугодно препарированных — лишь бы их было удобно произносить иоставалось понятным их происхождение. В слове «мыслепреступление»,например, мысль стояла первой, а в слове «благомыслие» — второй.Поскольку в словаре B удобопроизносимость достигалась с большимтрудом, слова здесь образовывались не по такой жесткой схеме, как всловареA.Например,прилагательныеот«минилюба»и«миниправа»былисоответственно «минилюбный» и «миниправный» просто потому, что «-любовный» и «-праведный» было не совсем удобно произносить. Впринципежеихсклонялииспрягали,какобычно.

Некоторые слова B обладали такими оттенками значения, которыхпочти не улавливал человек, не овладевший языком в целом. Возьмем,например, типичное предложение из передовой статьи в «Таймс»:«Старомыслы не нутрят ангсоц». Кратчайшим образом на староязе этоможно изложить так: «Те, чьи идеи сложились до Революции, не

воспринимают всей душой принципов английского социализма». Но этонеадекватный перевод. Во-первых, чтобы как следует понять смыслприведеннойфразы,надоиметьчеткоепредставлениеотом,чтоозначаетслово «ангсоц». Кроме того, лишь человек, воспитанный в ангсоце,почувствует всю силу слова «нутрить», подразумевающего слепоевосторженноеприятие,котороевнашиднитрудновообразить,илислова«старомысл», неразрывно связанного с понятиями порока и вырождения.Ноособаяфункциянекоторыхновоязовскихсловнаподобие«старомысла»состояланестольковтом,чтобывыражатьзначения,скольковтом,чтобыих уничтожать. Значение этих слов, разумеется немногочисленных,расширялось настолько, что обнимало целую совокупность понятий;упаковавэтипонятияводнослово,ихужелегкобылоотброситьизабыть.СложнеевсегодлясоставителейСловаряновоязабылонеизобрестиновоеслово, но, изобретя его, определить, что оно значит, то есть определить,какуюсовокупностьсловоноаннулирует.

Какмыужевиделинапримереслова«свободный»,некоторыеслова,преждеимевшиевредныйсмысл,иногдасохранялисьрадиудобства—ноочищенными от нежелательных значений. Бесчисленное множество слов,таких, как «честь», «справедливость», «мораль», «интернационализм»,«демократия», «религия», «наука», просто перестали существовать. Ихпокрывалиитемсамымотменялинесколькообобщающихслов.Например,все слова, группировавшиеся вокруг понятий свободы и равенства,содержались в одном слове «мыслепреступление», а слова,группировавшиеся вокруг понятий рационализма и объективности, — вслове «старомыслие». Большая точность была бы опасна. По своимвоззрениямчленпартиидолженбылнапоминатьдревнегоеврея,которыйзнал, не вникая в подробности, что все остальные народы поклоняются«ложнымбогам».Емуненадобылознать,чтоименаэтихбогов—Ваал,Осирис,Молох,Астартаит.д.;чемменьшеононихзнает,темполезнеедляегоправоверности.Он зналИеговуи заветыИеговы, апоэтому знал,что все боги с другими именами и другими атрибутами—ложные боги.Подобнымобразомчленпартиизнал,чтотакоеправильноеповедение,идокрайности смутно, лишь в общих чертах представлял себе, какиеотклонения от него возможны. Его половая жизнь, например, полностьюрегулировалась двумя новоязовскими словами: «злосекс» (половаяаморальность) и «добросекс» (целомудрие). «Злосекс» покрывал всенарушения в этой области. Им обозначались блуд, прелюбодеяние,гомосексуализм и другие извращения, а кроме того, нормальноесовокупление,рассматриваемоекаксамоцель.Небылонуждыназыватьих

поотдельности,всебылипреступлениямиивпринципекаралисьсмертью.ВсловареC, состоявшемиз научныхи технических слов, для некоторыхсексуальных нарушений могли понадобиться отдельные термины, норядовойгражданинвнихненуждался.Онзнал,чтотакое«добросекс»,тоестьнормальноесожительствомужчиныиженщинысцельюзачатияибезфизического удовольствия для женщины. Все остальное — «злосекс».Новоязпочтинедавалвозможностипроследитьзавредноймысльюдальшетогопункта,чтоонавредна;дальшенебылонужныхслов.

