Annotation

Роман, которыйлауреатПулитцеровскойпремииДоннаТарттписалаболее10лет,—огромноеэпическоеполотноосилеискусстваиотом,каконо—подчассовсемнетак,какнамтогохочется—способноперевернутьвсюнашужизнь.13-летнийТеоДекерчудомосталсяживпослевзрыва,вкоторомпогиблаегомать.Брошенныйотцом,безединойроднойдушинавсемсвете,онскитаетсяпоприемнымдомамичужимсемьям—отНью-ЙоркадоЛас-Вегаса,—иегоединственнымутешением,которое,впрочем,чутьнеприводиткегогибели,становитсяукраденныйимизмузеяшедеврголландскогостарогомастера.

ДоннаТартт

ЧастьIГлаваперваяГлававтораяГлаватретьяГлавачетвертая

ЧастьIIГлавапятаяГлавашестая

ЧастьIIIГлаваседьмаяГлававосьмая

ЧастьIVГлавадевятаяГлавадесятая

ЧастьVГлаваодиннадцатаяГлавадвенадцатая

Благодарностиnotes

12

34567891011121314151617181920212223242526272829303132333435363738394041

424344454647484950515253545556575859606162636465666768697071727374757677787980

81828384858687888990919293949596

ДоннаТарттЩегол

©Тау,Ltd.2013©А.Завозова,переводнарусскийязык,2015©ООО«ИздательствоАСТ»,2015ИздательствоCORPUS®

Всеправазащищены.Никакаячастьэлектроннойверсииэтойкнигинеможетбытьвоспроизведенавкакойбытонибылоформеикакимибыто ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и вкорпоративных сетях, для частного и публичного использования безписьменногоразрешениявладельцаавторскихправ.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес(www.litres.ru)

Таких книг, как «Щегол», за десять лет появляется штукпять,небольше.Онанаписанаисумом,исдушой.ДоннаТарттпредставилапубликеблистательныйроман.

СТИВЕНКИНГ

Освободитенаполкескнигамиолюбимыхкартинахместодля шедевра Донны Тартт о крохотном шедевре КарелаФабрициуса.

TheWashingtonPost

В случае «Щегла» речь идет не просто о воскрешениисюжетногоромана,ноободнойизегокогда-топопулярныхформ:это так называемый воспитательный роман, вернее, его сплав савантюрным.

АЛЕКСЕЙЦВЕТКОВ

Маме,

http://www.litres.ru/

Клоду

ЧастьIАбсурднеосвобождает,онсковывает.

АЛЬБЕРКАМЮ

ГлаваперваяМальчиксчерепом

1

ТогдавАмстердамемневпервыезамноголетприсниласьмама.Ужебольше недели я безвылазно сидел в отеле, боясь позвонить кому-нибудьили выйти из номера, и сердце у меня трепыхалось и подпрыгивало отсамых невинных звуков: звяканья лифта, дребезжания тележки сбутылочками для минибара, и даже колокольный звон, доносившийся изцеркви Крейтберг и с башни Вестерторен, звучал мрачным лязганьем,возвещая,будтовсказке,о грядущейпогибели.Днемясиделнакровати,изо всех сил пытаясь разобрать хоть что-то в голландских новостях потелевизору (бесполезно, ведь по-голландски я не знал ни слова), а затемсдавался, садился к окну и, кутаясь в наброшенное на плечи пальто изверблюжьей шерсти, часами глядел на канал: я уезжал из Нью-Йорка вспешке, и вещи, которые я привез с собой, не спасали от холода даже впомещении.

За окном все было исполнено движения и смеха. Было Рождество,мосты через каналы по вечерам посверкивали огоньками, громыхали побулыжным мостовым велосипеды с привязанными к багажникам елками,которые везли румяные damen en heren[1] в развевающихся на ледяномветру шарфах. Ближе к вечеру любительский оркестр заводилрождественскиепесенки,которые,хрупкопобрякивая,повисаливзимнемвоздухе.

Всюдуподносысостаткамиеды,слишкоммногосигарет,теплаяводкаиз дьюти-фри. За эти беспокойные дни, проведенные взаперти, я изучилкаждыйсантиметрсвоейкомнаты,какузниккамеру.ВАмстердамеябылвпервые, города почти не видел, но сама унылая, сквозняковаябессолнечная красота номера остро отдавала Северной Европой —миниатюрная модель Нидерландов, где беленые стены и протестантскаяпрямота мешались с цветастой роскошью, завезенной сюда с Востокаторговыми судами.Непростительномного времени япровел, разглядываяпарукрохотныхкартинокмаслом,висевшихнадбюро:наоднойкрестьянекатались возле церкви на коньках по затянутому льдом пруду, на другойнеспокойное зимнее море подбрасывало лодку — картинки для декора,

ничегоособенного,нояизучалихтак,будтовнихбылзашифрованключксамым сокровенным таинствам старых фламандских мастеров. За окномледяная крупа барабанила по подоконнику и присыпала канал, и хотязанавесибылипарчовыми,аковермягким,зимнийсветнесвсебезябкиеноты 1943 года, года нужды и лишений, слабого чая без сахара и сна наголодныйжелудок.

Раноутром,поканерассвело,поканевышелнаработувесьперсоналивхоллетольконачиналипоявлятьсялюди,яспускалсявниззагазетами.Служащиеотелядвигалисьиразговаривалиелеслышно,скользилипомнепрохладными взглядами, будто быи не замечали американца из двадцатьседьмого,которыйднемневысовывалсяизномера, аявсеубеждалсебя,что ночной портье (темный костюм, стрижка ежиком и очки в роговойоправе) в случае чего не будет поднимать шума и уж точно постараетсяизбежатьнеприятностей.

В «Геральд Трибьюн» о передряге, в которую я попал, не было нислова, зато эта история была в каждой голландской газете: плотныестолбцы иностранного текста мучительно прыгали перед глазами, нооставались за пределами моего понимания. Onopgeloste moord.Onbekende[2]. Я поднялся наверх, залез обратно в кровать (не снимаяодежды, ведь в комнате было так холодно) и разложил газеты попокрывалу: фотографии полицейских машин, оцепленное лентами местопреступления, невозможно было разобрать даже подписи к фото, и, хотяименимоеговродебынигденебыло,никакнельзябылопонять,естьливгазетах описание моей внешности или пока они не обнародовали этуинформацию.

Комната.Батарея.EenAmerikaanmeteenstrafblad[3].Оливково-зеленаяводаканала.

Из-затогочтоямерз,болеличащевсегонезнал,кудасебядеть(яикнижкунедогадалсязахватить,нетолькотеплуюодежду),большуючастьдняяпроводилвпостели.Ночь,казалось,наступалапослеполудня.

То и дело — под хруст разбросанных вокруг газет — я засыпал ипросыпался, и сны мои по большей части были пропитаны той жебесформенной тревогой, которой кровоточило мое бодрствование: залысуда, лопнувший на взлетной полосе чемодан, моя одежда повсюду ибесконечныекоридорыв аэропортах,покоторымябегуна самолет, зная,чтоникогдананегонеуспею.