В словареB не было ни одного идеологически нейтрального слова.Многие являлись эвфемизмами. Такие слова, например, как «радлаг»(лагерь радости, т. е. каторжный лагерь) или «минимир» (министерствомира, то есть министерство войны), обозначали нечто противоположноетому, что они говорили. Другие слова, напротив, демонстрировалиоткровенное и презрительное понимание подлинной природы строя,например, «нарпит», означавший низкосортные развлечения и лживыеновости, которые партия скармливала массам. Были и двусмысленныеслова — с «хорошим» оттенком, когда их применяли к партии, и с«плохим», когда их применяли к врагам. Кроме того, существоваломножество слов, которые на первый взгляд казались простосокращениями,—идеологическуюокраскуимпридавалонезначение,аихструктура.

Настолько,насколькопозволялачеловеческаяизобретательность, все,чтоимелоилимоглоиметьполитическийсмысл,былосведеновсловарьB.Названия всех организаций, групп, доктрин, стран, институтов,общественных зданий кроились по привычной схеме: одноудобопроизносимое слово с наименьшим числом слогов, позволяющихпонять его происхождение. В министерстве правды отдел документации,где работал Уинстон Смит, назывался доко, отдел литературы — лито,отделтелепрограмм—телеоит.д.Делалосьэтонетолькодляэкономиивремени. Слова-цепни[12] стали одной из характерных особенностейполитического языка еще в первой четверти XX века; особенная тяга ктаким сокращениям, была отмечена в тоталитарных странах итоталитарных организациях. Примерами могут служить такие слова, как«наци», «гестапо», «коминтерн», «агитпроп». Сначала к этому методуприбегали, так сказать, инстинктивно, в новоязе же он практиковался сосознаннойцелью.Сталоясно,что,сокративтакимобразомимя,тысузилинезаметноизменилегосмысл,ибоотрезалбольшинствовызываемыхимассоциаций. Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на умсложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги,

баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн»напоминаетвсеголишьокрепкоспаяннойорганизацииижесткойсистемедоктрин.Оноотноситсякпредметустольжелегкоузнаваемомуи[13]стольжеограниченномувсвоемназначении,какстолилистул.«Коминтерн»—этослово,котороеможнопроизнести,почтинеразмышляя,втовремякак«Коммунистический Интернационал» заставляет пусть на миг, нозадуматься.Подобнымже образом «миниправ» вызывает гораздоменьшеассоциаций(иихлегчепредусмотреть),чем«министерствоправды».Этимобъяснялось не только стремление сокращать все, что можно, но и напервый взгляд преувеличенная забота о том, чтобы слово легко быловыговорить.

Благозвучиеперевешиваловсеостальныесоображения,кромеясностисмысла. Когда надо было, регулярность грамматики неизменноприносиласьемувжертву.Исправедливо—ибодляполитическихцелейпреждевсеготребовалисьчеткиестриженыеслова, которыеимелиясныйсмысл, произносились быстро и рождали минимальное количествоотзвуков в сознании слушателя.А от того, что все они были скроены наодин лад, словаB только прибавляли в весе. Многие из них— ангсоц,злосекс, радлаг, нарпит, старомысл, мыслепол (полициямыслей)— былидвух- и трехсложными, причем ударения падали и на первый и напоследнийслог.Онипобуждаличеловекатараторить,речьегостановиласьотрывистой и монотонной. Это как раз и требовалось. Задача состояла втом, чтобы сделать речь — в особенности такую, которая касаласьидеологических тем, — по возможности независимой от сознания. Вповседневнойжизни, разумеется, необходимо—по крайнеймере иногданеобходимо—подумать,передтемкакзаговоришь;партиецже,которомупредстояловысказатьсяпополитическомуилиэтическомувопросу,долженбыл выпускать правильные суждения автоматически, как выпускаеточередь пулемет. Обучением он подготовлен к этому, новояз — егоорудие — предохранит его от ошибок, фактура слов с их жесткимзвучанием и преднамеренным уродством, отвечающим духу ангсоца, ещебольшеоблегчитемудело.