Из-за лихорадки мои сны были странными и до невероятногореальными, и я бился в поту, не зная, какое теперь время суток, но в ту,

последнюю, в самую ужасную ночь я увидел во сне маму: быстрое,загадочное видение, будто визит с того света. Я был в магазинеХоби—если совсем точно, в каком-то призрачном пространстве сна, похожем насхематичный набросок магазина,— когда она внезапно возникла позадименя и я увидел ее отражение в зеркале. При виде нее я оцепенел отсчастья, это была она, до самой крошечной черточки, до россыпивеснушек; она мне улыбалась, она стала еще красивее, но не старше—черныеволосы, забавно вывернутыекверхууголкирта—будтоине сонвовсе, а сущность, которая заполнила всю комнату собственной силой,своейожившейинаковостью.И,хотяэтогомнехотелосьбольшевсегонасвете, я знал, что обернуться и взглянуть на нее— значит нарушить всезаконыеемираимоего,толькотаконамоглаприйтикомне,инадолгоемгновение наши взгляды встретились в зеркале, но едва мне показалось,чтоонавот-вотзаговорит—сосмесьюудивления,любви,отчаяния,—какмеждунамизаклубилсядымияпроснулся.

2

Всесложилосьбыкудалучше,останьсяонажива.Нотакужвышло,чтоонаумерла,когдаябылещеподростком,и,хотявтом,чтопроизошлосо мной после этого, виноват только я, все же, потеряв ее, я потерял ивсякий ориентир, который мог бы вывести меня в какую-то болеесчастливую,болеелюдную,болеенормальнуюжизнь.

Ее смерть стала разделительной чертой:До иПосле.Спустя стольколет,конечно,этозвучиткак-тосовсеммрачно,нотак,какона,менябольшениктонелюбил.

В ее обществе все оживало, она излучала колдовской театральныйсвет, так что смотреть на мир ее глазами означало видеть его куда ярчеобычного: помню, как мы с ней ужинали в итальянском ресторанчике вГринич-Виллиджзапарунедельдоее смертиикаконаухватиламеня зарукав, когда из кухни вдруг вынесли почти что до боли прекрасныйпраздничныйтортс зажженнымисвечами,какнатемномпотолкедрожалслабый круг света и как потом торт поставили сиять в центре семейноготоржества,каконрасцветиллицостарушкиивокругзасверкалиулыбки,аофицианты отошли назад, сложив руки за спины — самый обычныйпраздничныйужинвчестьднярождения,накоторыйможнонаткнутьсявлюбом недорогом ресторане в даунтауне, который я бы и не запомнилвовсе,неумрионавскоре,нопослееесмертиясноваисновавспоминал

егои,наверное,будувспоминатьвсюжизнь:кружоксвечногосвета,живаякартинкаповседневногообычногосчастья,котороеяпотерялвместесней.

И еще она была красивой. Это, наверное, уже не так важно, но все-таки:онабылакрасивой.Когдаонатолько-толькоперебраласьвНью-Йоркиз Канзаса, то подрабатывала моделью, хотя так и не смогла преодолетьсвою зажатость перед камерой настолько, чтобы добиться успеха, и еслиспособностиунееибыли,тонапленкеэтогонеотражалось.

Ивсежеонабылацеликом,сногдоголовыдиковинкой.Яневстречалникого,похожегонанее.Унеебыличерныеволосы,белаякожа,котораялетомпокрываласьвеснушками,ярко-синие,полныесветаглаза,авскатеее скул читалось такое причудливое смешение дикарства и «Кельтскихсумерек»[4],чтолюдииногдапринималиеезаисландку.Насамомдележеонабыланаполовинуирландкой,наполовинучероки,родомизканзасскогогородка на границе с Оклахомой; она любила смешить меня, говоря просебя«оки-доки»[5],хотявсябылалощеная,нервная,тонкая,будтоскаковаялошадь. Ее экзотическая природа на фото, к сожалению, получаласьслишком резкой и безжалостной — веснушки спрятаны под слоемтональника,волосысобранывнизкийхвост,будтоублагородногомужаиз«Повести о Гэндзи», — и за кадром оставалась вся ее теплота, вся еевеселая непредсказуемость, которую я так любил в ней. По тойоцепенелости,которойтакивеетотеефотографий,сразувидно,насколькоона не доверяла камере; в ней чувствуется пристальное внимание тигра,который весь схватывается стальюпередпрыжком.Но вжизни она быласовсемдругая.Двигаласьонаспоразительнойбыстротой, еежестыбылилегкими, внезапными, а сидела она вечно на самом краешке стула, будтокакая-тодолговязая,изящнаяболотнаяптица,котораявот-вотвспорхнетсместа и улетит. Я любил сандаловый аромат ее духов, резкий инеожиданный, я любил крахмальный хруст ее рубашки, когда онанаклонялась, чтобы поцеловать меня в лоб. Одного ее смеха былодостаточно,чтобыброситьвсе,чтоделаешь,ипомчатьсявследзанейпоулице.Кудабыонанипошла,мужчиныисподвольпоглядывалинанее, аеще,бывало,пялилисьнанеетак,чтоядаженемноготревожился.

Явиноватвеесмерти.Людивсегда—чуточкучересчурпоспешно—принимались уверять меня, что нет, не виноват, конечно же, еще совсемпацан,дактожезнал,ужаснаяслучайность,вотведьневезуха,даскемхочешьтакоемоглослучиться,—да,чистаяправда,ияневерюниодномуихслову.

ЭтослучилосьвНью-Йорке,10апреля,четырнадцатьлетназад.(Даже

моя рука отдергивается от этой даты, нужно сделать усилие, чтобызаписать ее, чтобы заставить ручку коснуться бумаги. Обычный день,которыйтеперьторчитизкалендаряржавымгвоздем.)

Если бы день прошел так, как задумывалось, он растаял бы в небенезамеченным, сгинул бы без следа вместе с остатками восьмогошкольного года. Что бы я сейчас вспомнил? Да ничего, ну или почтиничего. Но теперь, конечно, сама ткань того утра кажется мне яснеенастоящего — до самого промозглого, сырого прикосновения воздуха.Ночью лил дождь — ужасный ливень, магазины были подтоплены,несколько станций метро закрыты, и мы с ней стояли на чавкающемковрикеупарадного,покаЗолотко—любимыймаминшвейцар, которыйобожалее,пятилсяпоПятьдесятседьмой,размахиваярукойивысвистываятакси.

Автомобилирассекалипластыгрязнойводы,набухшиедождемоблакатеснились над небоскребами, расступаясь и разъезжаясь, чтобы показатьклочкичистогоголубогонеба, авнизу,наулице,подвыхлопнымигазамивоздухбылвлажныминежным,каквесна.

—Ах,сударыня,иэтотзанят,—крикнулнамЗолоткочерезуличныйрев,уворачиваясьоттакси,котороепроплылозауголипогасилоогонек.Извсехшвейцаровонбылсамыммаленьким:хрупкий,худенький,подвижныйкроха,светлокожийпуэрториканец,бывшийбоксер-легковес.

Ихотя лицо унего былоодутловатымот алкоголя (иногда в ночнуюсмену он выходил, попахивая дешевым скотчем J&B), сам он былжилистым,мускулистымипроворным—вечнодурачился,вечновыбегалпокуритьзаугол,вхолоднуюпогодупрыгалсногинаногуидулнасвоизатянутые в белые перчатки руки, рассказывал анекдоты на испанском иподкалывалостальныхшвейцаров.

—Высегодняоченьторопитесь?—спросилонмаму.Набейджикеунегобылонаписано«БЕРТД.»,новсезвалиегоЗолотко,потомучтоунегобыл золотой зуб и потому что его фамилия — Де Оро — по-испанскиозначала«золото».