Облегчалосьоноещеитем,чтовыборсловбылкрайнескудный.Посравнениюснашимязыкомлексиконновояза былничтожен, и все времяизобретались новые способы его сокращения. От других языков новоязотличался тем, что словарь его с каждым годом не увеличивался, ауменьшался. Каждое сокращение было успехом, ибо чем меньше выборслов, тем меньше искушение задуматься. Предполагалось, что в концеконцовчленораздельнаяречьбудетрождатьсянепосредственновгортани,

без участия высших нервных центров. На эту цель прямо указывалоновоязовское слово «речекряк», то есть «крякающий по-утиному». Как инекоторыедругиесловаB, «речекряк» имел двойственное значение. Есликрякали в ортодоксальном смысле, это слово было не чем иным какпохвалой, и, когда «Таймс» писала об одном из партийных ораторов:«идейнокрепкийречекряк»,—этобылвесьматеплыйилестныйотзыв.

СловарьCбылвспомогательнымисостоялисключительноизнаучныхи технических терминов. Они напоминали сегодняшние термины,строились на тех же корнях, но, как и в остальных случаях, былиопределены строже и очищены от нежелательных значений. Ониподчинялись тем же грамматическим правилам, что и остальные слова.Лишьнемногиеизнихимелихождениевбытовойречиивполитическойречи.Любоенужноесловонаучныйилиинженерныйработникмогнайтивособом списке, куда были включены слова, встречающиеся в другихсписках.Слов,общихдлявсехсписков,былооченьмало,атаких,которыеобозначалибынаукукакобластьсознанияиметодмышлениянезависимоотконкретногоеераздела,несуществовалововсе.Небылоисамогослова«наука»:вседопустимыеегозначениявполнепокрывалослово«ангсоц».

Из вышесказанного явствует, что выразить неортодоксальное мнениесколько-нибудь общего порядка новояз практически не позволял.Еретическоевысказывание,разумеется,быловозможно—нолишьсамоепримитивное, в таком, примерно, роде, как богохульство. Можно было,например, сказать: «Старший Брат плохой». Но это высказывание,очевидно нелепое для ортодокса, нельзя было подтвердить никакимидоводами, ибо отсутствовали нужные слова. Идеи, враждебные ангсоцу,моглипосетитьсознаниелишьвсмутном,бессловесномвиде,иобозначитьихможнобылонепоотдельности,атолькообщимтермином,разныеересисвалив в одну кучу и заклеймив совокупно. В сущности, использоватьновояздлянеортодоксальныхцелейможнобылонеиначе,какспомощьюпреступного перевода некоторых слов обратно на старояз. Например,новояз позволял сказать: «Все люди равны»,—но лишь в том смысле, вкаком старояз позволял сказать: «Все люди рыжие». Фраза не содержалаграмматическихошибок,ноутверждалаявнуюнеправду,аименночтовселюдиравныпоросту,весуисиле.Понятиегражданскогоравенствабольшене существовало, и это второе значение слова «равный», разумеется,отмерло.В1984году,когдастароязещебылобычнымсредствомобщения,теоретически существовала опасность того, что, употребляяновоязовскиеслова,человекможетвспомнитьихпервоначальныезначения.Напрактикелюбому воспитанному в двоемыслии избежать этого было нетрудно, а

через поколение-другое должна была исчезнуть даже возможность такойошибки.Человеку,срождениянезнавшемудругогоязыка,кроменовояза,вголову не могло прийти, — что «равенство» когда-то имело второйсмысл—«гражданскоеравенство», а свободакогда-тоозначала«свободумысли», точно так же как человек, в жизни своей не слыхавший ошахматах,неподозревалбыодругомзначениислов«слон»и«конь».Онбыл бы не в силах совершить многие преступления и ошибки— простопотому,чтоонибезымянны,аследовательно,немыслимы.Ожидалось,чтосо временем отличительные особенности новояза будут проявляться всеотчетливей и отчетливей— всеменьше именьше будет оставаться слов,все уже и уже становиться их значение, все меньше и меньше будетвозможностейупотребитьихнедолжнымобразом.

Когда старояз окончательно отомрет, порвется последняя связь спрошлым. История уже была переписана, но фрагменты старойлитературы, не вполне подчищенные, там и сям сохранились, и, покудалюди помнили старояз, их можно было прочесть. В будущем такиефрагменты, если бы даже они сохранились, стали бы непонятны инепереводимы. Перевести текст со старояза на новояз было невозможно,если только он не описывал какой-либо технический процесс илипростейшее бытовое действие или не был в оригинале идейновыдержанным (выражаясь на новоязе— благомысленным). Практическиэтоозначало,чтониоднакнига,написаннаядо1960года,неможетбытьпереведена целиком. Дореволюционную литературу можно былоподвергнутьтолькоидеологическомупереводу,тоестьсзаменойнетолькоязыка, но и смысла. Возьмем, например, хорошо известный отрывок изДекларациинезависимости:

«Мы полагаем самоочевидными следующие истины: вселюди сотворены равными, всех их создатель наделилопределенными неотъемлемыми правами, к числу которыхпринадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью. Дабыобеспечить эти права, учреждены среди людей правительства,берущие на себя справедливую власть с согласия подданных.Всякий раз, когда какая-либо форма правления становитсягубительной для этих целей, народ имеет право изменить илиуничтожитьееиучредитьновоеправительство…»

Перевести это на новояз с сохранением смысла нет никакойвозможности.Самоебольшее,чтотутможносделать,—этовогнатьвесь

отрывок в одно слово: мыслепреступление.Полнымпереводоммог статьбы только идеологический перевод, в котором слова Джефферсонапревратилисьбывпанегирикабсолютнойвласти.

Именнотакимобразомипеределывалась, кстати, значительнаячастьлитературы прошлого. Из престижных соображений было желательносохранитьпамятьонекоторыхисторическихлицах,втожевремяприведяих труды в согласие с учением ангсоца. Уже шла работа над переводомтаких писателей, как Шекспир, Мильтон, Свифт, Байрон, Диккенс, инекоторых других; по завершении этих работ первоначальные тексты, атакжевсеостальное,чтосохранилосьотлитературыпрошлого,предстоялоуничтожить. Эти переводы были делом трудным и кропотливым;ожидалось,чтозавершатсяонинераньшепервогоиливторогодесятилетияXXI века. Существовало, кроме того, множество чисто утилитарныхтекстов— технических руководств и т. п.,— их надо было подвергнутьтакойжепереработке.Окончательныйпереходна новояз был отложендо2050годаименностойцелью,чтобыоставитьвремядляпредварительныхработпопереводу.

1949

notes

Примечания

НовоязОфициальныйязыкОкеании.Оструктуреегосм.Приложение.

Подразвесистымкаштаном…ЗдесьидалеестихивпереводеЕленыКассировой.

3Книга:[14]…вшелковистойбумаге…здесь:…внепривычношелковистойбумаге…анг. ориг.: They were very good cigarettes, very thick and well-packed,

withanunfamiliarsilkinessinthepaper.

4Книга:…одобрения…здесь:…ободрения…анг.ориг.:Youwillgetnocomradeshipandnoencouragement.

5Книга:…Онбудетпротивоположностью…здесь:…Онбудетполнойпротивоположностью…анг.ориг.:…theexactoppositeofthestupidhedonisticUtopiasthattheold

reformersimagined.

6Книга:…едой,работой…здесь:…едой,питьем,работой…анг.ориг.:…forsuchthingsaseating,drinking,working…

7Книга:…пользовалисьсвободнее…здесь:…пользовалисьгораздосвободнее…

8Книга:…«едка»,«рычевка»…здесь:…«едка»,«яйцевать»,«рычевка»…

9Книга:…«рычевка»,«хвостист»,«настроенческий»…здесь:…«рычевка»,«хвостистски»(наречие),«настроенческий»…

ipsofactoВсилуодногоэтого(лат.).

ВсесловабылисоставнымиСоставные слова, такие, как «речепис», «рабдень», встречались,

конечно, и в словареA, но они были просто удобными сокращениями иособогоидеологическогооттенканеимели.—Прим.автора

Слова-цепниКнига:…Слова-цеписталиоднойизхарактерныхособенностей…здесь:…Слова-цепнисталиоднойизхарактерныхособенностей…анг. ориг.:Even in the early decades of the twentieth century, telescoped

words and phrases had been one of the characteristic features of politicallanguage;

«То ли в Прогрессе тогда не знали что существует такоеслово,толинечтодругое…ноонитутмойпереводизменилиияпрекраснопомню,какменяэторасстроило».

Голышев

13Книга:…Оноотноситсякпредметустольжеограниченномувсвоем

назначении…здесь: …Оно относится к предмету столь же легко узнаваемому и

стольжеограниченномувсвоемназначении…анг.ориг.:Itreferstosomethingalmostaseasilyrecognized,andaslimited

inpurpose,asachairoratable.

14Под«книга»впримечанияхимеетсяввидукнига«Прогресса».