—Нет-нет,унасещекучавремени.—Новыгляделаонауставшей,акогдаприняласьперевязыватьхлопавшийитрепыхавшийсянаветрушарф,рукиунеедрожали.

Золотко, верно, и сам это заметил, потому что глянул на меня(уклончивоприжавшегосякбетоннойклумбепереддомом,смотревшегововсестороны,нотольконенанее)слегкимнеодобрением.

—Атынекметро?—спросилонменя.—Нет, у нас с ним есть дела,— не слишком убедительно ответила

мама,когдапоняла,чтоянезнаю,чтосказать.Обычноянеобращалмноговниманиянаееодежду,ното,каконабылаодетавтоутро(белыйтренч,воздушный розовый шарф, черно-белые двухцветные лоуферы), теперьвыжженоуменявпамятитакпрочно,чтомнетрудновспомнитьеевчем-тодругом.

Мнебылотринадцать.Ненавижувспоминать, какнатянутомыснейобщались в то утро — настолько, что нашу скованность заметил дажешвейцар;будьвсепо-другому—имыбыснейпо-дружескиболтали,новто утро нам было нечего сказать друг другу, потому что меня временноотстранилиотзанятий.Наканунеейпозвонилиизшколынаработу,домойонавернулась злойимолчаливой, а хужевсего—ядажене знал, за чтоменяисключили,хотяпроцентовнасемьдесятпятьбылуверен,чтомистерБиманпопутиизсвоегокабинетавучительскуювыглянулвокновторогоэтажа ровно в тот самый неподходящий момент, когда я курил натерритории школы. (Точнее, видел, как я стоял рядом с Томом Кейблом,покаонкурил,чтовмоейшколепрактическиприравнивалоськкурению.)Акурениемояматьтерпетьнемогла.Ееродители—рассказыокоторыхяобожалслушатьикоторыесовсемнечестноумерлидотого,какяуспелсними познакомиться— были милейшими людьми, которые тренировалилошадей, разъезжали по всему Западу и зарабатывали на жизньразведением лошадей моргановской породы: любители коктейлей иканасты, живчики, которые каждый год ездили на дерби в Кентукки исигаретыдержалив серебряныхпортсигарахповсемудому.Нооднаждымоябабкавернуласьизконюшени,переломившисьнадвое,началакашлятькровью,поэтому,покамамабылаподростком,накрыльцевсевремястояликислородныебаллоны,авспальнебылинаглухоопущенызанавеси.

Но я боялся, и не без причины, что сигарета Тома была тольковерхушкой айсберга. В школе у меня давно были неприятности. Всеначалось,аскореепонеслосьвнизпонаклоннойзапарумесяцевдоэтого,когдаотецбросилнассмамой;мыснейникогдаегоособеннонелюбилиивобщем-тобезнегобыликудасчастливее,новсевокругприходиливужас,узнав, как внезапно онисчез (не оставивнамни денег, ни алиментов, ниобратного адреса), и мои учителя в школе в Верхнем Вест-Сайде такжалели меня, так рвались оказать поддержку и проявить понимание, чтомне — ученику-стипендиату — позволяли многое: сдавать работы сопозданием, по два-три раза переписывать контрольные, и на такой вотверевочке,котораявиласьмесяцами,яухитрилсяспуститьсебявглубокуюдыру.

Поэтомунасобоих—меняимаму—вызвалившколу.«Переговоры»

былиназначенынаодиннадцатьтридцать,нопосколькуматерипришлосьотпроситься с работы на все утро, мы ехали в Вест-Сайд пораньше —позавтракать (и, как я догадывался, серьезно поговорить) и еще купитьподарок на день рождения какой-то маминой коллеге. Ночью она дополовины третьего сидела за компьютером — монитор высвечивал еенапряженное лицо—и писала письма, пытаясь как-то разгрести дела навремясвоегоотсутствия.

—Незнаю,каквам,—счувствомговорилЗолоткомоеймаме,—носменяхватитэтойвесныиэтойсырости.Дожди,дожди…

Онпоежился,картинноприподнялворотникивзглянулнанебо.—Вродебыобещали,чтокобедураспогодится.—Знаю,нояужеготовклету.—Потерладониоднаодругую.—Все

уезжают из города, ненавидят лето, жалуются на жару, но я— я птичкатропическая.Чемтеплее,темлучше.Даешьжару!—Захлопалвладоши,сновапопятилсявнизпоулице.—Ачтолучшевсего—знаете?Этокакстихает тут все в июле, все здания сонные, пустые, все уехали,понимаете?—Щелкнулпальцами,таксипронеслосьмимо.—Воттогдауменяканикулы.

—Новедьтутнаулицезажаритьсяможно.—Мойугрюмыйпапашапросто ненавидел эту ее черту, ее умение завязывать разговоры софициантками, швейцарами, старыми астматиками из химчистки. —Зимой,покрайнеймере,можноещеоднукурткунакинуть…

— Эй, разве вы зимой торчите на улице? Говорю вам, тут оченьхолодно.Неважно,скольконатебешапокисколькокурток.Стоишьтутвянваре,феврале,асрекидуетветер.Бррр!

Уставившись на такси, которые пролетали мимо вытянутой рукиЗолотка,янервничалижевалзаусенецнабольшомпальце.Японимал,чтодо одиннадцати тридцати ожидание будет сущей пыткой, и изо всех силстарался не дергаться и не спрашивать уматери что-нибудь, что выведетменя на чистую воду. Я не имел ни малейшего понятия о том, что нас смамой ждет в кабинете директора: от самого слова «переговоры» веяловстречей на высшем уровне, обвинениями и угрозами, и, быть может,—исключением.

Потеря стипендии была бы катастрофой — с тех пор как отец насбросил,мыбылинамели:денегедвахваталонаоплатуквартиры.Помимовсего прочего, я до ужаса боялся, что мистер Биман каким-то образомузнал, что мы с Томом Кейблом залезли в несколько пустых летнихкоттеджей,когдаягостилунеговХэмптоне.Ясказал«залезли»,хотьмыиневскрывализамков,иничегонеломали(матьТомаработалаагентомпо

недвижимости,имыоткрывалидверизапаснымиключами,утянутымиизееофиса).Восновноммызалезаливчуланыирылисьвкомодах,нокое-чтоибрали:пивоизхолодильника,игрыдляXbox,DVD («ДэнниЦепнойПес» с Джетом Ли) и, в общей сложности, девяносто два доллара —измятые пятерки и десятки из кухонных склянок, россыпи мелочи изкомнатсостиральнымимашинами.

Стоиломнеподуматьобэтом,какменяначиналоподташнивать.Стехпор как я гостил уТома, прошло уженесколькомесяцев, но как бы я нистарался убедить себя, что про дома, куда мы лазили, мистер Биман,конечно же, не знает— да и откуда он мог узнать,— мое воображениебилосьиметалосьуменявголовепаническимизигзагами.Ярешил,чтонивкоемслучаенезаложуТома(хотянебылнастопроцентовуверен,чтоонуже не заложил меня), но тогда я оказывался в очень неприятномположении. И как можно было быть таким идиотом? Незаконноепроникновение в чужой дом — преступление, людей за это в тюрьмусажают.Всюночьнаканунеяпромучилсябезсна,ворочаясьсбокунабок,наблюдая, как зубчатые кляксы дождя шлепают по подоконнику,раздумывая,чтожесказать,есливсевыплывет.Нокакямогоправдаться,еслидаженезнал,чтоименноимизвестно?

Золотко тяжело вздохнул, опустил руку и попятился назад, к моейматери.

— Невероятно, — сказал он, измученно косясь одним глазом надорогу.—ВесьСохозатопило,нопроэтовы,наверное,слыхали,аКарлосговорил,чтовозлеООНещенесколькоулицзапружены.

Яугрюмосмотрел,кактолпарабочихвытекаетизгородскогоавтобуса—мрачная,какосиныйрой.Шансовпойматьтаксибылобыбольше,еслибы мы с мамой прошли пару кварталов на запад, но мы с ней ужепорядочно зналиЗолоткоипонимали: захотимыловитьмашину сами—обидим его.И ровно в туже секунду— так неожиданно, чтомы все ажвздрогнули — такси с зеленым огоньком заскользило прямо к нам,разбрызгиваявееромиз-подколеспахнущуюканализациейводу.

—Осторожно!—крикнулЗолотко,отпрыгиваявсторону,когдатаксипричалило.Тутонзаметил,чтоумамынетзонтика.

— Погодите! — бросил он, кинувшись в парадное, где в медномкоробеукаминалежалаогромнаяколлекциязабытыхипотерянныхзонтов,которыевдождливуюпогодуобреталиновыххозяев.

—Не надо,— крикнула в ответ мама, пытаясь выудить из сумочкисвой крошечный складной красно-белый, как карамелька, зонтик, — небеспокойтесь,Золотко,всеесть…

Золотко выпрыгнул обратно на обочину и захлопнул за ней дверьтакси.Затемнагнулсяипостучалпостеклу.

—Хорошеговамденечка,—сказалон.

3

Хотелосьбыдумать,чтоячеловек,нелишенныйинтуиции(нуактосебя таковым не считает), поэтому соблазн вписать сюда тень,сгущавшуюся над нашими головами, очень велик. Но в отношениибудущегоябылслепиглух,меняволновалаиугнеталатолькопредстоящаявстреча в школе. Когда я позвонил Тому, чтобы сообщить, что менявременно исключили (пришлось шептать по домашнему телефону,мобильниконаотобрала),Томнеслишкомудивился.

—Слушай,—сказалон,перебивменя,—нетупи,Тео,никтоничегонезнает,простодержипастьназамке,—идобавил,недавмневставитьнислова:—Извини,мнепора.—Онбросилтрубку.

Я попытался приоткрыть окошко такси, чтобы впустить хотя бынемного воздуха — но куда там. Пахло так, будто на заднем сиденьеребенкуменялигрязныеподгузники,аможетбыть,тамивсамомделекто-то обосрался, и вонь потом попытались замаскировать букетомосвежителей воздуха с кокосовым ароматом, которые пахли кремом длязагара. Сиденья были засаленные, залатанные изолентой и уже почти непружинили. Любой выступ на дороге — и зубы у меня стучали друг одруга, как религиозные побрякушки, свисавшие с зеркала заднего вида:медальоны, маленький изогнутый меч, кружившийся на пластмассовойцепочке и картинка с бородатым гуру в тюрбане, который пронзительнотаращилсяназаднеесиденье,поднявсблагословениемруку.

МынеслисьпоПарк-авеню,мимостоявшихнавытяжкурядовкрасныхтюльпанов. Болливудская попса, убавленная до тихого, почтиподсознательногонытья,гипнотическисвиваласьипосверкивалагде-тонасамомкраюмоегосознания.Надеревьяхтолько-тольконачалипоявлятьсялистья. Разносчики из «Д’Агостино» и «Гристедес»[6] толкали тележки,нагруженные продуктами; измотанные менеджерши на шпильках цокалипо тротуарам, таща за собой упирающихся дошкольников; дворник вформеннойодеждесметалмусор,выплывшийизканав,всовокнадлиннойручке; юристы и биржевики выставляли в воздух раскрытые ладони иморщили брови, взглядывая на небо.Пока нас трясло вдоль авеню (мамавыглядела жалко и цеплялась за подлокотник), я глядел в окно на

диспептичные офисные лица (люди с беспокойными взглядами, одетые вдождевики, мнутся в мрачной уличной толпе, пьют кофе из картонныхстаканчиков, говорят помобильным, искоса поглядывают по сторонам) иизовсехсилстаралсянедуматьобедах,которыеменяподжидают:срединихфигурировалисудподеламнесовершеннолетнихитюрьма.

НаВосемьдесятшестойтаксивдругрезкоповернуло.Мамасъехалакомнеисхватиламенязаруку—язаметил,чтоонавспотелаисталабледнаякаксмерть.

— Укачало? — спросил я, на мгновение позабыв о своихпереживаниях. Лицо у нее сделалось несчастное, застывшее— я не развиделэтугримасу:плотносжатыегубы,блестящийотпоталоб,огромныеостекленевшиеглаза.

Онахотелабылочто-тосказать,нототчасжеприжалаладонькорту—такси резко затормозило на светофоре, швырнув нас сначала вперед, азатемназад,наспинкисидений.

— Держись, — сказал я, нагнулся и постучал по сальнойплексигласовой перегородке — сидевший за рулем сикх в тюрбане ажвздрогнулотнеожиданности.

—Эй,—крикнулявокошечко,—слушайте,мытутвыйдем,ладно?Сикх — отражаясь в увешанном побрякушками зеркале —

внимательнопосмотрелнаменя.—Хотитевыйтитут?—Да,пожалуйста.—Ноэтонетотадрес,которыйвысказали.—Да,ноиздесьсойдет.Яобернулся:мама—тушьрастеклась,лицоизмученное—рыласьв

сумкевпоискахбумажника.—Снейвсехорошо?—ссомнениемспросилтаксист.—Да-да,нормально,нампростонужновыйти.Трясущимися рукамимать вытащила несколькомятыхи влажныхна

вид долларов и затолкала их в окошечко. Сикх (смирившись,отвернувшись)взялденьги,аявылезнаружуипридержалмамедверь.

Вылезаяизмашины,мамаслегкаспоткнулась,ияпоймалеезаруку.—Тыкак, нормально?—робко спросил я ее, когда такси умчалось.

МыбыливжилойчастиПятойавеню,гдедомавыходятнаЦентральныйпарк.

Онаглубоковздохнула,вытерлапотсолбаисжаламоюруку.— Фу-ух, — сказала она, обмахивая лицо ладонью. Лоб у нее по-

прежнему блестел, а взгляд оставался немного стеклянным; она

напоминаласлегкавзъерошеннуюморскуюптицу,которуюветромснеслос курса. — Прости, до сих пор подташнивает. Слава богу, что мывыбралисьизэтоготакси.Явпорядке,сейчаспродышусь.

Мы стояли на продуваемом ветром углу, а мимо нас текли потокилюдей: школьницы в форменных платьях, смеясь, на бегу огибали нас;нянькитолкалипередсобойгромоздкиеколяски,вкоторыхсиделоподвое,а то и по трое младенцев. Встревоженный папаша адвокатского видапронесся мимо, как на буксире таща за запястье маленького сына. «Нет,Брейден, — говорил он сыну, который семенил сзади, стараясь за нимпоспеть, — так думать нельзя, куда важнее иметь работу, которая тебенравится».

Мы отошли в сторону, чтобы увернуться от мыльной воды, которуюуборщиквыплескивализведранатротуарпереддомом,гдеонмылполы.

— Слушай, — сказала мама, приложив пальцы к вискам, — мнепоказалосьиливэтомтаксиневероятно…

—Воняло?«Гавайскимитропиками»идетскимикакашками?— Честное слово, — она обмахнулась ладонью, — все было бы

ничего, если бы не эти бесконечные рывки и остановки. Все былонормально,итутменякакнакрыло.

—Нутакпочемужетыникогданепопросишьсестьспереди?—Тыговоришьточь-в-точькактвойотец.Я смущенно отвел взгляд, потому что тоже это расслышал—отзвук

егораздражающеговсезнайскоготона.—ДавайпройдемсядоМэдисонитамсядемгде-нибудь,—сказаля.Яумиралотголода,атамкакразбылмойлюбимыйдайнер.Но,чуть

линедрожа,сзаметнонахлынувшейтошнотой,матьпомоталаголовой.— Свежий воздух, — кончиками пальцев стерла потеки туши под

глазами,—навоздухетакхорошо.—Конечно,—отозвалсяядажеслишкомбыстро,желаяейугодить,—

какскажешь.Яизовсехсилстаралсябытьхорошим,номама—вполуобморочном

состоянии — этот тон расслышала; она пристально поглядела на меня,пытаясьпонять,чтоуменянауме.(Ещеоднанашаснейдурнаяпривычка,появившаяся из-за долгого существования вместе с отцом: мы всегдапыталисьпрочестьмыслидругдруга.)

—Чтотакое?—спросилаона.—Тыхочешькуда-топойти?—Данет,совсемнет,—сказаля,делаяшагназади,забегавглазами

отстраха:хотьмнеихотелосьесть,ячувствовал,чтовообщеневправеочем-либопросить.

—Ясейчаспридувсебя.Ещеминутку.—Можетбыть…—язаморгал,заволновался:чегоонахочет,чемее

порадовать?—…Можетбыть,посидимвпарке?Кмоемуоблегчению,онакивнула.— Решено, — ответила она, как я его называл, «тоном Мэри

Поппинс»,—сейчас,продышусьтолько.И мы с ней пошли к переходу на Семьдесят девятой улице, мимо

топиариев в вычурных кадках и массивных дверей, зашнурованныхжелезом.Светпотускнелдопромышленно-серого,аветеррванул,какпариз чайника.Напротивоположной стороне улицы, возлепарка, художникирасставляли мольберты, раскатывали холсты, подкалывали акварели ссобораСвятогоПатрикаиБруклинскогомоста.

Мы шагали молча. В голове у меня вертелись собственныепереживания (звонили ли родителям Тома? И почему я его об этом неспросил?) и завтрак, который я собирался заказать, как только удастсязатащитьеевдайнер(омлетслуком,ветчинойизеленымперцем,акнемукартофельпо-домашнемуибекон;мамабудеттоже,чтоествсегда—яйцо-пашот на ржаном тосте и кофе без молока и сахара), поэтому я и несмотрел,кудамыидем,ивдругпонял,чтооначто-тосказала.Онасмотреланенаменя,акуда-товдаль,черезпарк;выражениееелицанапомниломнепрототизвестныйфранцузскийфильм,названиякоторогоянепомнил,—там,где,задумчивыелюдибродяттуда-сюдапоулицамвветренуюпогодуимногоразговаривают,но—никогдадругсдругом.

—Чтотысказала?—спросиля,замешкавшисьнапарумгновенийизатемускорившаг,чтобыеенагнать.—Скажимневремя?..

Онаиспуганноглянуланаменя,какбудтоипозабылавовсе,чтояшелрядом. Хлопавший на ветру белый тренч подчеркивал ее длинные, как уибиса, ноги, казалось, она вот-вот расправит крылья и воспарит надпарком.

—Скажимневремя,да?—Ой,—оназамерла,азатемпомоталаголовойизасмеялась—своим

поспешным, резким, детским смехом. — Нет, я сказала: искажениевремени.

Странно,наверное,нояпонял,чтоонаимеетввиду,илидумал,чтопонял: дрожь разъединения, потерянные на тротуаре секунды — будтоикотаисчезнувшеговремени,паракадров,вырезанныхизфильма.

—Нет-нет,щенуля,этовсепотому,чтомытут,—онавзъерошиламневолосы,вызвавуменякривую,смущеннуюулыбку:щенуля,своедетскоепрозвище я любил не больше, чем когда мне ерошат волосы, но хоть и

чувствовал себя глупо, все-таки обрадовался, что настроение у нееулучшилось.—Вэтомместесомнойвсегда такоетворится.Стоит здесьоказаться, и вот мне снова восемнадцать, и я только-только сошла савтобуса.

—Здесь?—ссомнениемпереспросиля,разрешаяейдержатьменязаруку,чегообычноябынизачтонепозволил.—Странно.

Я знал все о том, какмать только-только перебралась наМанхэттен,тогда еще она жила очень далеко от Пятой авеню — на авеню Би, вкомнатке над баром: в подъезде ночевали бомжи, пьяные драки из бароввыплескивалисьнаулицы,асумасшедшаястарухапоимениMoнезаконнодержала десять или двенадцать кошек на закрытом лестничном пролете,ведущемнакрышу.

Онапожалаплечами:—Ну да, но здесь все так же, как и тогда, когда я все это увидела

впервые.Временнойтуннель.ВНижнемИст-Сайде—самзнаешь,кактамвечновсеменяется,—ясебячувствуюкакРипванВинкль,всестаршеистарше.Иногдабудтобыпросыпаюсь—азаночьвсевитриныпеределали.Старые рестораны все позакрывались, а на месте химчистки — новыймодныйбар…

Я хранил вежливое молчание. Она все чаще и чаще заговаривала отечениивремени,можетбыть,потомучтоприближалсяееденьрождения.Староватаядлятакого,сказалаоназапаруднейдоэтого,когдамыснейобшарили всю квартиру, перетряхнув все диванные подушки и вывернувкарманы всех пиджаков и пальто, чтобы наскрести денег для курьера изпродуктового.

Онапоглубжезасунуларукивкарманытренча:—Давайсюда,здесьпотише,—сказалаона.Голосеезвучаллегко,но

взглядунеебылмутный,быловидно,чтоиз-заменяонаневыспалась.—ЭтачастьПарка—одноизнемногихмест,гдеещеможноувидеть,какимэтот город был в конце девятнадцатого века. Еще кое-где, в Грамерси иВиллидж.КогдаятолькоприехалавНью-Йорк,думала,чтовэтомрайоневсе как будто слеплено из книжек Эдит Уортон, «Фрэнни и Зуи» и«ЗавтракауТиффани».

—«ФрэннииЗуи»—этожВест-Сайд.—Да,ноятогдабыладураиэтогонезнала.Ячтохочусказать—по

сравнению с Нижним Истом, где бездомные жгли костры в мусорныхбаках, тут все было совсем по-другому. На выходных тут было простосказочно—можнобылобродитьпомузею,фланироватьводиночествепоЦентральномупарку…

— Фланировать? — Она знала так много слов, которые для менязвучали сущей экзотикой: «фланировать» показалось мне каким-толошадинымтерминомизеедетства:может,фланировать—этонеспешнотакгалопировать,может,этокакой-тоход,что-тосреднеемеждукентеромирысцой.

— Ну, знаешь, так лавировать, курсировать, как я тогда. Денег нет,носки с дырами, жила на одной овсянке. Представляешь, иногда повыходным я сюда пешком доходила. Экономила, чтобы хватило наобратнуюпоездку.Тогдаещежетоныбыли,анекарточки.Ихотязавходвмузейполагаетсяплатить—«пожертвованиевразмере…»,помнишь?Ну,наверное,уменятогданаглостибылопобольше,или,может,меняпростожалели, потому что… Ой! — вдруг ее голос изменился, она резкопритормозила, да так, что я прошагал немного вперед, даже не заметивэтого.

—Что?—Яобернулся.—Тычего?— Почувствовала что-то. — Она выставила ладонь и глянула на

небо.—Атынет?Стоило ей произнести это, и свет будто погас. Небо начало

стремительно темнеть — темнее и темнее с каждой секундой, ветерпрошуршал по деревьям в парке, молодые листочки хрупко и желтозаострилисьнафонечерныхтуч.

—Черт,воттакдела,—сказаламама.—Сейчаскакпольет.Онавытянулась,чтобыоглядетьулицу,погляделанасевер—таксине

было.Ясноваухватилеезаруку.—Пойдем,—сказаля.—Натойсторонешансовбольше.Мынетерпеливождали,пока«Стоп»напешеходномпереходемигнет

красным последний раз. Обрывки бумаги вертелись в воздухе и неслисьвнизпоулице.

—Смотри,вонтакси,—сказаля,глянуввначалоПятой,новэтотжесамый миг к нему, размахивая рукой, подбежал бизнесмен, и зеленыйогонекпогас.

Напротивоположнойсторонеулицыхудожникипоспешнонакрываликартины пленкой. Продавец кофе затягивал свой киоск на колесахставнями.Мырвануличерезпереходиедвауспелиперебежатьдорогу,кактяжелаякаплядождяшлепнуламеняпощеке.Крупныекоричневыекругиразмером с десятицентовик— хаотично, на большом расстоянии друг отдруга—сщелканьемпокрылитротуар.

—Ах,черт!—вскрикнуламама.Онаприняласьискатьвсумкесвой

зонтик,подкоторымиодному-точеловекубыломаломеста,продвоихиговоритьнечего.

Итутхлынулливень:холодныеструидождяветромкосиловстороны,потоки воды сминали верхушки деревьев, хлестали по навесам черездорогу. Мама изо всех сил пыталась раскрыть над нами свой дурацкийзонтик,ноунееникакнеполучалось.Людинаулицеивпаркезакрывалиголовы газетами, портфелями, взлетали по ступеням вверх к музейномупортику—толькотамиможнобылоукрытьсяотдождя.

И что-то было в нас с ней такое праздничное, счастливое, когда мыбежалипоступеням,укрывшисьхлипкимкарамельно-полосатымзонтиком—скорей-скорей-скорей,—будтобымытолькочтоспаслисьотужаснойбеды,анеприбежалипрямикомкнейвлапы.

4

Триважныхсобытияпроизошливжизнимоейматерипослетого,какона приехала в Нью-Йорк из Канзаса, без друзей и почти что без денег.Первое— когда она работала официанткой в кофейне в Виллидж— ее,недокормленного подростка в мартенсах и шмотках из секонд-хэнда, стакойдлиннойкосой,чтоонамоглананейсидеть,увиделмодельныйскаутпо имени Дейви Джо Пикеринг. Когда она принесла ему кофе, онпредложилейсначаласемьсотен,апотомитысячудолларовзато,чтобыонаподмениламодель,котораянеявиласьнашедшуюпоблизостисъемкудля каталога. Он указал на фургон съемочной группы, на оборудование,которое расставляли в парке на Шеридан-сквер, отсчитал банкноты,разложилихнастоле.«Дайтемнедесятьминут»,—сказалаона,разнеслаостальныеутренниезаказы,снялапередникиушлаизкофейни.

— Я всего-то снималась для каталогов,— она всегда старалась этоуточнить,чтобыбылопонятно,чтоонаникогданеходиланапоказахинепозировала для модных журналов, — только для рекламок сетевыхмагазинов,торговавшихдешевойповседневнойодеждойдляюныхмиссвМиссурииМонтане.

Иногдабыловесело,рассказывалаона,нотолькоиногда;вянвареониснималисьвкупальниках,дрожаотгриппозногоозноба,алетомжарилисьв твиде и трикотаже посреди искусственных осенних листьев —вентилятор гонял туда-сюда горячий воздух, а визажист метался междукадрами,чтобыуспетьзапудритьпотунееналице.

Но за те годы, пока она стояла перед камерой и притворялась, что

учитсявколледже—вдекорациях,изображавшихстуденческийгородок,втиснувшисьвкадрвдвоем,втроем,сприжатымикгрудиучебниками,—онаухитриласьскопитьдостаточноденегнанастоящуюучебуипоступиланаисториюискусстввНью-Йоркскийуниверситет.

До того как ейисполнилось восемнадцатьи онаперебралась вНью-Йорк,онаниразуневиделаживьемниодногошедевраживописиитеперьгорелажеланиемнаверстатьупущенное:«чистоеблаженство,просторай»,говорила она, зарывшись по уши в книги по искусству и всматриваясь водниитежестарыеслайды(Мане,Вюйар)дотехпор,поканепоплыветвглазах. («Бред, конечно, — говорила она, — но я была бы совершенносчастлива,еслибвсюоставшуюсяжизньмоглабысидетьиразглядыватьсполдесяткаоднихитехжекартин.По-моему,лучшеспособасойтисумаинепридумаешь».)

Учеба стала вторым важным событием в ее нью-йоркской жизни—для нее, наверное, самым важным.И если бы не третье (встреча с моимотцомиихсвадьба—невеликаудачапосравнениюспервымидвумя),онасовершенноточнополучилабыстепеньмагистра,апотомидоктора.

Стоилоейвыкроитьпарусвободныхчасов—ионатотчасжемчаласьвмузейФрика,иливМет,иливМузейсовременногоискусства,ипотому,покамыстояливмузейномпортике,скоторогостекалавода,иглядели,какнамутнойПятойавенюбелыекаплиотскакиваютоттротуара,явовсенеудивился,когдаонасказала,встряхиваязонт:

—Может,зайдем,пошатаемсятамнемного,покалитьнеперестанет?—Мммм…—Ядумалтолькоозавтраке.—Давай.Онапогляделаначасы.—Ну,ачтонамостается.Такси-томысейчасточнонепоймаем.Тутонабылаправа.Нояумиралс голоду.Нукогдамыужепоедим,

сердитодумаля,поднимаясьвследзанейпоступеням.Насколькоязнал,послешколы она будет так на меня зла, что вряд ли покормит обедом ипридетсямнедомаестькакие-нибудьхлопьясмолоком.

Ивсежевпоходемузейвсегдабылочто-токаникулярное,иедвамывошлиинасобъялрадостныйтуристический гул, япочувствовалсебядостранности отгороженнымот всего, что ещемогло поджидатьменя в тотдень.Вхоллебылошумно,разилозапахомсыройодежды.Мимонасвследзаделовой,похожейнастюардессуженщиной-гидомпрошуршаланасквозьпромокшая толпа пожилых азиатов; забрызганные грязью герлскауты,перешептываясь,сгрудилисьугардероба;возлестойкисправоквытянуласьочередь кадетов из военной школы — серая форма, руки за спинами,фуражкидолой.

Меня, городского ребенка, вечно запертого в четырех стенах, музейинтересовалвпервуюочередьпотому,чтобылогромен—целыйдворец,где залам не было конца, и чем дальше ты забирался, тем пустыннеестановилось вокруг. Позаброшенные будуары и отгороженные канатамигостиныевнедрахзаловевропейскихинтерьеров,казалось,былискованымогущественными чарами и сюда вот уже сотни лет не ступала ногачеловека. Едва мне разрешили одному ездить на метро, я стал частоприезжать сюда, слоняться в одиночестве по залам, теряться в них,забредаявседальшеидальшевгалерейныйлабиринт,поканеоказывалсявзабытых залах с фарфором и оружием, в которых прежде не бывал (и,случалось,потомнемоготыскатьснова).

Топчась позади матери в очереди на вход, я запрокинул голову иуставился в глубокий купол потолка двумя этажами выше: иногда, еслиглядетьизовсехсил,моглопоказаться,будтопаришьтам, вверху, словноперышко—детскийфокус,которыйсвозрастомяразучилсяделать.Мамамеждутем—спокрасневшимносом,запыхавшаясяотнашегозабегаподдождем—пыталасьвыцепитьизсумкибумажник.

—Я,может,потомзаскочувсувенирный,—говорилаона.—Уверена,чтоМатильда меньше всего на свете хочет получить в подарок книгу поискусству,ножаловатьсяонаврядлибудет,чтобыневыставитьсебядурой.

—Фу-у,—сказаля.—ТакподарокдляМатильды?Матильда была арт-директором рекламного агентства, где работала

мама,онабыладочкойфранцузскоготекстильногомагната,моложемамыиславилась своей склочностью — могла забиться в припадке, если ейказалось, что в автосервисе или ресторане ее не обслужили на высшемуровне.

—Ага,—онамолчапротянуламнепластинкужвачки,явзялее,ионакинула пачку обратно в сумку. — Тут такая штука, на самом деле, сМатильдой,чтоподарокдлянее,есливыбиратьсумом,стоитнемного—видеалекакое-нибудьнедорогоепресс-папьесблошиногорынка.Иэтобылобы прекрасно, если б только у нас было время кататься в центр иобшариватьблошиныерынки.ВпрошломгодуподароквыбиралаПрю,ионазапаниковала,вобеденныйперерывкинуласьв«Сакс»,вконцеконцовотдала еще своих пятьдесят долларов, помимо собранных, за солнечныеочки—отТомаФорда, кажется, аМатильда все равно не удержалась отшуточкипроамериканцевиихкультуруконсьюмеризма.АПрюведьдаженеамериканка,онаизАвстралии.

—ВыобсуждалиэтосСерджио?—спросиля.Серджио,которыйредкопоявлялсявофисе,всечаще—настраницах

светской хроники вместе с людьми вроде Донателлы Версаче, былмультимиллионеромивладельцемагентства,гдеработаламама,«обсудитьс ним что-то» все равно что спросить: «А что бы сделалИисус на моемместе?»

—Серджио думает, что книга по искусству— это альбомХельмутаНьютона,нуили,может,тотфотоальбом,которыйвыпустилаМадонна.

Я хотел было спросить, кто такой Хельмут Ньютон, но у меняпоявиласьидеяполучше:

—Аможет,тыейподаришьпроезднойнаметро?Мамазакатилаглаза:—Ужповерьмне,стоилобы.Недавно у них встала вся работа из-за того, что шофер Матильды

попалвпробкуионазастрялавювелирнойстудиивУильямсбурге.—Атыанонимно.Оставьегоунеенастоле,возьмистарый,безденег.

Просточтобыпосмотреть,чтоонасделает.— Я тебе скажу, что она сделает, — ответила мама, просовывая в

окошко кассы свой абонемент. — Уволит свою ассистентку и половинупродюсероввпридачу.

Рекламноеагентство,вкоторомработаламама,специализировалосьнаженских аксессуарах. Днями напролет под нервным и слегка злобнымвзглядомМатильдыонаруководилафотосъемками,вкоторыххрустальныесерьги поблескивали в сугробах искусственного праздничного снега, асумки из крокодиловой кожи, позабытые на задних сиденьях пустыхлимузинов, сияли в венцах небесного света. Получалось у нее хорошо,находитьсязакамеройейнравилосьбольше,чемпередней,иязнал,чтоейприятно видеть свои работы на плакатах в подземке или на рекламныхщитахнаТаймс-сквер.

Но, несмотря на глянец и блеск ее работы (завтраки с шампанским,подарочныекорзиныиз«Бергдорфа»),мамачастоработаласверхурочно,иязнал,чтоеепечалитпустота,котораякроетсязавсемэтим.Большевсегоонабыхотелапродолжитьучебу,хотя,разумеется,мыснейобапонимали,чтотеперь,послеуходаотца,этопрактическиневозможно.

—Так,—сказалаона,отходяотокошкаивручивмнезначок,—тытоже следи за временем, хорошо? Выставка огромная,— она указала наплакат «ПОРТРЕТНАЯ ЖИВОПИСЬ И НАТЮРМОРТЫ: РАБОТЫСЕВЕРНЫХМАСТЕРОВ ЗОЛОТОГО ВЕКА»,— все мы посмотреть неуспеем,ноестьпаравещей…

Дальше я не расслышал: плетясь позади нее вверх по главнойлестнице, я разрывался между благоразумной необходимостью держаться

рядомижеланиемотстатьнапарушаговипритвориться,чтоянесней.—Терпеть не могу смотреть все второпях,— говорила она, когда я

нагналеенаверхулестницы,—но,сдругойстороны,этотакаявыставка,куда нужно приходить раза два или три. «Урок анатомии» мы с тобойпросто обязаны посмотреть, хотя больше всего я хочу увидеть однукрохотную, очень ценную работу художника, который был учителемВермеера. Великий старый мастер, о котором ты и не слышал. Ну икартиныФранцаХальса,самособой.Хальсатывидел,правда?«Веселогособутыльника»?Ирегентовбогадельни?

—Нуда,—осторожносказаля.Из всех упомянутых ей картин я знал только «Урок анатомии». Ее

фрагмент был напечатан на плакате с названием выставки: сизая плоть,многочисленные оттенки черного, запойного вида хирурги с налитымикровьюглазамиикрасныминосами.

—Этоосновыоснов,—сказаламама.—Сюда,налево.Наверху стоял промозглый холод, а волосы у меня еще не просохли

последождя.—Нет-нет,сюда,—сказаламама,поймавменязарукав.Найти выставку оказалось сложно, и пока мы брели сквозь людные

галереи (пробирались в толпу, выбирались из толпы, поворачивалинаправо, поворачивали налево, отступали назад через лабиринты снепонятнымисхемамиизнаками),огромныемрачныерепродукции«Урокаанатомии» беспорядочно возникали в самых неожиданных местах,зловещий указатель— вечный старческий труп, с освежеванной рукой, аподнимкраснаястрелка:анатомическийтеатр,туда.

Менянеслишкомвдохновлялаперспективаразглядыватькучукартинсголландцамивтемнойодежде,ипоэтому,когдамытолкнулистекляннуюдверь— из гулкого холла попав в ковролиновую тишину,— я поначалуподумал,чтомыошиблисьзалом.Отстенисходилатеплаяматоваядымкароскоши,подлиннойспелостистарины,ноонатотчасжеразламываласьнаясность цвета и чистый северный свет, на портреты, интерьеры,натюрморты—от крошечных до исполинских; дамы смужьями, дамы сболонками, одинокие красавицы в расшитых платьях и отдельныевеличественные фигуры торговцев в мехах и драгоценностях. Банкетныестолы после пиршеств, заваленные яблочной кожурой и скорлупкамигрецких орехов, складки тканей и серебро, обманки с ползающиминасекомыми и полосатыми цветами. Лимоны со снятой цедрой, чутьтвердеющей на кромке ножа, зеленоватая тень от пятна плесени. Свет,бьющийвободокнаполовинупустогобокаласвином.

—Этотмнетоженравится,—прошепталамама,подойдякомне—ястоял возле маленького и особенно привязчивого натюрморта: на темномфоне белая бабочка порхает над каким-то красным фруктом. Фон —насыщенныйшоколадно-черный—излучалзатейливоетепло,отдававшеенабитымикладовымииисторией,ходомвремени.

— Уж они умели дожать эту грань, голландские художники — какспелостьпереходитв гниль.Фруктидеален,но этоненадолго, он вот-вотиспортится.Особенноздесь,видишь,—сказалаона,протянуврукууменяиз-за плеча, чтобы прочертить форму в воздухе, — вот этот переход —бабочка.—Подкрыльебылотакимпыльцеватым,хрупким,что,казалось,коснись она егоицвет смажется.—Как красивоон это сыграл.Покой сдрожьюдвижения.

—Долгоонэторисовал?Мама, которая стояла чуточку слишком близко к картине, отступила

назад,чтобыокинутьеевзглядом,совершеннонезамечаяжующегожвачкуохранника, внимание которого она привлекла и который пристальнопялилсяейвспину.

—Ну, голландцымикроскоп изобрели,— сказала она.—Они былиювелирами,шлифовщикамилинз.Онихотели,чтобывсебылоподробнеенекуда, потому что даже самые крошечные вещи что-нибудь да значат.Когда видишь мух или насекомых в натюрмортах, увядший лепесток,чернуюточкунаяблоке—этоозначает,чтохудожникпередаеттебетайноепослание.Онговориттебе,чтоживоедлитсянедолго,чтовсе—временно.Смерть при жизни. Поэтому-то их называют natures mortes. За всейкрасотой и цветением, может, этого и не углядишь поначалу, маленькогопятнышкагнили.Ностоитприглядеться—ивотоно.

Я наклонился, чтобы прочесть набранную неброскими буквамитабличкунастене,изкоторойяузнал,чтохудожник—АдриенКоорт,датырождения и смерти не установлены— при жизни был неизвестен, а егоработыполучилипризнаниетольков1950-хгодах.

—Эй,мам,—сказаля.—Тыэтовидела?Но она уже прошла дальше. Залы были с низкими потолками,

прохладные, приглушенные, никакого мощного рева и эха, как в холлевнизу.Ихотянародунавыставкебылопорядочно,вокругвсеощущалоськакой-то покойной, змеистой заводью, герметично запечатаннымштилем:протяжные вздохи и акцентированные выдохи напоминали об аудитории,гдеидетэкзамен.Яследовалзамамой,покаоназигзагамиперемещаласьотпортрета к портрету, гораздо быстрее, чем обычно на выставках — отцветов к ломберным столам, к фруктам; много картин она просто

пропускала (четвертаяпосчетусеребрянаякружкаилимертвыйфазан),ккаким-то сворачивала без промедления («Так, Хальс. Иногда он деревнядеревней,совсемиэтимиегопьяницамиидевками,ноеслишедевр—такэтошедевр.Никакойсуетыивыписываниядеталей,онмажетповлажному,шлеп-шлеп— и так быстро! Лица и руки прорисованы четко, он знает,кудавпервуюочередьупадетвзгляд,новзглянинаодежду—небрежная,почти что набросок. Посмотри, как открыто, современно он работаеткистью!») Какое-то время мы простояли перед картиной Хальса —мальчик,которыйдержитчереп(«Необижайся,Тео,но,какпо-твоему,накого он похож? На кое-кого,— она дернула меня за волосы,— кому немешалобыподстричься!»)—изатемпереддвумяогромнымипортретамипирующихофицеровегожеработы,поеесловам,очень-оченьизвестнымии оказавшими огромное влияние на Рембрандта. («Ван Гог тоже любилХальса. Он когда-то где-то написал про Хальса: „У Франца Хальса неменее двадцати девяти оттенков черного!“ Или двадцати семи?») Яследовал за ней в каком-то ступоре потерянного времени, радуясь еестрастности, тому, как явно она позабыла о летевших минутах. Поощущениямнашиполчасаужепочтиистекли,номневсеравнохотелосьпомедлить, отвлечь ее в детской надежде на то, что время пройдет и мыопоздаемнавстречу.

—ТеперьРембрандт,—сказаламама.—Всевсегдаговорят,мол,этополотнооразумеипросвещении,рассветнаучноймыслиивсетакое,ноуменямурашкипокожеоттого,какиеонитутвсевежливыеиофициальные,столпились вокруг трупа, как возле шведского стола на коктейльнойвечеринке. Хотя,— показала она,— видишь вон тех двоих удивленныхмужиков?Онисмотрятненатело,онисмотрятнанас.Нанасстобой.Какбудто увидели, что мы стоим перед ними — два человека из будущего.Увидели— и вздрогнули. «А вы что тут делаете?» Очень натурально. Иеще,— она обвела труп, пальцем в воздухе,— если приглядеться, самотело нарисовано не слишком реалистично. От него исходит странноесияние,видишь?Оничутьлинеинопланетянинавскрывают.Видишь,какподсвеченылицамужчин,которыеглядятнанего?Какбудтоутрупаестьсобственныйисточниксвета.Онрисуетеготакимрадиоактивным,потомучтохочетпривлечькнемунашивзгляды,хочет,чтобытрупвыпрыгивалнанасизкартины.Ивотздесь,—онапоказаланарукусоснятойкожей,—видишь,каконобращаетнанеенашевнимание,сделавеетакойогромной,непропорциональной всему телу?Он ее даже развернул, чтобыбольшойпалецоказалсянестойстороны.Иэтосделанонамеренно.Срукиснятакожа—мысразуэтовидим,что-тонетак,но,перевернувпалец,онделает

этозрелищеещеболеенетаким,идажееслимысаминеможемпонять,вчем дело, наше подсознание это отмечает, тут что-то совсем неверное,неправильное.Этооченьловкийход.

Мы стояли позади толпы азиатских туристов, голов было так много,чтояедвавиделкартину,но,впрочем,тогдамнеужебылонедокартины,потомучтояувиделтудевчонку.

Она тоже меня видела. Мы с ней поглядывали друг на друга, покабродили по галереям. Я и не понимал даже, что в ней было такогоинтересного, потому что она была младше меня и выглядела немногостранно, совсем не так, как девчонки, на каких я обычно западал— тобыликрутыесерьезныекрасотки,которыевшкольныхкоридорахнавсехглядели с презрением и встречались со взрослыми парнями. У этой жебылиярко-рыжиеволосыистремительныедвижения,лицоеебылорезким,пр